Кленовый терем

      Жизнь странствующего самурая — это далеко не простой путь, но это путь, полный крутых поворотов дорог, осенней шуршащей листвы и ста миллионнов оттенков неба над головой,что бесконечным полотном шёлка раскинулось, то натягиваясь холодной голубой стрункой, то пускаясь в перепляс багрово-золотистых бликов, давая брешь в своей привычной невозмутимости.       Это была славная осень — тёплая и мягкая, радующая самурая своей сухостью и спокойствием западных ветров. В этом году он прошёл много путей по опавшим алым листьям и много ветров пропустил сквозь свои изнурённые работой и тяжёлым мечом пальцы.       Как же спокойно и мирно лились медленные часы освещённого осенним солнцем дня..!       Но день, как и год, клонился к своему закату, и небо алым обидчивым млеком разлилось над его головой, а пожелтевшая, несобранная рожь сухим морем тепло обнимала, шепча свои вечно гостеприимные молитвы.       Пришло время найти временное убежище на эту прохладную октябрьскую ночь…       Дорога плелась сквозь шумящие, несобранные нивы всё вдаль и вдаль, упираясь в нечто великолепное, скрытое в глубинах заброшенной усадьбы.       Прекрасный резной терем, что виднелся среди густых могучих клёнов, казалось, манил путника зайти под покров своей призрачной тени, увлекая неслышным дыханием забытого прошлого.       Было в этих вековых деревьях, в тяжёлых, полуприкрытых воротах, в плавных скатах тёмных крыш нечто родное — словно далёкое поместье, где Каэдэхара провёл своё славное детство.       Что плохого могло быть в том, чтобы ненадолго остановиться в доме, давно заброшенном своими хозяевами? Каэдэхара окажет ему достойное почтение и не потревожит его благородной души, с трепетом отнесясь к каждой его напоённой воспоминаниями детали.       Взойдя по гладким, поскрипывающим под ногами ступеням, уставший ронин ступил в просторный, богато обставленный дом.       Было в нём нечто странное — и это не только звенящая тишина, что словно бы отделяла поместье от всего окружающего его мира, но и необычайная убранность помещения. От красных ковров, плотно окутавших чистый кленовый пол, до почти звенящих пылинок, застывших в последних лучах. От шёлковых лент, украсивших богатый алтарь, вид на который открывался с первых шагов, до алого лака, идеально нетронутого на резных деталях убранства.       При полном отсутствии людей терем стоял столь же свеж и готов к приёму, как и любое жилище знатного инадзумского семейства.       Пройдя чуть дальше, вглубь к алтарю, Каэдэхара увидел, как спокойно и ровно расставлены возле него свечи, как точно на своих местах возложены благовония и лепестки словно бы ещё не высохших багряных цветов.       — Ах… Божество этого дома, должно быть, хорошо охраняет свою усадьбу. Значит, и хозяева были добрыми и благородными людьми. Следует и мне, пожалуй, возжечь свечи на этом алтаре, пусть дым благовоний окутает всё поместье, чтобы боги были довольны.       Кадзуха трепетно, движениями плавными, словно потоки горных ручьёв, стекающих по высоким скалам Ли Юэ, зажёг маленькие фитильки. Душистые палочки осторожно поднёс к весело полыхавшим огонькам и легко развеял их по комнате.       Что за нарядный алтарь предстал перед его глазами! Кадзуха не мог насмотреться, уже несколько минут не отводя от него взгляд.       Но пламя полыхало всё ярче и ярче. Оно уже больше не было похоже на те проказливые алые огоньки — оно охватывало алый лак, облизывало кончики красных лент до тех пор, пока не поглотило их целиком.       Среди поднявшихся к потолку языков пламени виднелись странные, смутные очертания стройных, манящих к себе фигур, словно бы плясавших в неком пугающем танце, то и дело возносящих к Каэдэхаре свои руки.       Ронин уже собирался поддаться испугу и побежать прочь из зала от, видимо, разгневавшегося на его внезапное вторжение божества, но вдруг всё, не успев как следует разгореться, погасло. Тлеющие ленты предстали вновь нетронутыми, и лишь пелена туманного дыма плотно повисла над кленовым теремом.       Каэдэхара был рад уже тому, что ему не придётся так скоро покидать привлёкший его и милый сердцу терем, что ему не придётся отказываться от тёплой постели в угоду ночи, проведённой под промозглым дождём, который, судя по сгущавшимся за окном тучам, вот-вот готов был омыть сухую землю       Он спокойным шагом, пытаясь восстановить сбитое от пережитого испуга дыхание, направился на второй этаж — туда, где, судя по всему, располагались спальни.       Дорога эта показалась ему долгой, словно сама жизнь.       Ничто не изменилось в загадочном тереме, но что-то будто не давало самураю покоя. Его тела словно касались чьи-то невидимые руки, которые он никак не мог ощутить, а шелест нивы за окном будто бы то и дело тихо, едва слышно шептал “каэ-дэ-ха-ра, каэ-дэ-ха-ра”, а скрипящие половицы под ногами смутно вторили им “ка-дзу-ха, ка-дзу-ха”.       — Должно быть, это просто игра моего воображения, что поддалось на уловки того, что случилось внизу у алтаря. Спокойствие духа — величайшее из всех благ, доступных человеку. Может, мне и правда стоит заночевать снаружи?       Но что-то неукротимо мешало повернуть обратно, словно поглощая всю волю самурая, ведя его всё дальше и дальше и убеждая в том, что возвратиться нет никакого шанса и даже причины.       Войдя в просторную, укрытую сумраком начинавшейся ночи спальню, Каэдэхара остановился у порога, слегка обводя взглядом её стройное, не имеющее ничего лишнего убранство. Он вёл по комнате взглядом, и за каждым движением его глаз следовали тени, что словно бы дразнили его, играли с его потревоженным рассудком.       Обернувшись в сторону широкой, покрытой дорогим бельём постели, Каэдэхара снова судорожно вздохнул и распахнул свои багряные глаза так широко, как только мог — зрелище, достойное самого глубокого изумления, предстало перед ним.       Возле бортика кровати сидела марионетка размером с миниатюрного, невысокого человека. Её синее кимоно сияло дорогим блеском ночного неба, а голова была опущена, тело неподвижно — самая настоящая кукла, непонятно откуда появившаяся в этом одиноком, заброшенном помещении.       Кадзуха сделал несколько шагов назад и в немом ужасе прикрыл глаза, желая как можно скорее убраться из проклятого терема, что, должно быть, был одержим злыми духами, но, открыв их и вновь обратив взгляд в сторону кровати, он не обнаружил там более марионетки — лишь звенящую тишину, что окутывала комнату, как и прежде, и спокойную темноту позднего вечера.       — Как глупо бояться проделок простых ёкаев. При мне есть острый меч и чистое сердце. Они не смогут сделать мне ничего большего, чем я сам буду готов им позволить. Пора убрать в сторону суеверные страхи и успокоить свой дух заслуженным отдыхом.       Каэдэхара несколько лгал себе, произнося эти слова. Страх окутал его плотным облаком, застилая разум, и заставил его как можно скорее пройти к широкой постели и лечь в неё, почти не раздеваясь. Жутко было даже лишний раз осматриваться по сторонам, не говоря уже о том, чтобы тратить время на лишние приготовления.       Ворочаясь в тяжёлом полубреду, Кадзуха всеми силами пытался облегчить свои страдания, погрузившись в блаженный успокоительный сон — но сон не шёл ему. Словно бы виток лихорадки овладел им, от которого не было ни лекарства, ни спасения — лишь огонь странных мыслей и образов, что словно бы мутным ядом жгли его рассудок, запутывали всё больше и больше.       Наконец, не в силах выдержать этой муки, Каэдэхара поднялся с кровати. Он слабыми, тихими шагами прошёл к зеркалу, что висело над тяжёлым деревянным комодом, стоявшим поблизости, и по непонятной ему самому причине быстрым взглядом начал окидывать комнату, открывающуюся ему в гладком отражении.       В зеркале по-прежнему метались неуловимые тёмные тени, что больше не вызывали прежнего изумления и страха — они стали привычной частью ужасов этого кленового дома.       Не желая больше думать обо всём этом, Кадзуха поднял свой взгляд, посмотрев в собственные зрачки, что алым заревом сияли среди мрака смутной комнаты. Он никак не мог понять, были ли его движения подчинены его собственной воле или всё, что он делал, было лишь движениями бьющейся в сетях добычи, попавшей в хитрые лапы коварных ёкаев.       Кадзуха всё ещё ждал своего спасения и успокоения, тяжело дыша, ощущая, как в нехватке воздуха его зрение становится всё более размытым, а жар приятной, мучительной пеленой стягивает его ослабевшее тело.       Оно словно бы приросло к тёмному кленовому полу — вместе с душой медленно становясь одним целым с этим загадочным, проклятым домом.       Последние, собственные, алые искры единственным напоминанием о рассудке светились в растворяющемся тумане зеркала, пока…       Оно покрывалось алым дождём кленовых капель слегка проступающей крови.       С каждый секундой всё больше и больше губы Кадзухи опалялись удушащим жаром, словно неожиданное желание окончательно поражало его сильное и выносливое тело, сводя в мучительно сладкой тяжести, заставляя изнемогать и покрытым не вполне уже разумной негой взглядом продолжать смотреть в зеркало, являющее совсем уже не поддающееся объяснению картины.       Кадзуха видел в отражении не себя — или себя — но он уже не мог понять. Та же алая прядь, те же сильные руки и хитрая мягкость взгляда, но волосы цвета рыжего клёна, а зрачки медовые, словно вызревший миндаль.       И он — тот, кто, запыхавшийся, в распахнутом стыдливо кимоно лежал в его руках, крепко, так сладостно и нежно обнимая за шею, целуя запёкшиеся губы, томным, изнемогающим шёпотом моля:       — Нива… Прошу тебя… Быстрее… Прошу… Быстрее… Я так больше не могу… Я сейчас…       Но “Нива” не слушал эти бесцельные мольбы, о нет, он заставлял Кадзуху и прекрасную, божественно совершенную куклу едва хватать воздух губами, не успевая как следует насладиться тем горячо желанным раем, так необратимо забираемым каждый раз, стоило только к нему вплотную приблизиться.       По прекрасным белым щекам струились жаркие слёзы, тёмные ресницы умоляюще дрожали, чёрные густые волосы растекавшейся волной спускались по его изгибающейся хрупкой, словно соломинка, спине, покрытые совсем уже сбившейся, но так грациозно порой колыхавшейся у изгибов тонкой, стройной шеи вуалью.       Вся его тихая, уверенно восседающая фигура дрожала и изнемогала сейчас в столь же неутолимой жажде, что и тело самого Кадзухи, что сейчас едва держался на своих ногах, пока капельки проступившего пота одна за другой стекали по его лицу, а внутренности, казалось, вот-вот сгорят в столь неугасимом огне, завладевшем его телом столь же полно, что и эта сводящая с ума иллюзия.       Кадзуха не мог понять, явь это или сон — это, очевидно, видение, навеянное злыми духами терема. Но он не мог преодолеть себя, не мог отвернуться, не мог отвести взгляда от того, как надоевшая за ненадобностью вуаль бесстыдно полетела на пол, как изящное, оттенка мартовских цветов кимоно было сладко стянуто крепкими руками наверх и отброшено далеко в сторону, как эти самые руки держали, обнимали, ласкали, касались тела юного создания — творения божественной весны, что Каэдэхара не мог представить себе даже в самых смелых и искренних мечтаниях.       Открывшиеся уста того, кто должен был бы быть Кадзухой, но, видимо, на самом деле являлся кем-то совсем иным, едва слышно шептали, роняя каждое слово, словно каплю последней вечерней росы:       — Это первая наша ночь с тобой, Дзуши, милый.       — Пожалуйста, Нива… быстрее… не томи меня…       Кадзуха стоял, как зачарованный, вторгаясь нещадно в чужие бесстыдные воспоминания, жадно ловя каждый увиденный и прочувствованный им миг. Он пытался, искренне пытался убедить себя в том, что это не его истинные, не его сокровенные желания, что чары, которым он поддался — лишь игра злых, бесстыдных, жестоких духов, что играют с ним в неправедную игру, но…       — Каэдэхара, не смей обманывать себя. Ты сам хочешь на это смотреть. Ты сам не отводишь глаз. Ты сам понимаешь, что это — часть тебя. Тебе не стоит от этого отрекаться.       Прекрасная стройная фигура в тёмном синем кимоно — точная копия безжизненной марионетки и того дивного создания, что сейчас было почти в руках Кадзухи, почти сливалось с ним, но так и оставалось недоступным, стояла теперь перед ним, усмехаясь и с лёгкой игривостью во взгляде провозглашая столь жестокие слова.       Но ах, уж коли всё это — часть него, то почему же он не может прикоснуться, не может попробовать на вкус, так и не может сделать своим того, кто сейчас так громко, так сладостно просит об этом…       «Не пристало самураю поддаваться низменным желаниям, вызванным злыми духами, не пристало ему бесстыдно любоваться чужим и собственным позором. Уж если не могу я отвести глаз, так лучше уничтожить источник всех бедствий, чем поддаться пороку и смятению. Ах…где же мой меч?»       Взмахнув так высоко, как мог он в этом тёмном, покрытом мраком помещении, Кадзуха выбросил свой стремительный клинок вперёд, прямо к колыхавшемуся в тумане стеклу, что, слегка покачнувшись…       …Разбилось…       …И разлетелось тысячей белых цветов, парящих в успокаивающейся пыли тёмного, заброшенного помещения, в медленном танце спускаясь на тело обездвиженного, лежащего без сознания самурая.

***

      Проснувшись, первое, что встретил своими чувствами Кадзуха — это мягкость перины и тепло одеяла, что было заботливо подоткнуто и покрывало его всего, словно бы трепетно охраняя его глубокий сон.       Яркие солнечные лучи задиристо лезли ему в глаза сквозь тяжёлую ткань полуприкрытых тёмных штор.       Сознание едва возвращалось к нему, оставляя в непонимании и неком замутнении происходящего. Последним воспоминанием, которое он мог припомнить, было…       — Нет, не может быть, чтобы это мне лишь приснилось, ведь я точно…       И тут Каэдэхара осёкся, глядя в сторону зеркала, что целое и абсолютно нетронутое стояло в нескольких шагах от него, словно бы не являя никаких следов вчерашнего происшествия.       Ужас и головная боль с новой силой окатили Каэдэхару. Кровь стыла в его жилах, а тело словно бы тяжёлым грузом делало и без того отяготившееся существование лишь труднее.       — А впрочем, это не так и важно. Мне нужно лишь поскорее уйти отсюда и забыть обо всём, что так тщательно старается меня сейчас запутать.       Аккуратными, постепенными движениями Кадзуха поднялся с кровати, но не более минуты прошло, как он снова вынужден был сесть обратно — голова кружилась, его мутило, а жар снова начал наливать его тело, словно одной только мысли об уходе и попытке покинуть проклятый терем было достаточно, чтобы таинственный дух попробовал снова взять его под свой невидимый, необратимый контроль.       — Я должен, пожалуй, принять ванну. Чистая вода зачастую лучшее лекарство от утреннего недомогания.       Солнце ярко светило и доски клёна бодро шуршали, пока самурай с трудом, придерживаясь рукой за крепкие, добротно выстроенные стены, брёл к чистой, просторной купальне, что располагалась на нижнем этаже, полная свежести и лёгкого аромата благовоний, напоминая о летнем тенистом озере в нагретых солнцем долинах Инадзумы.       Кадзуха неспешно, преодолевая тяжёлое нежелание и недомогание, снял с себя одежду, обнажая свой крепкий, стройный стан, приобретённый годами упорнейших тренировок. Распущенные белоснежные волосы лёгкой волной раскинулись по его ровной, идеально сильной спине, а красная прядка, выбравшись на волю, игриво спадала ему на лицо, прикрывая и без того затуманенный взгляд, оттеняя алый цвет его приоткрытых, тяжело вздымающихся губ и неяркий румянец, покрывший его аккуратные щёки.       Всё перед взором его словно бы снова начинало покрываться тем полупонятным туманом, что окутывал его прошлой ночью, оказавшись простой иллюзией, странным сном.       Это, очевидно, скоро должно было прекратиться, ведь Кадзуха вот-вот навсегда покинет это место и никогда не возвратиться сюда вновь.       Терем принадлежал очень богатой семье — благовония источали ароматы столь тонкие, что за все годы своих долгих странствий Каэдэхара не разу не встречал таких.       Вода здесь была на удивление тёплой, и Кадзуха уже было начал чувствовать себя порядком лучше — он удобно устроился и расслабился в приятной, переливающейся мягкими струйками воде, тщательно растирая своё тело, словно стараясь очиститься от скверны, напитавшей его в этом тереме.       Движения его сильных рук становились всё быстрее и быстрее, а улыбка начала проскальзывать под тенью усталости на его красивом лице. Но чем больше он двигался, тем более странным становилось ощущение мыла в его руках — оно скользило, искажаясь, принимая всё более и более невиданные формы. Оно словно бы формировалось во что-то, в разумное существо, обладающее собственной волей.       Каэдэхара переставал понимать, где он находится, чем занимается и что всё более и более явным теплом опаляет его только что занятые совершенно другим делом ладони. Его взгляд странно блуждал по комнате, будто в невозможности сфокусироваться на чём-то конкретном и осознать, что вообще происходит.       Прекрасные изгибы сладко сжимались, изнемогали в его руках, перебирались между его огрубевшими пальцами нежнейшим шёлком, восседая на и без того отяжелевшем и разгорячённом теле.       Белоснежная божественная кукла с тёмными, словно грозовое небо над Инадзумой, волосами и взглядом цвета августовской ночи целиком и полностью завладела ощущениями и вниманием бедного самурая, с такой готовностью желающего угодить, дать то, чего это лёгкое, почти невесомое творение так желало.       Оказавшись прямо на крепком, вставшем члене, милейшее создание дразнило, пытало Кадзуху, то создавая весьма ощутимое трение, то слегка приподнимаясь, отдаляясь от него. Ах, каким озорством горели глаза этого видения, каким желанием и усмешкой была полна его улыбка.       И вот, сверкнув сиянием звёзд-зрачков в последний раз, источая счастье истинного неземного божества, создание приникло к алым губам, подалось всем своим телом, заключив онемевшего самурая в сладком безумии объятий.       Кадзуха не мог осознать, как и почему всё это происходит, почему он жадно вторгается в жар чужого, такого непорочного, но столь разрушаемого сейчас тела. Почему на нём вздымается и опускается вновь тот, к кому он не смел даже прикоснуться, но кто посмел столь дерзко прикоснуться к нему сам, любовно обвивая своими миниатюрными ручками и заглядывая прямо в глубину алого полуясного тумана, сливаясь в неведомом потоке страсти, охватившем их обоих, заставляющем ускорять темп всё больше и больше, пока Кадзуха на начал изнемогать, пока из глаз куклы не потекли слёзы, точь-в-точь как вчера, в этой жаркой, испепеляющей мечте.       Вот только сейчас это была реальность. И на месте того счастливчика был он сам — Каэдэхара Кадзуха, не деливший более своё наслаждение с другим человеком, не известным ему прежде, но казавшимся чем-то таким знакомым, чем-то, о чём Кадзуха знал всегда.       Лёгкие поднятия и опускания вырывали всё больше и больше вздохов и маленьких стонов из влажных, столь развратных в этом моменте губ божественного грешника, его веки дрожали в удовольствии, а сердцебиение сравнялось с тем, что бешеным ритмом откликалось в груди Каэдэхары.       Безумие застилало глаза и разум обоих любовников, жар растопил, казалось, всё вокруг, превратив реальность в один большой, опаляемый влагой, тающий огонь наслаждения.       Слегка откинув голову, глубоко прогнувшись в спине, прекрасное создание задрожало в своём последнем пике наслаждения, одарив комнату сладчайшими стонами, так горячо, так беззастенчиво сжимаясь вокруг быстро продолжающего вбиваться в его нутро Кадзухи так, что самурай, издав низкий, несдержанный стон, запрокинув голову назад, увидел самые настоящие врата рая и излился глубоко внутрь, ощущая, как это заставило незнакомца сжаться ещё больше, и ронин ещё крепче обхватил его медленно расслабляющуюся, отяжелевшую плоть.       Пар и туман стояли в душной, разгорячённой купальне. Шум затихал в поражённой, тяжёлой, словно свинец, голове, пока ронин в ужасе смотрел на свои пустые ладони и лёгкие струйки лилового дыма, что таинственно поднимались из чистейшей, взволнованно-тёплой воды.

***

      После этого дня, после этой непонятной, полуреальной близости Каэдэхара более не был в состоянии, чтобы покинуть терем, чтобы оставить это гнетущее его место и все его поразительные тайны и недопонимания.       Жар ломил тело ронина, а некая полубредовая лихорадка плотной пеленой застилала его разум. Медленно, днём и ночью влачил он свои уставшие ноги по многочисленным комнатам терема, стараясь найти тот единственный, желаемый выход.       Но сколько бы он ни пытался — он лишь всё дальше запутывался в лабиринте, созданном духами терема, каждый раз возвращаясь к алтарю, к которому его невыносимо тянуло, словно бы сильнейшим магнитом, и вместе с тем жуть и страх окружали его, стоило ему подойти к нему поближе.       Лишь короткий, беспокойный сон ненадолго прерывал бесполезные, болезненные скитания Каэдэхары в паутинах — непонятно, терема ли или своего собственного разума.       Он больше не мог понять, сколько дней или же часов прошло с того момента, как он вступил в это проклятое место, сколько он здесь пробыл — день и ночь слились для него в одно, и всё, что он знал, было лишь этой загадочной лихорадкой, что изводила его целиком, ядовитым жаром разрушала его разум и тело.       В слабом, ломающем всего его томлении он едва-едва ждал своего освобождения, но оно не следовало и никак не могло последоватть.       На обессиленных ногах, сквозь разъедающую сознание дымку Кадзуха наконец побрёл в центральную комнату.       — Чувствую, здесь я встречу либо смерть, либо спасение — всё лучше этого медленного, растворяющего меня мучения.       Алтарь предстал перед ним, казалось, в ещё большем великолепии, чем это было в первый раз, когда он увидел его. Бледные свечи весело пылали алым, вознося свои огни высоко, словно ни единый ветерок не мог проникнуть сюда и загасить их; ленты сияли багряным праздничным блеском, гордо завязанные в пышные большие банты; золотая эмаль казалась начищенной до совершенства, ни единой пылинки не было на столике с благовониями.       Неуверенно, словно во сне, моргая застилавшими его взгляд ресницами, Кадзуха протянул свою дрожащую руку к фитилю и воскурил ароматные палочки, зажёг всё, что было призвано освещать это мерцающее великолепие.       И с каждым новым движением, с каждым новым шагом, сделанным всё ближе и ближе к центру алтаря, к последней свече, что оставалось зажечь, по телу самурая разливалось животворящее, умиротворяющее тепло.       Словно все болезни и тревоги наконец покидали его, оставляя место лишь несказанной радости и наполняющему всё его тело жару.       Густой дым, покрывающий всё вокруг, словно бы разгонял туман его спутанных мыслей, выветривал всю дымку и пелену, делая зрение ясным — настолько чистым от любых предубеждений и неясностей, пока Кадзуха наконец не увидел его.       Среди прекрасных цветов, среди десятков, а казалось, что и сотен, ярких свечей сияло творение божества. Закутанное в алый шёлк, его стройное тело казалось ещё более прекрасным, чем прежде, обнажённая ножка лепестком лотоса уложена на невысоких ступенях, грациозные маленькие ладони уверенно стояли по обеим сторонам от его плавных бёдер, так явно контрастировавших с крохотной талией.       Ясные, словно сама полночь, украшенная сотней звёзд, глаза, подведённые острым алым цветом, смотрели прямо на замершего ронина — и в них не читалось более ни ехидства, ни насмешки, ни наглости, излучаемой так явно в прошлую их встречу.       — Это всё для тебя, Каэдэхара. Не бойся, возьми то, что тебе так положено. Я слишком долго ждал тебя. Прошу… Не уходи…       Здравый смысл говорил самураю повернуть обратно, бежать из этого проклятого терема, пока есть силы, но Кадзуха…       Не мог больше терпеть этой сладкой пытки, да и не желал, не мог больше противиться своим сладким чувствам к этой удивительной, возлюбленной кукле — обхватив тонкую талию своими уверенными руками, он окутал свой идеал лепестками шёлка и любви. Он целовал его так страстно, так чувственно, полностью отдавшись своим самым сокровенным желаниями, не сдерживая больше себя, не отдавая отчёта в том, что прямо сейчас он нарушает свои собственные принципы.       Для него сейчас существовал лишь он, и лишь ради него он ощущал себя освободившимся и здоровым. Если не ради него — то для чего судьба привела его в это гиблое место?       Если не ради этих ощущений, то зачем же он прошёл весь этот долгий путь?       — Я всё, чего ты ищешь и желаешь. Пожалуйста… Не покидай меня вновь.       — Никогда, никогда… никогда, — судорожно сжимая изгибы любимого тела, Кадзуха пытался освободить его от ненужных одежд, жадно выцеловывая изгибы его тонкой изящной шеи. — Скажи мне только, кто ты? Скажи, что за божество смею я держать в своих порочных, грешных руках?       Последний лоскуток алого был сброшен, последняя черта к порочной вечности была перейдена. Кадзуха более не сдерживал себя: аккуратными, постепенными движениями он вторгал свои умелые пальцы в нутро обезумевшей куклы, изгибающейся в его руках и шепчущей неистовые мольбы. И где остались последние следы его самоуверенной гордости, с которой он соблазнял Кадзуху ещё не столь давно, уверенно насмехаясь над ним? Сейчас он был лишь слабой, жалкой игрушкой, слезами упрашивающей своего любимого остаться здесь, с ним навсегда.       Кадзуха целовал, ласкал, утешал его, стараясь облегчить жаркую участь своего любимого — прекрасного, сладчайшего видения, ради которого он готов был предать себя, предать свои принципы и всё, чем жил, всё, лишь бы стать одним целым с божественной мечтой, ставшей сейчас для него самой настоящей явью.       — Кадзуха, я готов, пожалуйста… Сделай меня своим… Возьми меня…       Запечатлев последний нежный поцелуй на полуприкрытых в томительной мольбе губах, Кадзуха взял алый лоскуток, что лежал поблизости. Он не желал причинять боль этому прекрасному, хрупкому произведению искусства, что сейчас так раскрыто, так беззастенчиво лежало перед ним, но устоять перед его красотой и словами он был не в силах…       Завязав крепкий узел на затылке, касаясь спутанных роскошно-сумрачных волос, Кадзуха видел, как тёплые слёзы проступают сквозь огненную ткань, так мило, так открыто, так искренне…       Тонкие запястья идеально поддавались сильным пальцам Кадзухи, что перебирали маленькие, мягкие, словно бархат, пальчики, быстрым, резким движением заводя их за аккуратную голову.       Поймав пару удивлённых, нуждающихся вздохов, Кадзуха принялся сначала плавно, в аккуратном устойчивом темпе вторгаться в сладкое нутро самого желанного на свете творения, чьи нежные, но такие громкие стоны прекрасной музыкой отражались от кленовых стен казавшегося таким благословенным, таким прекрасным в своем одиночестве терема.       Темп с каждой секундой становился всё быстрее и быстрее, пока не стал тем, что заставляло вздрагивающую, изнывающую марионетку крепко хвататься непослушными пальцами за багряный шёлк, что то и дело выскальзывал, оставляя без опоры, без поддержки тонуть в этом невозможном, неимоверном удовольствии, ощущая каждое глубокое движение, совершаемое Каэдэхарой, так явно, так чувственно, что звёзды виднелись перед его прикрытыми, лишёнными обзора глазами.       Казалось, будто всё его нутро сгорало неистощимым огнем, и, пока этот огонь не испепелит его целиком, он не будет удовлетворён.       — Кадзуха… Пожалуйста… Дай мне…       Громкий шлепок раздался по наполненной свечами и любовью комнате. Творение вскрикнуло и в последней надежде схватилось за крепкие запястья Каэдэхары, словно моля его о том, чтобы наконец получить желаемое.       Ещё несколько резких, глубоких до основания толчков — и заветное желание оказалось сполна удовлетворено… Слабость разлилась по телу, заставляя его обмякнуть и лишь тихим, едва слышным шёпотом, млея, словно в бреду, повторять имя самурая, что казался ему сейчас целым миром.       Неожиданно, лишившись тепла и заполненности, что так приятно согревала и утоляла его зияющую пустоту, кукла оказалась поставленной на колени — уверенной рукой его подводили к чему-то жаркому, влажному, что он никак не мог увидеть, но с полной ясностью мог предугадать.       — Доставь мне удовольствие за то, что я исполнил твои мольбы. Ты держал меня в заточении все эти дни. Использовал для того, чтобы я утолял твои неизвестные мне желания, чтобы я не смог уйти от твоих трепетных чар. Окажи мне теперь услугу — отплати за мою милость и долготерпение.       Горячий, юркий язычок услужливо, заботливо обводил каждую венку, желая сполна исполнить требования любимого самурая, доставить ему самое настоящее, пылающее наслаждение. Кукла легко и быстро вбирала в свой маленький аккуратный ротик длину — даже не видя ничего перед собой, тщательно выполняя свою работу.       Лёгкие, игривые прикосновения и откровенно развратные посасывания, сопровождаемые быстрыми движениями умелых пальцев по всей длине, вызволяли из Каэдэхары глубокие, низкие стоны, что заставляли куклу желать работать ещё усерднее, доставить ещё больше сладкого удовольствия.       — Должно быть, я не первый путник, на ком ты решил опробовать свои чары? Так хорош в этом занятии…       — Нет, нет! Я никогда не… я хранился все эти годы только для тебя, Каэдэхара…Это всё лишь для тебя…!       Быстрыми, умелыми движениями он выбивал из раскрытых губ Каэдэхары многочисленные, с тяжёлым, томным придыханием стоны…       — Кто ты…? Как мне выполнить твою просьбу? Как остаться с тобой навеки, милый? Как мне сделать тебя своим, как ты этого и желаешь?       — Кадзуха…       — Что же…?       — Кадзуха…       Размашистые, ловкие движения доводили самурая до его пика, до той невозможной, приторно-райской сладости, что словно бы была очищением от всего этого кленового проклятого безумия — истинным освобождением от его тяжёлых деревянных оков.       — Кадзуха…       Громкий стон огласил комнату. Самурай, запрокинув свою белоснежную голову, растрепав свои спутанные, влажные пряди по своей крепкой, оголённой спине, встречался с истинными раем — таким, какой он не знал никогда прежде, таким, что заставлял всё вокруг померкнуть, таким, что подарило ему его грешное божество.

***

      Холодный туман окутывал тело очнувшегося самурая, пока он, устало протирая глаза, медленно и растерянно обнаруживал себя лежащим на тёмном, сыром полу.       Пустота заброшенного помещения окружала его плотной, стойкой стеной. Ни единый огонь не освещал ему обзор в этом гиблом, оставленном месте. Старые клочки изодранного трапья лежали на покосивнешмся, поблекшем алтаре. Свечи давно сгорели, оставив от себя лишь жалкие небольшие огарки; позолота давно сошла, не представляя собой больше ничего, кроме помутневшего воспоминания.       Один лишь запах сырого клёна был приятен в этом тоскливом мраке запустения.       Каэдэхара устало, словно после долгого тревожного сна, постепенно приходил в себя. Его ясный и холодный, словно ноябрьское небо, разум не мог понять — что могло оказаться достойным объяснением произошедшего.       В густой, не нарушаемой ничем тишине самурай медленно, комнату за комнатой обошёл глухой, изуродованный временем и сыростью особняк.       Луна лишь освещала его тяжёлые, наполовину прогнившие доски, не внося ничего из своей обычной прелести и умиротворения в нерушимое полное одиночество.       Спокойно, свободно пройдя к выходу, Каэдэхара мягкой, едва заметной поступью взошёл на крыльцо. В мутном небе едва-едва зачинался рассвет, сияя первыми блёклыми солнечными лучами.       Это был новый день и пора было отправляться в новый путь. Глубоко вздохнув, Каэдэхара сошёл на промокшую от дождя, заросшую сорняком узкую тропинку. Его меч мерно качался в ножнах с правой стороны. С левой же стороны за его широким поясом аккуратно была подоткнута тря пичная кукла.