Время любить

В залитом майским солнцем музее Сан Марко яркими жучками сновали туристы. Нежными крылышками трепетали девичьи платья, полированными жучиными спинками блестели дорогие мужские ботинки. Вся эта многоликая, многоязыкая масса разбивалась о недвижимую громаду Ивана Брагинского в оскорбительно-ананасовой рубашке, и обтекала его, продолжая щебетать. Рядом на волнах туристического моря колыхался Италия Феличиано, впившийся в иванов локоть, как морская уточка — в днище “Карла Великого”. Иван Брагинский был дружелюбен, спокоен, несколько небрит и немного с похмелья — как и положено человеку в отпуске. Сонными глазами он изучал нежное лицо Мадонны и страдающе-одухотворенных святых. Феличиано, раскачиваясь на его руке, как мартышка, проникновенно щебетал ему в ананасовую грудь про невероятнейшие душевные качества сеньора Анжелико . — И ты его знал? — дружелюбно поинтересовался Иван, когда Феличиано прервался, чтобы набрать воздуха. Феличиано засиял, как ясно солнышко. — Не пришлось, — признался он, тыкаясь носом Ивану подмышку. — Романо его знал! Он говорит, что один из святых на “Алтаре” списан с него! — Врет, наверное. — Наверное, врет. Парочка птичек в стрекозиных очках затормозила подле них и Феличиано немедленно воспрял духом. — Мальчики, сфотографируете? — спросила одна из них по-английски, чеканя солдатски-твердое “т”. Солнце запуталось в ее волнистых волосах, придавая ей самой вид одухотворенный и отпускной. — Si, tesori! Феличиано немедленно протянул руки к камере, висящей на шее у ее кучерявой подружки, и тут же влился в процесс. Он командовал им встать так и эдак, потом сорвался поправлять им позы, и Иван присел на корточки, ожидая. Девчонки улыбались, свежие и пряные и по-весеннему красивые, и Феличиано цвел вместе с ними, рассыпаясь в комплиментах. Нащелкав их в полусотне поз, он сунул Ивану в руки камеру и выпалил: — Россия, сфотографируй нас! Кучерявая показала, куда нажимать, и удивлённо повела носом рядом с ним. Правда, тут же вернулась к Феличиано и прижала его к своему пышному, как конфетная обёртка, платью. Ее подруга зарылась носом Феличиано в волосы, и Иван щёлкнул их в модном ракурсе — не вставая. — Благодарю Бога каждый раз, когда встречаю подобных созданий! — поделился Феличиано, под локоть утягивая Ивана за собой на улицу. — Столько красоты и свежести! — Весна — пора любви, — согласился Иван. — Романо, согласен? Романо, ожидавший их на улице с тремя рожками джелато в паучьи-цепких пальцах, только ногой топнул. — Вас, чертей, только гулять отпускать! — возмутился он, гневный, как Монтесума. — Не тебя, конечно, белло, ты гуляй, золотой. Он оделил их ярким мороженым и повлек вниз по улице, в оглушительное великолепие Флоренции. Его жилистые пальцы впились в локоть Ивана, с другой повис Феличиано: неизменно гостеприимные братья-итальянцы не могли позволить себе отпустить гостя ни на минуту. Иван даже расслабился немного, окружённый ошеломляющим вниманием и тонким, едва заметным запахом двух альф. — Хочу, чтобы ты посмотрел Давида, — сообщил Феличиано. Романо тут же вспылил с другой стороны: — На кой дьявол ему твой Давид, он каждый раз ездит и смотрит на Давида! Машины, бестолочь, машины Леонардо — вот то, что мы пойдем смотреть! — Машины — это, конечно, тоже интересно, — неуверенно согласился Феличиано. — Но Россия любит Давида, он сам так сказал! Верно, Россия? — Верно, — сказал Иван. — Чувствую с ним родство. Смотрю в его честные глаза и хочется плакать от того, как он мне близок. Кажется, словно мы с ним служили вместе, в одном танке сидели и кашу из одного корыта ели. Романо даже задумался ненадолго. — Нет, — решил он. — Как твой гид, дольче, я тебя должен сначала по интересным местам провести. Потому сначала машины, а потом уже Давид. Феличиано хотел было возразить, но Романо подтянулся на недвижимой ивановой руке и соорудил грозный указующий жест. — Нет, — сказал он. Потом моргнул и принюхался, устремив прозрачно-зеленые глаза на Ивана. Иван вежливо поднял брови. — Белло, — сказал Романо, все так же колыхаясь на его руке. — Тебе нужна помощь? Пока ты здесь, во Флоренции, мы сочли бы своим долгом облегчить твоё состояние. От него запахло чем-то сахарным, а из рожка неожиданно внимательного Феличиано выкатился на мостовую ягодный шарик. Нутро отдалось тянущей сладостью. Расчувствовавшись, Иван сгреб их обоих в охапку и крепко обнял. — Милые мои, — признался он. — Какие же вы славные, так и присоединил бы вас обоих. Хочешь быть частью Калининградской области, Феличиано? У меня хорошо, уютно, а то, что погода плохая — так это монархисты придумали ещё в девятьсот семнадцатом. Феличиано пискнул в его руках, маленькая мышка, и Иван пустил их на волю, заодно поменяв наполовину павший рожок Феличиано на свой собственный, нетронутый. Романо гневно и оскорбленно встряхнулся, но все же снова взял Ивана под руку. — Всё шуточки твои, тезоро, — с лимонно-кислой улыбкой сказал он. — Но я-то не шутил. Будет плохо — приходи, мы с Фели готовы тебе помочь. Иван отпустил их обоих и прижал ладонь к груди, встав памятником самому себе прямо посередине улицы. Солнце золотило его широкополую шляпу, похабные носки и спортивные сандалии. — Синьоры, раскроем карты, — печально сказал Иван, взирая на братьев влажными проникновенными глазами. Феличиано захихикал. — Я разрываюсь от любви. Четвертая течка начинается у меня в Италии, и в четвертый раз синьор Романо очаровывает меня. Побойтесь Бога, синьор! Ведь я почти женатый человек! Романо улыбнулся тоже. Улыбка эта, хоть и нашла свой путь на его лицо со скрипом и стоном, как и всегда в присутствии Ивана, все же была достаточно искренней и даже принесла с собой очаровательную ямочку на его щеке. — Как знаешь, дольче, — сказал он. — Тогда машины. Они снова подхватили его под руки и повлекли в нежный, солнечный май. Мимо прополз сияющий красный "Опель". Водитель — очаровательная брюнетка с плеском алой помады на смуглом лице — послала им воздушный поцелуй и братья-итальянцы воспряли духом, помахав ей в ответ. — Чудесного дня, синьора! — крикнул ей вслед Феличиано. Флоренция томно возлежала под их ногами брусчатой мостовой и уходила вверх гладкими колоннами церквей. Май целовал пушистые макушки братьев и разносил по улице мириад запахов. Пахло едой и тонким парфюмом, бензином и нагретым камнем, братьями, что даже сейчас, неосознанно, старались Ивана успокоить, и — немного — самим Иваном. Май был сладкий, отпускной, и Иван плюнул на все свои заботы и извечно ульем гудящую голову и вонзился крепкими зубами в прохладу апельсинового мороженого. Увы, ничто в мире не вечно, кроме Ван Яо — ни май, ни мороженое, ни отпуск, и уже через пару дней Иван стоял в Вашингтоне, баюкая воспоминания о солнечной Италии и о том, как лицо Романо скручивалось в гримасу всякий раз, когда Иван предлагал построить социализм на его земле, потому что в Союзе у него не очень получилось. Согреваемый чужими страданиями, он насвистывал под нос неприличную песенку и растирал сжимаемые судорогами предстоящей течки мышцы. Над головой ревели истребители. Гордый отец демократии, оглушительно хлопая жевательной резинкой, косил на Ивана голубым глазом. Иван показал ему палец вверх. — Друг мой, ты напряжен, — Франциск возник рядом с ним, буквально соткавшись из вашингтонского свободного воздуха, и нежно уложил руки ему на плечи. Пахнуло сигаретным дымом и Шанель номер пять, и Иван ткнулся лицом Франциску в шею. Носом нашел источник феромонов и глубоко вдохнул, чувствуя, как чуть отпускает болезненный узел внутри. Звериное его начало умоляло его впиться зубами в эту шею и выгрызть источник облегчения. Франциск словно почуял, потому что торопливо отодвинулся и прикрыл шею каким-то совершенно непристойно прозрачным платком. Иван, все никак не могущий оторвать от его глотки жадного взгляда, разглядел на платке шифоновые георгины. — Хотел бы я завести друга в Вашингтоне — завел бы собаку, — миролюбиво сказал, наконец, Иван. Он вытряхнул из кармана мятую сигарету и пошарил по карманам в поисках зажигалки. Франциск воровато сунул ему под нос свою и они оба закурили. Дым чуть притупил болезненные спазмы течки, и Иван расслабленно запрокинул голову. Истребители дразнили его, закладывая крутые виражи в томном бескрайнем небе, резали его конденсационными следами и падали в бессовестно провокационных колоколах. Джонс сжимал Артура в медвежьих объятиях и тыкал пальцами в небо. — Шел бы ты домой, милый, — сказал Франциск, мусоля тонкую сигарету с запахом мятных конфет и тонким послевкусием ношеных носков. — Альфреду и без тебя есть перед кем красоваться. Я буду хлопать в ладоши, а Артур — рассказывать ему, какой он молодец. Артур громко велел Джонсу перестать его хватать, но Джонс на волне ребяческого восторга этого даже не заметил. — С радостью бы, да ты же знаешь — "слетай, Иван, на учения, будь другом, жест доброй воли же". Ну да, как слетай куда — так будь другом, а как отпуск — так неделя в пять лет… Отстою тут повинность, да полечу домой, а вы уж сами кабаки тут потом обивайте, пока вас с Артуром не депортируют, откуда взяли. Франциск басовито хохотнул. От него пахнуло сильнее и Иван коснулся его плечом, неосознанно выискивая источник феромонов. Франциск дружески толкнул его локтем и поднялся на цыпочки к его уху. — Это было ещё тогда, когда мы с тобой не дружили… — начал он, хитро блестя глазами. Иван с готовностью наклонился к нему ближе. В голубом небе истребители одним за другим упали в пике. — И тогда…, — шептал Франциск, — ...Я достаю кортик и говорю ему — сдавайся, английская собака!.. Джонс впивался пальцами в накрахмаленные плечи Артура и молчаливо торжествовал. Торжествовали его широкие плечи и розовые смешные уши и даже экстравагантно и дорого взъерошенные волосы. Он бросил взгляд назад как раз тогда, когда Иван выпустил дымное колечко изо рта, а Франциск, смеясь, попытался развеять его своей собственной ментоловой струёй. Заметив его взгляд, Франциск похлопал в ладоши. — Чудесно, мой мальчик! — воскликнул он, улыбаясь. — Как всегда на высоте! От одной мысли о том, чтобы похвалить Джонса, у Ивана стало кисло во рту. Джонс, впрочем, не расстроился. Он вернулся к Артуру, дружески обнимая его за плечи, и тряхнул его, указывая на закрутившийся в штопоре истребитель. — Милый мальчик, — сказал Франциск, кивая. — Ну так вот, лежит он на полу, нос в крови, я в него тычу кортиком и слышу, как что-то щелкает… Джонс направился к ним пружинистым хищным шагом, оставив Артура гневно расправлять воротничок. — И он держит меня на мушке, а я как в первый раз, ору ему — мы же в рукопашной!... Иван издал кровожадное "хе" и соорудил приветливую гримасу в ответ на улыбку Джонса. Тот сверкнул пластмассовыми зубами и сунул руки в карманы, изображая незаинтересованность. — Я вполне ничего в этом году, верно? — поинтересовался он, раскачиваясь с пятки на носок. — Невероятно, — сквозь зубы признался Иван, выпуская дым из ноздрей, как сердитый дракон. Франциск согласно закивал. Симпатичное лицо Джонса тут же просияло и он присоединился к ним, дружески пихая Ивана в бок. Он нырнул к Ивану поближе, беззастенчиво обнюхивая его, и уже одарил было его — объективно очаровательной — улыбкой, но Иван поднял ладонь вверх. — Нет, — сказал он, передавая Джонса Франциску в руки. — Тебя, мальчик, я пополам сломаю. ****** Отчаянно матерясь, Иван запрыгнул в метро до Владимирской и прижался к дверям с надписью "Не прислоняться". Разгильдяйство вышло ему боком: он всё-таки позволил Джонсу утащить его выпить и досиделся до самой течки. Мышцы безжалостно сжало, а нутро тряслось, как в лихорадке. Молоденький альфа, отчаянно краснея, предложил ему присесть, и Иван уставился на него немигающим взглядом совиных круглых глаз. — Молодой человек, — с достоинством сказала седая, как лунь, бабка в клетчатом пальто. — Соблюдайте же правила приличия! — Я бы соблюдал, если бы мог, — огрызнулся Иван, считая станции. Клетчатая бабка гневно поджала губы и выкатилась вместе с ним на Владимирской, мстительно отдавив ему ногу. Иван, правда, этого даже не заметил, спеша вдоль Фонтанки домой. Он вынырнул из толпы и бросился в свой тихий двор-колодец, как утопленник. Мастеривший в углу кривобокую скамейку пенсионер Егор Петрович проводил его недоуменным взглядом и, кряхтя, пришел на помощь, когда Иван, матерясь, не смог попасть в замок ключом домофона. — Дело молодое, дикое, — дружелюбно сказал Егор Петрович, явно вызывая его на разговор. Иван пролетел мимо него, перескакивая через три ступеньки сразу, и вломился в квартиру с ноги, как омоновец. С душераздирающим криком на руки к нему влетела кошка и он, удерживая ее одной рукой, раздражённо содрал насквозь мокрые брюки. Швырнул на пол, все в прозрачной слизи, и с остервенением пнул их в угол. На кухне загрохотало. — Ты чего буянишь, демон? — поинтересовался из кухни Гилберт. Голос его мешался с потрескиванием раскаленного масла. Иван выдохнул. Медленно скинул с себя пальто, все так же прижимая к себе урчащую кошку. — Гилберт, иди сюда. Кухня застонала, загремела, зашипела. — Занят, погоди. Иван скинул кошку с рук и на негнущихся ногах ввалился на кухню в одной рубашке, на ходу сдирая пуговицы и обнажая исчерченный шрамами живот. Гилберт замер с ложкой во рту. — Ты больной, что ли? — удивился он. — Чего без штанов? А если бы гости? — В гробу я видал твоих гостей, — честно ответил Иван, обнимая его со спины и впиваясь носом ему в шею. Слабые феромоны только раздразнили вовсю бушующую течку и он зарычал, выискивая хоть какой-то источник запаха. Гилберт просветлел. — Аа, — сказал он, скалясь. — Соскучился по члену великого, а, пенек? Пасть ниц готов, чтобы я тебе вставил? Он повернулся, ловя Ивана в цепкие объятия. Одна его рука сжала иванову ягодицу, вторая упокоилась у него на боку. Он сжал Ивана так крепко, что у того захватило дух, и он снова ткнулся лицом ему в шею, дыша открытым ртом. — Что, тут прямо? Не терпится? — Гил, рот закрой. Иван и правда пал ниц — в коленно-локтевую прямо на кафеле. Руки Гилберта тут же заскользили по его телу, жаром вспыхнул звонкий шлепок. Он не церемонился — впился пятерней Ивану в волосы, прижимая его к холодному полу, потерся о него тут и там, пока Иван не взбрыкнул, как скаковая лошадь, и не пообещал: — Будешь тянуть — я тебя тут самого разложу, как ни ори! Гилберт, ухмыляясь от уха до уха, потянул вниз ширинку и толкнулся внутрь. Иван был скользким, онемевшим от спазмов и боли, и даже сначала не понял, что, в общем-то, его уже трахают. Он мученически застонал в черно-белую плитку и стукнулся лбом, пока Гилберт вколачивался в него, сжимая его загривок. Они тщательно отметили кухню, после чего Гилберт все же выключил плиту и поволок его в спальню. По дороге Иван завалил его в коридоре, потом ткнулся лицом в его пах на пороге спальни, потом оседлал на красно-черном ковре возле кровати. Гилберт хохотал, как безумный, и целовал его лицо и шею, мял его и ворочал, щипал и шлёпал, пока Иван не впился в свою старую метку на его шее и не зарычал. Гилберт отодрал его за волосы, после чего затащил его на кровать и разложил пошире. Иван оскалил окровавленные зубы. Все его тело содрогалось от пустых болезненных спазмов, ходуном ходил тугой живот. Гилберт припал к нему поцелуем, руками и губами зашарил по всему его напряженному телу, замурлыкал что-то бестолковое и успокаивающее. Задрал ему ногу и снова вошёл — Иван под ним бился и рычал так, что со стороны казалось, будто Гилберт не трахается, а пытается отбиться от Кракена на утлом суденышке. Иван то тянул его ближе к себе, то пытался оттолкнуть, искал снова и снова феромоны на его шее, выгибал спину и рычал. Гилберт уже не смеялся, но смотрел серьезно и устало, и Иван почему-то только больше бесился. Он кончил — бесполезно и болезненно, прижал Гилберта поближе и оскалился, когда тот попытался отстраниться. — Куда?! — рявкнул он, вжимая в себя костлявое гилбертово тело. Гилберт заксекал. — Великий хранит для тебя запал, — сообщил он, все-таки вытаскивая и пытаясь перевернуть Ивана на живот. — Давай, нам тут ещё несколько дней мочалиться, помоги мне. Помогать Иван не хотел. Иван раздвинул ноги шире и гладким длинным движением подался вверх изуродованным животом. — В меня, — потребовал он, зацепляя Гилберта ногой. — Сейчас. Быстро. Гилберт закатил глаза. — Давай течку переживём, — посоветовал он, не обращая внимания на иванов гнев. — А потом уже куда-нибудь кончать будем. Иван зарычал, но тут же гневно, тонко взвизгнул, когда зубы Гилберта легко сомкнулись над его перерезанной шрамом феромонной железой. Тело тут же отозвалось новой волной желания — Иван знал, что если Гилберт решит попробовать пометить его, он подохнет от боли, он знал, что поверх шрама метка не ляжет, но все же подался горлом ближе, приглашая. Гилберт легко задел шрам зубами и Ивана подкинуло. — В меня, — попросил он снова, обнимая ладонями свой пустой живот, ногтями впиваясь в глубокие шрамы внизу. — Гилберт, я тебе лицо обглодаю. — Вот бестолковый, — проворчал Гилберт, всё-таки переворачивая его и ставя на колени. — Ну сейчас, сейчас. Он подхватил Ивана под живот и что-то сладко ухнуло внутри. Иван положил свои ладони сверху, силясь представить этот живот полным жизни, и завыл, когда Гилберт снова толкнулся внутрь. Он уперся в постель, толкаясь плечами и коленями, истекая слюной в подушку, застыл горой бугрящихся мышц, чувствуя, как разливается внутри семя. — Узел, — взмолился он. — Гилберт! И замер, запечатанный чужими пальцами. Гилберт гладил его по плечам и пояснице и целовал в напряжённое бедро. Поглаживал свободной рукой, как взмыленную лошадь. Иван всхлипнул в подушку. Гилберт попытался заглянуть ему в лицо. — Ты там ревешь, что ли? — спросил он, грубиян и солдафон. — Хорош. Будь мужиком, в конце концов. — Пошел в жопу, — дипломатично ответил Иван, стуча зубами. Он потянулся всем телом, едва чувствуя, как из него выскользнули пальцы, и перевернулся, кидаясь на Гилберта, как гюрза. Он впился в его член губами, пальцами — в его живот. Судорога прошила все его тело и он едва не подавился, несмотря на то, что гилбертовские пять километров в вялом состоянии представляли из себя жалкое зрелище. Гилберт, воспитанный сембскими медведями в прусских лесах, только хохотнул, заложив руки за голову. — Работай ты теперь, — сказал он, наблюдая за ивановой кудрявой головой. — Твоя очередь. Иван работал. Он сосал и облизывал, зарывался лицом в пах Гилберта, улавливая крохи слабых феромонов беты, громко и влажно сопел Гилберту в пупок. Когда, наконец, на гилбертово величие можно было взобраться, он так и сделал, грозно нависая над Гилбертом горбатой горгульей. Руки Гилберта заскользили по его животу. Одна рука легла Ивану на поясницу, вторая — распласталась на иссеченном шрамами лобке. Длинные пальцы пробежалась по старым узлам и протокам, и Иван замер. Замер и Гилберт. Он моргнул раз, другой. Протянул руку вверх, чуть согнув пальцы жучиными лапками, приглашая Ивана приласкаться к ладони. Иван прижался к нему, содрогаясь на его члене, и проглотил гневное, горькое рыдание. — Я больше не хочу, — выдавил он. Попытался оторвать от постели трясущиеся колени и слезть, но Гилберт вцепился в его волосы на виске. — Нет в этом смысла, Гилберт. Я пойду в ванной закроюсь. Носи мне жрать иногда. Гилберт потянул его к себе на грудь. — Дурак ты, Ванька, — сказал он. — И шутки у тебя дурацкие. Сидишь — так уж сиди, куда ты пойдешь. Он снова погладил бесплодный иванов живот, обвел по кругу ямку пупка, смял в ладони мягкое и пустое. Иван зажмурился. Он истекал теплой смазкой, омерзительно хлюпающей сейчас у Гилберта между бедер, его мышцы судорожно стягивались, требуя от него одного — и зачем? Он все же слез. Переждал спазм, уткнувшись лицом во влажную постель. Гилберт гладил его по пояснице и целовал в бока, потом завалил и прижался к его спине. Худая гилбертова рука скользнула по его животу к его напряженному члену и сжала. — Ну хочешь, ты меня давай, — предложил Гилберт. — Я-то что. Я ничего. Я готов. Иван измученно зарылся в подушку. Гилберт нашел его ухо и звонко поцеловал. Потом ещё раз и ещё, потом выгреб его из подушки, развернул к себе лицом и поцеловал в губы. Иван спрятался у него на плече. Бережно, ласково, прижал зубами свою метку на его шее и затих. Трижды проклятая течка терзала его изнутри, и совершенно некстати вспомнился молодой прыщавый омега в одной из армейских частей, который жаловался на то, что старшина даёт им по три дня на течку и пинками гонит в госпиталь. Сейчас бы и Ивану в госпиталь — получить свою альфа-терапию хоть в таблетках, хоть в, мать его, уколе в задницу, и сидел бы сейчас спокойно с Гилбертом, ел бы дико полезную курицу с дико полезной пророщенной фасолью, а вечером пошли бы футбол с пивом смотреть в "Хулиганов". Но нет, приспичило же. Гилбертовы руки на животе отдавались застарелой тоскливой болью, и он подтянул их выше, положил к себе на грудь. Гилберт тут же сжал пальцы, щипая болезненные соски и похабно сопя Ивану в шею. — Давай что ли трахаться, раз всё-таки начали, — сказал Гилберт, оставляя на его позвонке влажный поцелуй. — Щас дня четыре тут помаемся, а потом в отпуск. — Я же только из отпуска. — Ну по работе поедем. Хочешь, в Геленджик, а хочешь, ну, в Сочи. Сейчас девок там — пруд пруди, и все в купальниках, хоть и вода холодная. Хоть посмотрим, как люди без курток выглядят, а то я уже и забыл. Иван повернулся к нему лицом и Гилберт тут же поймал его губы в поцелуй. — Не грусти, — сказал он. — Надоел. Все пройдет, и тоска тоже. Иван спрятался у него в подмышке. — Больно много ты о тоске знаешь, — огрызнулся он, опуская руку к своему члену. Выдохнул сквозь зубы и приник к Гилберту крепче, приподнимая его ногу и упираясь крупным членом ему в ягодицы. — Много, — ответил Гилберт, податливо раскрываясь ему навстречу. — Много, с тобой без тоски никак, мммм… Солнечный, до сладости нежный май звал любить. Где-то в загаженном кошкой дворе Егор Петрович поставил к подъезду скамейку, сделанную им специально для своей супруги, пусть вечно цветет ее вонючая герань на подоконнике, и ласково провел ладонью по любовно лакированной спинке. Одиннадцатиклассник и двоечник Серёга царапал гвоздем в подъезде "Сонечка Мошкунова самая краси…". Где-то в солнечной Италии симпатичный альфа Феличиано позвал на свидание симпатичного альфу Людвига — человека с характером нордическим и стойким, но с сердцем ласковым и даже немного трепетным. Итальянские nonne, сидящие за соседним столиком, поглядывали на них неодобрительно и бормотали "молодежь" тем самым тоном, каким бормотали это ещё их бабушки и бабушки их бабушек. Где-то в Тулузе хорошенькая брюнетка приняла букет роз от позорно депортированного из Вашингтона Франциска Бонфуа и кокетливо сцепилась с ним локтями. А в Санкт-Петербурге, на восьмом этаже околотолстовского дома, в маленькой двухкомнатной квартире возились на смятых простынях двое, снова и снова безрезультатно пытаясь стать тремя, а может, и четырьмя, и гневные соседи колотили по их стонущим трубам.