Сказание о черной форме, веревках и деньгах

Когда в час сгущения весенних сумерек Мастер чувствует нарастание беспричинной злобы и покалывание в кончиках натруженных пером пальцев, когда Маргарита печальным голосом сообщает ему, что она с мужем снова должна ехать в Ленинград на консультацию к профессору Лебедеву по «инженерным делам», когда председатель МАССОЛИТА приглашает его к себе на дачу в Переделкине и, прохаживаясь между тоскливо скрипящих сосен, предлагает взяться за самую важную и нужную тему, которая «к сожалению, еще неглубоко вспахана нашей отечественной прозой», когда в грибоедовском ресторане не оказывается водки и маринованных корнишонов, когда ломаются сразу обе его пишущие машинки, когда ночью к нему в квартирку на Арбате вваливается пьяный и плачущий собрат по перу, чтобы сначала сообщить «об окончательном разрыве с Соней», а под утро, что «он закрыл тему любовного треугольника», когда, наконец, ему от голода фатально не хватает витамина В-12, а за долги нечем расплатиться, Мастер понимает, что он готов. Для того, чтобы сделать нечто высвобождающее низменное зверство, жуткое, продающее задешево совесть и нивелирующее до нуля честь, нужно всего лишь позвонить. Снять трубку неработающего и даже не подключенного к проводам телефона, набрать короткий номер, состоящий всего из трех цифр, и услышать то ли в ледяной трубке, то ли в собственной черепной коробке короткое: – Ich höre. Он пунктуален до боли. Является всегда вовремя, всегда безупречно одет, на тонкой талии затянут мучительно туго, перехватывая дыхание, ремень с крупной пряжкой, сапоги скрипят и блестят, обтягивая колено и часть худосочной ляжки, на кистях тонкие кожаные перчатки облегают каждый палец, глаза прикрыты стеклами очков, громко стучат тяжелые подкованные железом каблуки, а губы большого обезьяньего рта растянуты в неестественную улыбку. Мастер думает о том, что каждый смертный грех обладает своей неповторимой манерой улыбаться: у гордыни улыбка высокомерная и ледяная, зависть лыбится до ушей, похоть облизывает во время улыбки губы кончиком конфетно-розового языка, гнев скалит все клыки, оттянув щеки. И даже у уныния и лености есть свои улыбки. А он все грехи разом вобрал в себя, каждый порок сквозит меж его разомкнутых зубов, и смотреть на это все равно, что любоваться картинами Брейгеля или мельком глядеть на фантасмагорических чудовищ Босха. Вместе они мчатся на черном автомобиле заграничной марки в ресторан, и руки в перчатках сжимают руль, пока с визгом шуршат шины по сухому от майской жары асфальту. Он всегда водит, как безумный, бросая машину в повороты с такой силой, что Мастера мотает по сиденью, и головой он того и гляди врежется в оконное стекло. Воланд всегда невозмутим. Ни разу никто и никогда не видел, как он срывается в гнев, раздражение или безудержную радость, ледяное спокойствие никогда не изменяет его безупречной выдержке. И даже когда на перекрестке в них чуть было не влетает несущийся по рельсам черной крылатой бурей трамвай, импровизированный шофер только улыбается шире и стряхивает в открытое окно пепел с кончика своей сигареты. – Когда-нибудь Москву погубит дорожный трафик, – говорит он с желчной насмешкой, – вам повезло со временем проживания. Мастер хочет поправить: «с местом». Но натыкается на колючий взгляд сквозь темные очки и захлопывает едва было приоткрытый рот. В ресторане – будь то «Арагви» возле парка Горького или «Советский» с видом на Кремль – всегда забронировано: даже когда полная посадка, зал гудит сотнями голосов, а официанты носятся в мыле, как скаковые лошади, всегда находится чудесным образом свободный столик у окна. – Не ешь, – качает головой Воланд, сразу пробегая взглядом по барной карте и заказав с десяток позиций разом. – Я голоден, – жалобно просит Мастер – запахи с кухни и соседних столиков провоцируют режущую боль в обездоленном желудке, – ужасно голоден. – Ты знаешь, что художник должен быть голодным. Им приносят напитки – каждый раз это что-то новое. В прошлый такой вечер, кажется, был американский виски, в позапрошлый – коньяк, сегодня водка. К прозрачному потеющему графину ставят две стопки и тарелку с маринованными овощами. Некоторое время Мастер борется с голодом и старается не броситься на столь обожаемые им каперсы, побеждает себя в очередной раз и закусывает интеллигентно. Водка обжигает горло, спускается блаженным теплом по пищеводу, согревает изнутри, и боли в животе отступают потихоньку, оставляя всасывающиеся в кровь алкогольные пары. К коньяку, кажется, на закуску приносили сыры и шоколад разных сортов, и вот тогда вести себя цивильно с голодухи было куда, как тяжелее. – Ферментированная пища уменьшает выработку лишней соляной кислоты, – Воланд прокусывает краешком своих не совсем человеческих зубов крошечный ломтик соленого помидора, – подумай, что бы ты хотел съесть утром, тебе это привезут. Но терпение и голодная диета до утра, друг мой. Сейчас он говорит исключительно на русском, забавно коверкая низким голосом некоторые отдельные звуки: «а» слишком открытое, «р» слишком картавое, некоторые согласные мягче, чем им положено, однако скоро вместо родной Мастеру речи зазвучит рубленный жестокий немецкий, поэтому он наслаждается, пока может. Они беседуют о литературных новинках, о том, как продвигается работа над последним романом Мастера, нарочно избегая темы денег. Воланду нет нужды спрашивать, почему его позвали, не впервые он приходит к жалкому нищему человеку, которого жизнь упорно била по хребту своими безжалостными кулаками до тех пор, пока он не согнулся в три погибели и не спрятался в свой крошечный подвальчик, загородившись там от мира книжной баррикадой. Когда графин пустеет наполовину, Мастер чувствует, что больше не может пить. Водка подступает к горлу, царапая пищевод, в кишечнике голодно поет и урчит, в глазах все мутится, плавает, звуки легкого джаза, наполнявшие ресторан, превращаются в адскую какофонию. Он наклоняется над столиком, выдыхая спиртовой пар, сочащийся по его телесным жидкостям, и Воланд стремительно, как кошка, тянется навстречу, стиснув в пальцах наполненную до краев ледяной прозрачностью рюмку: – Une dernière fois! – приказывает он, и Мастер покорно глотает, чтобы тут же об этом пожалеть. Но главное условие таких ночных встреч – беспрекословное подчинение. Он точно знает, как будет лучше, что и как есть, пить и в каких количествах, как спать, какую позу принять и как к этому подготовиться. Он знает и требует безоговорочного доверия. Только тогда эти встречи будут повторяться, тогда утром Мастер окажется в своей постели, а на столике рядом будет лежать россыпью целая куча разноцветных купюр, а еще с десяток пачек грязных советских рублей, стянутых бумагой, окажутся в ящике рабочего стола. И еда будет, и алкоголь выстроится батареей бутылок в шкафчике, и чистая писчая бумага на краю возле рукописей, и отремонтированные печатные машинки. Вокруг бурлит и кипит мерзковато развязное болото советских буржуа, взгляд Мастера плывет по красным лицам, от духоты становится дурно. На фоне всей этой купающейся в золоте разношерстной толпы, изо всех сил старающейся походить на тех, бывших людей Воланд выглядит настоящим аристократом. Он пьет, не проливая ни капли, его лицо остается бледным, краска не касается впалых щек. Кажется, что в его теле вовсе нет крови, однако Мастер знает, что это не так. – Друг мой, да вы пьяны, – смеется Воланд, подавая салфетку и, не дождавшись, что Мастер возьмет ее, сам утирает бережно капли с его губ и щеки, – пора. Пора, мой друг, пора! – К вам или ко мне? – вздрагивает всем телом Мастер и встает на ватных ногах, от греха подальше придерживаясь за краешек стола. – Quelle vulgarité! – выплевывает смешок его спутник, беря холодными даже сквозь перчатку пальцами Мастера за локоть, – ваше жилище воистину благословлено музами, но нынче поедем мы ко мне, хочется, знаете ли, простора. Едва перебирая ногами, Мастер бредет за ним, и снаружи, за огромными панорамными стеклами ресторана, на него нападает неумная постыдная болтливость. Пока Воланд курит, сев на капот собственной же машины, выпуская облачка ядовитого дыма крепкой немецкой сигареты, поток жалоб льется ему в уши. Мастер изливает душу, как на исповеди, упоминая все свои горести. Это первая часть представления, занавес уже поднят, теперь нужно рассказать о себе то, что как умело выставленное и заряженное чеховское ружье, будет использовано позже. Они садятся в машину, окурок алой искоркой отправляется на асфальт, а дьявольский автомобиль срывается с места, Мастер даже не успевает как следует закрыть дверь. – Господи, боже, вам обязательно так водить?! – вскрикивает он, чувствуя, как сила инерции швыряет его на Воланда. Тот дергает плечом, возвращая пьяное тело на место, – вы же выпили не меньше моего! Нельзя садиться пьяным за руль! – Вам не грозит опасность погибнуть в цвете лет из-за банальной аварии, – Воланд картинно закатывает глаза и выруливает на Садовое кольцо. Его дом в одном из самых новых зданий, которое высится на углу между широкой магистралью и Оружейным переулком. Мастер уже бывал там, и не раз, но снова и снова облик роскошного жилища стирается из его памяти. Всплывают только огромная кровать, высоченные потолки и черный мрамор повсюду, куда падает взгляд. – Это вы в хрустальном шаре увидали или на картах разложили? – Странно вы флиртуете, – парирует ироничный вопрос Воланд и громко втягивает воздух, по-звериному вскинув голову, – от вас приятно пахнет. Новый одеколон? – И это я-то странно флиртую? – удивленно усмехается Мастер, – это ваш парфюм, вы забыли у меня флакон месяц назад. Я решил воспользоваться, простите, если зря. Этот запах напоминал мне вас все эти дни. Воланд бросает на него нечитаемый взгляд через автомобильное зеркало, а затем машину от очередного рывка руля внезапно встряхивает с такой силой, что Мастер бьется головой о переднюю панель. Перед глазами летают огоньки, и он глупо смеется, ощупывая надувающуюся шишку под челкой. – Ух... – только и может выдавить он, когда в голове немного проясняется, – что за воздушная яма? Впрочем, неважно! А важно то, что я сейчас задохнусь в этой жаре. Воланд, не отрывая взгляда от дороги, дергает ручку и открывает окно с пассажирской стороны, в душный салон врывается свежий ночной ветер. – Так лучше? – осведомляется он, наблюдая, как Мастер млеет в потоках прохлады, – определенно, лучше. Какие же вы люди хлипкие. Жара – вам плохо, холод – еще хуже. Мастер послушно кивает, взгляд его снова затуманивается. Он тянется к Воланду и пьяно бормочет: – Зато люди по-прежнему считаются лучшими любовниками, не так ли? – видя улыбку, снова мягко улыбается и, склонив голову, целует тонкую болезненную кисть, лежащую на рычаге ручника, – за сокровищем нужен тонкий уход. Несмотря на прохладный воздух, в салоне будто бы начинает потрескивать раскаленный жар, и Мастер ерзает на сидении от нетерпения: когда уже будет проклятый поворот в Оружейный переулок и высокое здание с лепниной вдоль каждого окна? – Не стоит ждать, – Воланд словно слышит его мысль, и рука под аккомпанемент скрипа перчатки сжимается на запястье Мастера, а взгляд – он вовсе отворачивается от дороги, хотя городской пейзаж летит мимо слишком уж быстро – замирает на жилке, змеящейся вдоль шеи. – Du wirst heute mein sein. Придерживая руль едва ли краем левой ладони, он наклоняется, чуть не сталкиваясь лбом с обезумевшим Мастером: тот сам тянется навстречу, жадно глотая воздух, и почти утягивает Воланда за собою, от чего машина начинает вилять по дороге. Сухие от ветра губы соприкасаются с мягкими и растянутыми в ухмылку. Автомобиль рывком тормозит возле роскошного подъезда, Мастер улетает почти к лобовому стеклу, но быстро одергивает себя и чуть не выпрыгивает наружу подобно чертику из табакерки, стоит только Воланду распахнуть перед ним дверь. Консьержка провожает их долгим нечитаемым взглядом, также реагирует и бесстрастный лифтер. До момента, когда за ними закроются адские врата убежища Воланда и на лица лягут мраморные жуткие маски навязанных ролей, остаются считанные секунды. – Wissen Sie, dass alle Mitarbeiter dieses wunderbaren Hauses Betrüger sind? – спрашивает обитатель квартиры на верхнем девятом этаже, прижимая Мастера к подрагивающей стене кабинки и обшаривая его тело ладонями. Лифтер смотрит перед собой, его лицо выражает сплошное nichts и nihil. Содрогается Мастер, чувствуя, как подвижные пальцы оказываются в его штанах, поднырнув под ремень – слишком уж одежда стала в последнее время велика, висит чуть ли не мешком на исхудавших костях. Он не может думать ни о чем, кроме как о том, что будет, как только за ними захлопнется дверь. Квартира и правда будоражит воображение как в первый раз. Огромная прихожая, потолки теряются где-то во мраке, пламя крупных свечей, расставленных на каждой плоской поверхности и воспламенившихся, кажется, по одному щелчку пальцев, едва выхватывает из тьмы то резной шкаф, то высокую вешалку, похожую на экзотическое дерево, то камин или еще какой-то мебельный изыск. – Все вон! – кричит неожиданно Воланд, сбрасывая пальто прямо на пол и широкими шагами пересекая длинный просторный коридор, – выметайтесь! Убирайтесь zum Teufel! Вон, и чтобы до утра я вас не видел! Квартира пуста, но словно жаркий душный ветер проносится ураганом сквозь коридор, и Мастер слышит в нем хриплый смешок, грубое низкое рычание, девичье фырканье и истеричный кошачий басовитый мявк. Дверь с грохотом захлопывается, щелкает замок, а из гигантской спальни слышится, многократно размноженное эхом и весьма требовательное: – Kommt zu mir! Кровать приковывает к себе внимание своими исполинскими размерами и спинкой, которая выглядит как настоящее произведение искусства – резной металл выгибается рельефом причудливых узоров, и, кажется, все это великолепие вызывает странные ассоциации, но времени их осмыслить нет. Воланд восседает в высоком мягком кресле, возле его руки бокал с вином возвышается на маленьком журнальном столике. Хозяин квартиры избавился от очков, но этим метаморфозы завершились, потому что он оставил и сапоги, и перчатки, и даже пиджак, больше напоминающий своим странным кроем военный мундир. Он щурит глаза и ими одними без слов указывает Мастеру на ковер перед собой – мягкий длинный ворс устилает все обширное пространство между креслом и постелью. Когда человек занимает свое место, его хлыстом стегает приказ – голос мягкий и бархатный, но он сдирает кожу с беззащитного загривка: – Zieh dich aus! Nein, das reicht. Он оставляет брюки и рубашку. Мастер готов сделать, что угодно. Ему нужно больше денег: для себя, для Маргариты, для того, чтобы не просыпаться голодным, не зависеть от редких публикаций в «Новом мире» и не ложиться спать с болью в животе и мыслями о выселении из квартиры. Но главное – это не деньги, не рестораны, где они пьют и едят, не театры, где в полумраке зрительного зала рука Воланда ласкает его бедра. Главное – это желание быть в этой комнате, стоять перед креслом на коленях, почти утыкаясь носом в пахнущие кожей и блестящие хромом сапоги, желание быть послушным жесткой руке в волосах, желание дышать только по разрешению и стонать, лишь когда ему это позволят снисходительным смешком. Тонкие пальцы Воланда в грубой перчатке – о да, теперь ее мерзкая ткань кажется шершавой и нестерпимо хочется прикоснуться к его настоящей прохладной коже – неспешно и вальяжно зарываются в волосы Мастера. Мессир сидит, закинув ногу на ногу, и остроконечный носок приподнятого сапога то и дело давит человеку куда-то под торчащие от худобы ребра. Не то, чтобы нестерпимо, но сквозь рубашку на теле ощущается не особо-то приятно, учитывая, что продолжается это, кажется, уже слишком долго для такой неудобной позы. Где-то негромко отстукивают время бесстрастные напольные часы. Мастер покорно стоит на коленях, одной рукой ухватившись за подлокотник мягкого кресла, другую положив на острое колено Воланда. Он готов стоять так вечность и ждать, пока дегустирующий напиток хозяин положения снизойдет до его жалкой ничтожной персоны, выражение лица его остается смиренным и кротким, хотя колени ноют от стояния на полу – пусть и на ковре, а внутри мечется, как дикое животное в клетке, голодная, жадная до давней ласки похоть. Чувство полной принадлежности чужой воле заставляет кровь устремиться из головы куда-то к бедрам. Слишком глубоко уйдя в свои мысли, Мастер забывается и легко качает головой, челка падает на глаза. Тут же за подбородок его берут ледяными пальцами, и плавным равнодушным движением Воланд вынуждает его приподняться и выровнять осанку. Мастер послушно следует за рукой, не без детской наивности глядя мессиру прямо в лицо своими невозможно дурными глазами. Рука Воланда свободно лежит на его голове с почти отеческой нежностью, но секунда – и пальцы властно сжимают пряди, тянут их, выворачивая шею с такой силой, что в затылке что-то нехорошо, пусть и легонько, похрустывает, от былой бережности не остается и следа. – Sehr schlimm, mein Junge, – неодобрительно качает головой Воланд, его нервный рот искривляется, как у венецианской маски господина, – Sie sind zu schlecht darin, geduldig zu sein. Он меняет позу и коротко тянет голову Мастера к себе, продолжая удерживать его за волосы: без намерения навредить, только лишь указать место. И покорный ласковый человек, пьяно жмурясь, забирается к нему на колени. Воланд мягко, едва касаясь, проводит пальцами в перчатке вдоль плавного изгиба позвоночника, забираясь рукой под рубашку, выпростав край ее из штанов, и Мастер, следуя за движением, ластится к хозяину и потягивается всем телом. Притворяться, что ему приятно, дабы угодить, ему нет нужды, сладкое чувство проходит насквозь до грудины и оседает жаркой внутренней дрожью. Но человеку, как воздух нужно одобрение, и потому приходится прикрыть глаза и прильнуть к дарующей удовольствие. – Es ist keine halbe Stunde her, und Sie bewegen sich bereits. Wo passt das hin? Verstehst du, dass diese Ungeduld dich schämen wird? – осведомляется Воланд, укладывая ладонь Мастеру на бок и мягко поглаживая открытую кожу большим пальцем. – Sie haben nicht einmal dreißig Minuten überlebt. Mit solch einem schwachen Willen ist es kein Wunder, dass Sie nicht einmal Ihr erbärmliches, unbedeutendes Leben aufbauen können, um auf meine Teilnahme zu verzichten.. Мастер с усилием давит мелочное чувство обиды на дьявола, но стон все равно срывается с его губ, физиология сильнее волеизъявления: кожа перчатки шершавая на швах, пористая на подушечках, грубое прикосновение и без того заставляет его ерзать, а мягкие, чуть выдающиеся бока всегда были его самым чувствительным местом. Поэтому он нетерпеливо вздрагивает, почти подпрыгивает на чужих коленях, рвано втягивает сквозь сжатые зубы воздух и стискивает руками собственные измятые брюки. – Hure, – вдруг тихо, но совершенно отчетливо выговаривает дьявол, глядя прямо Мастеру в глаза. Хватка на брюках усиливается, и костяшки ладоней белеют, но Мастер лишь покорно склоняет голову и касается губами перчатки на той руке Воланда, что удерживает почти опустевший бокал. Дьявол может проверять границы терпения человека сколько захочет: человек выдержит все. Ему это нужно. Нужно, как воздух, нужно, как вода. Как сама жизнь. Воланд возвращает руку на голову Мастера, треплет его по волосам: – Vor Ort, – отрывисто и без лишних эмоций, как дрессированной вышколенной псине, приказывает он. И Мастер без единого звука сползает обратно на ковер, становясь вновь коленопреклонённым. Снова наступает умиротворенная тишина. Воланд пьет, разглядывая Мастера, Мастер смотрит на высокие блестящие сапоги, уходя с головой в воспоминания – так легче терпеть боль в изнывающих коленях и желание почувствовать тяжесть чужого члена у себя на языке. Такие встречи не всегда проходят в шикарной квартире Воланда. О нет, порой мессир, повинуясь собственному желанию, как вихрь врывается в тесную комнатушку на Арбате, и это означает, что ближайшие сутки хозяин скромного жилища никуда не выйдет и будет уж точно не меньше суток удовлетворять дьявольскую алчность своего хозяина. Например, в прошлый раз сатана явился под утро, когда зыбкий рассвет вплывал сквозь небольшие окна, и, поставив пластинку в патефон, долго танцевал с Мастером какие-то странные плавные вальсы, иногда срываясь на танго, и сквозь ткань его костюма, стоившего больше, чем все движимое и недвижимое имущество писателя, ощущалось трение впивающихся в тело веревок. Когда от страстных скрипичных и духовых завываний Мастер слегка двинулся умом, швырнул Воланда на диван и принялся сдирать с него одежду, на груди, руках, торсе, бедрах, ляжках и шее любовника обнаружились гладкие сплетенные жгуты, завязанные хитрыми крупными узлами. От них оставались глубокие сочные следы, и Мастер рванулся было освободить Воланда из пут с японским названием «шибари», но дьявол шлепнул его по рукам и приказал затянуть потуже. Тогда они любились до умопомрачения, Мастеру исцарапали всю спину, да так, что она потом сладко тянуще ныла еще добрых три дня, а кончил Воланд, только когда длинный конец веревки перехлестнули через его горло и затянули с такой силой, что он захрипел, а в глазах полопались капилляры. И даже тогда он остался полноправным хозяином положения. Позапрошлый раз в квартире на Арбате и вовсе вышел совершенно незабываемым. Тогда Воланд вручил Мастеру два ножа – с широким прямым лезвием и узкий изогнутый, режущий даже бумагу. Он показал, как и под каким углом следует шрамировать кожу так, чтобы на ней оставался загадочный завораживающий орнамент рубцов, и человек изрезал дьявола с ног до головы, изуродовав даже его лицо. Воланд возлежал на постели, широко раздвинув уже кровоточащие ноги, и одной рукой Мастер трахал его аж четырьмя пальцами прямо по растекающейся смазке, а другой задумчиво водил по поджарому животу, стискивая в пальцах нож. Ему казалось, что изгибающееся измученное тело истечет всеми своими жидкостями, потому что матрац пропитался лимфой и кровью так, что из огромных пятен стало подтекать на пол. Воланд шипел, рычал, плакал, но вся эта какофония превращалась в оргазменный скулеж, стоило только надавить на чувствительные точки с достаточной силой. В какой-то момент мышцы его растянулись настолько, что внутрь удалось протолкнуть целый кулак, глаза Воланда закатились от ощущения заполненности, и он, вцепившись когтями в край простыни, разорвал ее в клочья, чтобы через мгновение кончить с утробным воем. Они уснули в обнимку, а наутро не оказалось на постели ни засохшей крови, ни драной простыни, а на столике привычно покоилась толстая стопка ассигнаций. Во время следующей встречи на теле Воланда не было ни единого шрама. До ножей был раскаленный воск и плавящийся от жара металл, прожигающий кожу и плоть дьявола до самых костей, до воска – кусочки льда, до льда что-то еще, фантазия мессира казалась неиссякаемой. Мастер привыкает трястись и проклинать все и вся, потому что Воланд не перестает его удивлять: каждый раз, когда человек поддается его дрессировке и адаптируется к новым истязанием, его безграничный в своей изобретательности рассудок предлагает нечто новое в качестве мучительной альтернативы. Мастер рвано выталкивает воздух через нос и поднимает дрожащие руки, чтобы невесомо прикоснуться пальцами к идеально начищенной коже сапога, маячащего перед его лицом. Воланд громко сглатывает, во все глаза наблюдая за пьяным любовником, который, наконец, открывает ему свой главный в текущей ситуации фетиш. Не то чтобы мессир никогда не подозревал о чём-то подобном, но испытать это на себе кажется неожиданной волнующей перспективой. Мастер тем временем добирается уже до голенища сапога, вырисовывая на его коже известные ему одному узоры, а Воланд ощущает прикосновения настолько остро, словно обувь является продолжением его тела. Поймав взгляд глаз, которые в моменты, когда Мастеру нестерпимо хочется сделать что-то пошлое, сияют особенно манящим голубым светом, мессир чувствует, как когти контроля разжимаются и его начинает неумолимо вести. А когда Мастер с силой проводит по его согнутой ноге короткими ногтями, посылая по позвоночнику Воланда волны мурашек, и поднимается в едином порыве, оглаживая ставшее в один момент чувствительным тело, дьявол чуть ли не забывает, как следует дышать. В груди у Мастера что-то екает, ухает вниз, ноет в животе – так красиво смотрятся стройные поджарые ноги Воланда, затянутые в черный хром, вблизи еще лучше, чем издалека. Пьяно улыбаясь собственным мыслям, Мастер, пользуясь отсутствием прямого запрета, подползает потихоньку поближе к ногам мессира и прикладывается вдруг запылавшей щекой к его сапогу. Изнутри в нем бьется и плещется безумное, горячее, и каждый миг хочется впитать, вобрать в себя, хотя разум остервенело шепчет, что во избежание наказания следует остановиться и по-звериному замереть. Вместо этого он вцепляется в сапог зубами, а из груди рвется, уходя вибрацией в голенище, громкий стон. Рука ложится в волосы Мастера и вынуждает его крепко и стыдно прижаться губами к гладкой поверхности. От нее пахнет гуталином, уличной летней пылью и чем-то еще, едва уловимым – терпко, вязко, солоно. Все это неправильно, нездорово – но человек, по-собачьи приоткрыв рот, проводит языком по блестящему хрому, оставляя отвратительно мокрый след на сапоге Воланда. По голове словно кувалдой бьет, в глазах темнеет, Мастер только прижимается раскрытым ртом, целуя, к голенищу сапога, а телом – к креслу и ногам мессира, и его с головой окатывает что-то жаркое. Спустя мгновение – или час, или вечность, он так и не может понять – человек уже вылизывает до абсолютного сияния черный хром, чуть не плача от удовольствия. – Genug! – вдруг заявляет Воланд, пружинисто поднимаясь с кресла и отталкивая Мастера от себя носком сапога с такой силой, что человек с беспомощным вскриком валится навзничь. – Auf die Knie und Ellbogen, sofort, – следует очередной отрывистый приказ. Облик Воланда неуловимо меняется, его щегольская строгая одежда превращается незаметно постороннему глазу в военную форму, незнакомую Мастеру своим кроем и видом. Черная, сидящая безупречно, туго подпоясанная ремнем, с теми же омерзительно блестящими сапогами до колена и неизменными перчатками. И красивыми яростными орлами на петлицах. Жадно обшарив мессира взглядом, Мастер торопливо встает, как было сказано. Воланд устраивается за его спиной, в воздухе резко разливается неожиданный запах розового масла – от этого аромата у человека уже, как у собаки Павлова, случается рефлекторный стояк, потому что только оно используется, когда его во всех позах имеют у стен, на коврах, кроватях и столах. Случился бы, вернее, если бы член уже не оттягивал брюки неприлично долго – чуть ли не со времен заседания в ресторане. Попытка двинуться в этот раз будет стоить куда, как дороже, и Мастер упорно стоит на четвереньках, опустив голову, бедра его мелко трясутся, колени воют, боль поднимается по кости в таз и спину. Руки подгибаются от усталости, хотя и стоит он на локтях, что в общем-то облегчает положение. Он бы мог простоять так и куда дольше, возраст и физическая форма позволяют, но ощущение двигающегося внутри затянутого в перчатку пальца совершенно не помогает. Ему мало, ему невероятно мало, но даже крохотное движение будет расценено как неповиновение и безжалостно наказано. Воланд нагло, упиваясь вседозволенностью, порой не двигает пальцем вообще, порой лениво давит на стенки, не растягивая тугие мышцы под себя, а лишь издеваясь, небрежно, легонько проглаживает изнутри и одной подушечкой на долю секунды прижимает чувствительный узелок в сплетении нервных окончаний. И всё это Мастер, привыкший жестко и жестоко трахаться, должен терпеть без единого звука и телодвижения. Он усвоил правила игры без слов, как только мессир сдернул с него до колен штаны, протолкнул в него утянутый кожей палец, а другой рукой припечатал поясничный прогиб. Кончик пальца в очередной раз находит набухшую от притока крови железу, первая фаланга ложится на нее – едва ощутимо, никакого облегчающего и приносящего удовольствие давления. Мастер не удерживает рефлекторное движение задницей, скрипит от досады зубами, ему кажется, что крошится эмаль. Над головой раздается негромкая усмешка, и палец шершавым отвратительно рельефным швом перчатки соскальзывает по простате. Это слишком жестоко, и как бы Мастер ни старался, теперь он срывается на сдавленный плачущий скулеж и снова инстинктивно подает задницу назад в надежде получить больше. Ответом ему служит звонкий шлепок тяжелой ладони, от которого он вскрикивает и поджимает ягодицы. – Wie lange soll ich Sie trainieren? Ist Geduld für Menschen wirklich eine so unerfüllbare Aufgabe, oder? – голос Воланда скребет сухим наждаком по обостренным нервам изнывающего человека. Палец выскальзывает из тела Мастера, оставляя после себя раздражающее чувство пустоты. – Und jetzt muss ich Sie wieder bestrafen, – мессир говорит так, как будто ему и вправду не хочется исполнять намерение, и Мастер скулит умоляюще сквозь стиснутые зубы: – Это несправедливо! Вы же вовсе не дали мне шанса! – Wirklich? – Воланд приближается, уложив правую руку на упругую округлость ягодиц, вторая же его ладонь его ныряет под тело стоящего в унизительной позе человека. Он гладит Мастера почти ласково, в каждом движении сквозит хищное собственничество, случайно и намеренно пальцами задевает чувствительные заострившиеся соски. Мастер бы желал больше внимания к своей груди, ему нестерпимо хочется, чтобы на сосках хватка задержалась чуть дольше, выкручивая и пощипывая их почти до боли, но желаниям сбыться не суждено. Пальцами другой руки Воланд бережно массирует его ягодицы, иногда склоняясь к ним, чтобы тут и там оставить на коже сочные багровеющие засосы. Сейчас такая нежность мессира подобна божьему благословлению, и Мастер знает, что это ловушка, и двигаться все еще нельзя, но с охотой подмахивает каждому поцелую и прикосновению, хоть и знает, что за этим неизбежно последует пытка. И вот ладонь, только что гладившая его, теперь крепко давит на поясницу, вынуждая прогнуться и сильнее подставить задницу, а приносившие мучение пальцы неспешно возвращаются, с силой проталкиваясь внутрь, и теперь, по ощущению заполненности Мастер понимает, что их как минимум два. Он послушно прикрывает глаза, сдерживая в груди очередной скулящий стон. Редкими прикосновениями к самой простате и чувствительной плоти рядом, когда Мастер опять начинает ерзать и всем своим видом напрашивается на наказание, Воланду ничего не стоит стремительно свести его с ума, начав всего лишь чуть активнее двигать кистью –слишком горячая плавкая масса, подобная жаркой реке текучего красного железа, разливается по внутренностям человека даже от такого давления. Мастер неловко двигает дрожащими бедрами, бесстыже истекая смазкой, пачкающей его живот, и мечтая лишь о том, чтобы Воланд сжалился над ним и нынче прекратил свои игры до того, как он превратится в безвольную бесформенную вспотевшую кучу мяса. Воланд не прекращает. Он продолжает поглаживать горячие упругие стенки, иногда проворачивая пальцы вокруг своей оси, и периодически еле ощутимо, чтобы не доставить удовольствия больше положенного, быстро продавливать кончиками и швами кожаной перчатки уплотнение железы. Эти торопливые движения и есть та последняя капля, что лишает Мастера остатков и без того жалкой человеческой воли. Пьяное от водки тело пылает в адском пламени, а для разрядки ему, привыкшему к сильным стимуляциям внутри и снаружи, не хватает совсем немного, и человеку остается только сначала упасть на грудь, склоняя голову и чувствуя щекой мягкость ковра, а затем навзрыд взмолиться о пощаде, когда косые мышцы внизу живота и колом стоящий член начинает сводить болезненной судорогой. – Мессир! – захлебываясь недозволительным мучительным удовольствием, лепечет Мастер, но тут же затыкается и с громким стоном запрокидывает голову, когда внутри второй палец прижимается с другой стороны от простаты, и рука Воланда с силой оттягивает комочек железы в совершенно неподходящую сторону, – господин, мессир, я умоляю... Он снова вздрагивает, снова униженно хнычет, не в силах больше терпеть, и чувствует, как на глазах выступают нежданные, но понятные слезы, которые он тут же яростно стряхивает, частично утираясь об ковер. Пальцы покидают его тело, выскальзывая по влажным от жидкости с запахом роз кольцам сфинктера, оставляя отвратительную пустоту и мерцающее где-то в одном шаге наслаждение недостижимого оргазма. – Sie haben mich enttäuscht, – брезгливо говорит Воланд, не обращая ни малейшего внимания на налившийся венозной кровью и потемневший от этой тяжести член Мастера, – unser Unterricht findet überall statt. Aufs Bett, sofort. Ноги Мастера подламываются и подгибаются, он чувствует, как тело стало огромным и неповоротливым, как сложно управлять этой взопревшей тяжестью, однако усилием воли встает сперва на колени, а затем, опираясь на край постели руками, принимает и полностью вертикальное положение. Его член покачивается, сочась предсеменем, больше всего на свете хочется сейчас стиснуть его в кулаке, двинуть влажной ладонью раз, другой, и кончить, проваливаясь в обморок, но тогда Воланд испепелит своего непослушного нехорошего мальчика, и Мастер смиренно встает в ту же позу на край мягкой кровати. Он зажмуривается, вслушиваясь в шаги Воланда и воспринимая его действия исключительно через звуки, чтобы хоть немного разгрузить кружащуюся от переизбытка ощущений голову. Вот щелкает зажигалка и слышится легкое шипение сгорающей бумаги на кончике сигареты, потом следует металлический грохот – будто бы мессир перебирает какие-то инструменты, и Мастер живо представляет, как некоторые из них, коих у Воланда весьма обширная коллекция, он задерживает в руках, задумчиво разглядывает. Звякает цепочка, которой соединяются зажимы, и уже через мгновение ладони Воланда снова пробираются под живот человека, и на сосках Мастера смыкается хирургическая сталь. Она оттягивает грудь своей тяжестью под тканью свободной рубашки, охлаждает распаленную кожу, делая ситуацию еще хуже, хотя, казалось бы, куда еще. На глаза ложится темная бархатная повязка, и человек упивается ощущением тотальной уязвимости от наступившей внезапно слепоты. – Ich möchte, dass Sie laut zählen, – сообщает Воланд. Мастер хочет послать его нахуй, встать и уйти из квартиры, где в холодном пустом пространстве расползается запах табака вперемешку с ароматом свечей и благовоний, но он только молча кивает. Свистит разрезаемый воздух, и с губ Мастера срывается невольный крик. Он не ожидал удара по ягодицам, но, что еще хуже, не ожидал, что оный будет таким болезненным. В коллекции Воланда много всяких приспособлений для нанесения телесных наказаний, но сейчас, судя по ощущениям, мессир взял не плеть с несколькими кожаными концами, не жуткий жгутовый хлыст, рукоятку которого так приятно всегда ему было заталкивать Мастеру в горло, а, скорее, узкий упругий стек – наподобие тех, которыми муштруют во время объездки непокорных лошадей. – Ich habe Ihnen gesagt, Sie sollen zählen und nicht schreien, – мягко напоминает Воланд, – neu. Dieser Treffer zählte nicht. Новый удар опускается наискось на ягодицы Мастера, и тот, ненавидя себя, выплевывает: – Р-раз. Он досчитывает до десяти, а затем начинает плакать. От каждого удара остается пульсирующий красный след, местами натянутая кожа разрывается, и по бедрам на ляжки стекает что-то липкое и горячее. Воланд бьет то сильно, то слабо, но любое прикосновение стека к телу оставляет внутри странное чувство трепета. Мастеру хочется, чтобы его сердце остановилось прямо сейчас, и пытка прервалась хотя бы так, но упрямо продолжает: – Д-двенадцать. Тринадцать! К двадцатому на его заднице нет живого места, исхлестаны ляжки и поясница, но вопреки здравой логике и ожиданиям возбуждение не уменьшилось ничуть. Наоборот, член поджался к животу и стал крепче, а ноющие от зажимов соски еще сильнее налились кровью. Депривация зрения и чувство беспомощности делают ситуацию более пикантной, и под градом ударов Мастер готов умереть. – Genug!, – Воланд отбрасывает стек после двадцати пяти и без всякого милосердия проводит по свежим рубцам ладонью. Боль пронзает тело Мастера с новой силой, соприкосновение перчатки с кожей напоминает чувство льющегося на спину раскаленного воска. Мессир треплет каждую ягодицу, щиплет, проскальзывает пальцами по будущим шрамам, собирает пальцами подсыхающую кровь, а затем слышится такой странный звук, что Мастер срывает повязку и оборачивается как раз, чтобы успеть увидеть, как Воланд облизывает собственную руку, собирая с нее капли. – Ich bin satt geworden, danke, – все еще по-немецки – а это по их негласным правилам означает, что на сегодня истязательства не закончены – говорит Воланд, срывая ненавистные перчатки, – es ist Zeit, sich um dich zu kümmern. Он подхватывает Мастера на руки и уносит от постели, бледные ладони впечатывают его в стену, человек прижимается к плотной ткани формы на груди Воланда и, задерживая наконец-то дозволенный и желанный с самого начала вечера поцелуй, всматривается в разноцветные глаза, ища достойного ответа, но мессиру не до того. Стальные пальцы сжимают Мастера сзади, Воланд подтягивает его к себе и грязно, влажно целует, не давая овладеть ни сознанием, ни телом. Он получает Мастера в эту ночь – и в сотни предшествующих и грядущих, никак не наоборот. Рука его ложится на вибрирующее от стонов горло и стискивает его под кадыком до громкого выдоха: – Ну же! Штаны и рубашка Мастера падают на пол. Двое мужчин, не могущих оторваться от губ и тел друг друга, вжимаются в стену и упираются в нее, как в последнюю опору. Дьявол не позволяет распахнуть мундир, но сам, высвободив руку и удерживая Мастера на весу другой – и это совершенно невозможно было бы человеку, в Мастере килограммов на пятнадцать больше, чем в Воланде – расстегивает ширинку на своих брюках. Он направляет Мастера к постели, и тот падает сам, больно ударяясь ногами о бортик и чувствуя, как истерзанные ягодицы горят от соприкосновения с пористым покрывалом. Хочется взвыть, и именно в этот момент рука сжимает вместе и почти дёргает вверх их члены, и вместо воя звучит голодный стон: - Ещё, прошу! Сильнее, мессир! Мастер плотно прижимается к груди и животу любовника, беспокойно ерзая на месте. Даже сквозь форменную ткань тело Воланда как всегда оказывается гораздо горячее человеческой. Мастер в жадном поцелуе прикасается к губам мессира, и тот, шумно выдохнув, прижимает человека к себе, отвечая поцелуем голодным и хищным. Возбуждённый близостью горячего тела, пьяный Мастер готов отдаться Воланду прямо сейчас, не думая больше ни о чем, полностью доверив партнеру контроль над ситуацией. Снизу его обнимает роскошная мягкая кровать, куда он буквально проваливается, а сверху тёплые руки мессира. Мастер думает, что они уже полностью захвачены волной эмоций, а время для слов прошло, и всё равно недооценивает любовника. – Wirst du die Nacht mit mir verbringen? Дрожь мощного удовольствия пробивает всё тело человека. Воланд, имея все возможности и все причины не делать этого, спрашивает согласие на секс у распростёртого под ним голого, пьяного и возбуждённого до нервной дрожи человека, чьи похотливые мысли наверняка уже давно читаются на перекошенном лице. Сладкая истома, происхождение которой Мастер не смог бы локализовать при всем желании, заставила его застонать. Он ничего сексуальнее этого вопроса в своей жизни не слышал. Ощущение, что если он сейчас откажется, то Воланд остановится, и всё останется хорошо, без малейших последствий для Мастера, сводит с ума. – Да, – хрипло выдавливает он наконец, осознав, что мессир действительно ожидает вербально озвученного решения. Воланд утробно рычит над его головой, поддевая человека под поясницу мощной лапой – иначе ее назвать не получается, слишком длинные на ней за мгновение отросли когти – и одним рывком переставляет его на четвереньки, лицом вниз. Мастер обиженно взвывает, тыкаясь носом в огромную подушку и нехотя опять упираясь локтями в покрывало. Щедро хлюпает смазка, в которую Воланд окунает пальцы. Мессир прекрасно знает, что людей его более горячий и крупный, чем человеческий, член обычно сводит с ума в считанные минуты. С пальцами ситуация схожая: вот и сейчас, стоит сделать несколько плавных движений вперед-назад и в сторону, а потом добавить второй, третий и четвертый палец, как Мастер расслабляет напряженную спину и мелко дрожит в ответ на умелые прикосновения изнутри. Воланд мягко сжимает свободной рукой тонкую изогнутую поясницу, в который раз поражаясь светлости человеческой кожи, сквозь которую просвечивают синие вены. Это беззащитное и красивое зрелище безумно контрастирует с жестким характером людской расы. В этот момент Мастер нетерпеливо виляет бедрами и призывно сжимается вокруг пальцев. – Долго вы еще будете тянуть, вашу мать?! – Ertr-ragt, - рыкает Воланд, и от его голоса Мастер откидывает голову назад, хрипло вздыхая. Такого тотального и участливого контроля он всегда и хотел, еще во время подростковых позорных фантазий и влажных снов представляя себе нечто подобное. – Если вы этого не сделаете, – он выговоривает это цельно и смято, – я сяду на вас сам, и… – Ich lasse Sie nicht zu. Воланд проникает в него резко, но жирно смазанный маслом член скользит с грязнейшим, пошлейшим из всех возможных звуком. Мастер вскидывается, как норовистый конь, ощущая первые фрикции, медленные и глубокие, словно его хотят в тысячный раз исследовать, всем телом; растянутый, он толкается назад, сжимаясь чувствительной кожей сфинктера. Воланд удовлетворяет наконец-то каждую клетку его тела, Мастер наслаждается им, стискиваясь и ерзая, вытягивая страсть в себя, и скулеж в подушку обращается настоящим воем, когда движения становятся быстрее и грубее. Руки мессира больше не скользят по мраморному в свете луны телу: он сжимает, ощупывает, тянет, оставлял багровые следы от долгих щипков, и наконец сдавливает вновь, но сильнее, чем прежде, взмокшую шею человека. – Ich möchte dir in die Augen sehen, – говорит Воланд, переворачивая человека под собой и нависая над ним. Он жестко двигается снова и снова, выбивая из человека воздух и насаживая его глубже на себя – Мастер шипит, но запрокидывает голову, открывая горло. Мессир прижимается к глотке губами и проводит длинным раздвоенным языком по тонкой коже над кадыком. Потеплевшие, но всё равно прохладные руки обвивают его за спину, чтобы почти сразу наткнуться на чувствительное место у поясницы, вынудив сжать зубы и этим не дать себе заурчать от плеснувшего в двойном объеме удовольствия. Очередной резкий толчок, и Воланд кладет ладони на ягодицы человека, прижимая его к себе и зажимая между ними его член. Мастер находится в невыгодном положении, в котором почти ничего не может сделать ртом, и отчаянно пытается отомстить касаниями рук, но безнадежно проигрывает. Всё чаще и чаще, когда мессир удачно прихватывает зубами или ласкает языком кожу на шее и одновременно вбиваясь до упора, Мастер пропускает сквозь зубы сдавленный стон. Воланд прижимается еще плотнее, скользя животом по чужому члену на движении вверх, и Мастер с гортанным рычанием, отдаленно похожим на демоническое, впивается ногтями ему в спину. Обхватив его одной рукой за поясницу, мессир проводит основанием ладони по головке члена, собирая каплю смазки, и, глядя Мастеру в глаза, плавно слизывает её. Тот судорожно вздыхает и сжимается вокруг него до боли, но Воланд уже не намеревается убирать руку и давать ему пощады. Он продолжает движение – плавное внизу и быстрое, почти грубое, когда до основания собственного члена остается совсем немного – при этом безо всякого ритма или порядка водя пальцами по стволу. Это делает свое дело. Мастер скулит, бесполезно пытается выкрутиться из чужого захвата, старается сдерживаться, а не стонать в голос, всё равно через некоторое время ломается, прекращая сопротивление, и бессильно сжимает острые плечи, на последнем издыхании взмолившись: – Дайте мне кончить, господин. Воланд улыбается одними глазами и рывком практически встает на колени с краю кровати, отклоняясь назад и приподнимая человека на себе. Свободная от удерживания рука сжимает его член под головкой и проезжает по ней большим пальцем. Мастер протяжно стонет, откидывая голову вбок, жмурится, и мундир Воланда на животе оказывается безнадежно испорчен выплеском спермы. Требуется еще одно короткое, четкое движение, чтобы Воланд последовал за партнером, до будущих синяков сжимая его чувствительные бока. Мессир никогда не теряет голову даже во время оргазма, а потому, всё еще содрогаясь от остаточных волн удовольствия, опускается обратно на колени и отпускает Мастера, позволяя ему отдышаться и сползти в сторону. Человек тут же заваливается на спину и трясет головой, словно прогонял остаточный туман. С его груди стягивают ненавистные зажимы, и наружу рвется облегченный сон. – Теперь-то я был хорошим мальчиком? – интересуется он, лениво блеснув глазами из-под полуопущенных век. Воланд поводит плечом и остается сидеть, чувствуя, как болит рука, на которой пришлось держать почти весь чужой вес. – Отблагодарить? – выспрашивает Мастер, почему-то прикрывая тяжело вздымающуюся грудь. – Вы бешеный, право слово, когда хотите любви. Я вас таким запомню. И в роман впишу. – А я вот вас, – говорит по-русски Воланд и царапает когтями впалый живот, – таким давно знаю. Знаю каждое ваше желание, каждую похотливую мысль. Ну, и где ваша благодарность? Ещё несколько секунд двое мужчин просто покоятся рядом, переводя дыхание, и Мастер первым нарушает тишину. Он с трудом разрывает объятия с мягкой постелью, опускается на колени меж крепких, но ещё хранящих легкую дрожь светлых ног, и Воланд видит, приподняв голову, так знакомую ему по прошлым свиданиям коварную ухмылку: – Мучить теперь буду я, не так ли? Мастер задним умом понимает, что сильные пальцы могут в любой момент сжать его волосы и насадить на член горлом до соответствующего посинения. Воланд всегда творчески подходил к любым фетишам, но сейчас... сейчас был выход: сделать ему слишком хорошо, чтобы он не пустил в ход когти. Мастер выпрямляется и ложится на живот Воланда грудью, слегка надавливая в самый верх подбородком. Ладони его, вновь привычно холодные, движутся по груди мессира – лишь на секунду, чтобы отвлечь от первого поцелуя. Мастер касается губами пресса и делает тонкое, изящное и короткое движение языком, словно кисточка очерчивает на пергаменте древнюю руну. Воланд смотрит на него, подавив первый довольный выдох, и светлые тонкие брови лишь поднимаются вверх, когда язык очерчивает впадину пупка. Истинная игра в "кто кого", в которой заранее определены победитель и побежденный. Ярко-голубые глаза в полумраке комнаты почти светятся, и пусть Мастер и стоит на коленях, почти лежит, беспомощный и слабый, взгляд его, затравленный всего-то полчаса назад, от этого менее вызывающим не становится. И есть в этом взгляде нечто, что и приводит Воланда к тому, чтобы использовать свою силу еще раз. Проигравший в милости победителя. Рука поднимается и медленно, почти гипнотически опускается на затылок Мастера, и глаза у него вспыхивают ярче. Человек сглатывает, но тыкается носом мессиру в пах и трется о гладкую кожу, сразу же вызывая новое желание. Он не медлит, пригибается ниже и берет в рот уже начавший заново вставать член. – Хор-рошо, – одобрительно урчит Воланд и сдвигает руку Мастеру на загривок, – пожалуй, эта сцена тоже достойна запечатления в романах. Он резко двигает бедрами, и Мастер издает глухой захлебывающийся звук, инстинктивно пытаясь отстраниться. Воланд, упиваясь властью, прекрасно знает, что он может позволить себе все, а потому удерживает его голову на месте. Человек действительно почти тут же перестает давиться и расслабляет горло. А потом всего пару раз сокращает сознательно его стенки, но так умело, что мессир запрокидывает голову и довольно оскаливается, прикрывая глаза. – Языком снизу, – четко приказывает он и слабо дрожит, когда Мастер дисциплинированно выполняет команду, за которой следует другая, – левее. Мастер отстраняется, чтобы с шумом глотнуть воздуха, и вновь насаживается на член, старательно работая и языком, и горлом. – Вам так недостает крепкой руки? – тихо спрашивает Воланд, почти отстраненно поглаживая человека по волосам, – можете ответить, я разрешаю. Мастер отодвигается и, оставив практически нежный поцелуй на лиловеющей коже, устремляет свой светящийся голубой взгляд вверх: – Да, мессир. – И в глубине души вы хотели бы ощутить себя на месте тех несчастных, которые вынуждены подчиняться вечно, – Воланд уже не спрашивает, он утверждает, лишь повторяя вслух то, что читает в чужих глазах. Мастер такого не ожидает. – Нет, я... – возмущенно начинает он, но пощечина бесцеремонно затыкает его на полуслове и заставляет упасть на заботливо подставленную руку. Воланд холодно обороняет только одно слово: – Sie lügen. – Это невозможно, – недоверчиво бормочет Мастер. – Невозможно! – Weiter, – в том же тоне приказывает ему мессир, и человек выпрямляется, чтобы снова беспрекословно взять в рот чужой член. Пальцы Воланда вцепляются ему в волосы, и он предпочитает свои собственные желания насчет ритма, двигая бедрами и не обращая внимания на то, как Мастер порой по-настоящему хрипит и задыхается. Власть этих крепких, безжалостных пальцев в волосах столь сильна, что Мастер первую секунду забывает, что может коснуться основания члена, погладить, сжать или как-то ещё простимулировать – он только насаживается на влажную горячую плоть глоткой, едва успевая хватать воздух. Воланд вдавливает его носом в пах, приподнимается, сжимает горло рукой, душа снаружи и изнутри, и двигается скорее, ощущая, как вибрирует покорная глотка одного из самых покорных в постели человеческих существ. – Придушить вас как следует? – лениво прищуривается он, слегка отпуская и давая Мастеру жадно вдохнуть, – умница, хороший мальчик, вы хорошо потрудились. Идите сюда. Несколько синяков на бедрах Мастера кажутся черными пятнами, когда мессир вновь обхватывает его, не позволяя прижаться к горячей коже. Человек восстанавливает дыхание и прикусывает губу, чувствуя влажный от собственной слюны член прямо под задницей. – Хочешь? Мастер быстро кивает, и Воланд насаживает его вновь на себя, сжимая ягодицы слегка дрожащими пальцами. Даже его самообладание дает иногда течь. – Sitzen. Он не двигается сам и не позволяет пошевелиться любовнику, а лишь рассматривает его, запечатлевая навсегда вот такого Мастера – перевозбужденного, согласного на всё, открытого и доверчивого. – Weiter. Мастер наклоняется к нему, опираясь в смятые простыни руками, и двигается скоро и беспорядочно, словно боясь, что его снова зафиксируют и вынудят терпеть, изнывая от боли и похоти. Он стонет ласково и надрывно, откидывая голову и открывая бледную длинную шею, подставляя горло для поцелуев. Воланд млеет под ним, даже не пытаясь двигаться самостоятельно и позволяя любовнику делать все самому. Вскоре от такого бешеного и неритмичного, но избранного добровольно, темпа, Мастер начинает задыхаться, безуспешно пытаясь схватить чуть больше воздуха, чем могут вместить его легкие. – Не спешите так, – пытается умерить его пыл мессир, прижимая к себе и насаживая еще глубже. Мастер склоняет голову и прижимается искусанными губами к губам Воланда, вбирая его довольные стоны. – Вы так устали, – мурлыкает дьявол, наконец прерывая затянувшийся поцелуй, – позвольте, дальше я. Мастер послушно кивает и помогает любовнику устроиться поудобнее и войти глубоко и плавно. Тело Воланда двигается мощно, как прилив, человек чувствует, как от криков начинает саднить горло, но остановить сладострастные стоны, как и резкое подмахивание бёдрами, совершенно не желает. Он ощущает себя настольно порочным и открытым в этот момент, что больше никакие мысли не могут удержаться в его голове. Откровенность позы, глубина проникновения и решительные толчки мессира довели все еще пьяного Мастера до оргазма гораздо быстрее, чем он от себя ожидал. Но на этом сюрпризы со стороны Воланда не закончились. Пока Мастер пытается расслабить судорожно сжимающиеся после оргазма мышцы, чтобы снизить, а то и предотвратить боль, неизбежную пока партнёр заканчивает, тот неожиданно останавливается. Мастер приоткрывает глаза. Комната плывет и вращается вокруг, но ясный взгляд Воланда он ловит моментально. – Ты в состоянии продолжать? – Что? – с трудом шевеля языком переспрашивает Мастер, тщетно пытаясь сфокусировать взгляд, - куда... что... – Тебе не будет слишком больно? – осведомляется Воланд, касаясь его щеки, – только честно. – Будет, – Мастер тяжело выдыхает и обмякает на груди любовника. Мессир приподнимает его, оставляя, и уже собирается отвернуться и уснуть. Ладонь Мастера касается его бедра и ползет вперёд, задевая внутреннюю сторону. Человек берет ещё твердый член в руку и двигает рукой, надавливая на головку большим пальцем. Такое мягкое, почти заботливое движение, совсем непохожее на все былые жесты, но Воланд охает совсем не так, как несколько минут назад стонал – теперь безупречный самоконтроль ему не нужен. Пара движений, и он долго и сильно изливается в ладонь Мастера, и усталость с новой силой наваливается на него. Мастер знает, что сейчас уснет на огромной прекрасной постели, а утром очнется у себя в квартире. Знает, что стол будет ломиться от ресторанной с пылу с жару еды, как и шкафчики на кухне окажутся заполнены банками, коробками и свертками. Знает, что на прикроватном столике веером будут разложены купюры, которые позволят ему прожить, работая над романом, еще месяц. Знает, что стоит только набрать знакомый номер из трех цифр на неработающем телефоне, и его снова измучают до слез и дрожи, чтобы потом усыпить в своих объятиях. Знание это согревает его душу, и Мастер, уткнувшись в худое плечо Воланда, засыпает сном праведника.