Чернила на кончиках пальцев

На первый взгляд в Юнги нет ничего особенного. Он не носит вычурных вещей — одет в основном в недорогие и невзрачные, а порой даже откровенно потрёпанные и заштопанные не единожды в одном и том же месте; не обладает запоминающейся внешностью — из яркого в нём только извечно взлохмаченные рыжие волосы, вьющиеся у кончиков, да тёмно-синие круги под глазами; и совсем не пытается показать окружающим свои лучшие стороны — позёрство не вписывается в круг его интересов. Не вписывается, вероятно, и само общество: Юнги вовсе не одинок, но улыбается гораздо чаще, когда находится в блаженном уединении, и, как ни посмотри, непохоже, что ему некомфортно. Он вечно в наушниках и со стареньким блокнотом в руках, кожаная обложка которого уже давно потрескалась, а страницы, мятые и с заломами в уголках, кое-где пожелтели от пролитых по неосторожности капель кофе. Парень пишет в нём быстро, шёпотом проговаривая каждое слово, выводит буквы мелким неаккуратным почерком, порой непонятным даже ему самому, чёркает чёрной гелевой ручкой строки и тут же придумывает новые, стараясь поспеть за мимолётным вдохновением. Иногда он выглядит восторженным или умиротворённым — таким, словно сделал всё возможное, чтобы создать лучшее, на что он способен, а иногда в порыве раздражения зарисовывает всё написанное и, прикрыв глаза, несколько минут сидит не двигаясь, будто пытается вернуться в тот стремительный поток мыслей и найти случайно от него ускользнувшую, но такую необходимую. На первый взгляд в нём нет ничего особенного, кроме копны огненных волос, но Чимин чувствует, что это далеко не единственное, и не ошибается. В душной университетской столовой Пак с каждой неделей садится всё ближе, бросая вызов собственной нерешительности, и теперь имеет возможность наблюдать за Мином уже не с другого конца помещения, едва ли различая его силуэт среди множества прочих, а из-за соседнего столика. Это не огромное достижение, но отчего-то Чимин всё равно чувствует себя победителем. Находясь поблизости, он замечает, что Юнги часто хмурится, сводя прямые брови к широкой переносице, и не реже кусает кожу вокруг аккуратно постриженных ногтей, измазывая в тёмную краску ещё и губы — они у парня полные, нежно-розовые и изогнутые кверху в уголках, поблёскивающие то ли от слюны, то ли от тонкого слоя гигиенической помады. Подушечки его пальцев перманентно перепачканы чернилами, надолго въедающимися в бархат эпителия даже в районе удивительно изящных запястий, но Юнги не обращает внимания, только ручку крепче сжимает, чтобы она очередной раз случайно не выскользнула из руки и не скатилась на пол. Замечает, что улыбка у него не такая, как у всех: кажется вялой и как будто бы вымученной, но на деле это совершенно не так — она сдержанная, но искренняя. И сам Юнги точно такой же — сдержанный и искренний, настоящий. Изредка Мин пьёт кофе, морщась от противного ощущения не до конца растворившегося порошка на языке, но чаще покупает чай. Аккуратно разрывает пакетик, словно от этой предельной точности изменится вкус напитка, бросает его в горячую воду, которую Чимин скорее бы определил как кипяток, потому что над пластиковым стаканчиком слишком уж много густого пара, и оставляет строго на одну минуту — Пак уже по привычке начинает вести счёт, отбивая ритм каблуком начищенных до блеска туфель. Чимин застенчиво разглядывает усталое, почти бледное лицо и видит, что кое-где на щеках тоже красуются тонкие чернильные полосы. Долго не думая, тянется к рюкзаку за влажными салфетками, ненасыщенно пахнущими цветочной свежестью, и протягивает их Юнги — тот крупно вздрагивает, как если бы был напуган чьим-то резким движением, отрывается от исписанной наполовину страницы и смотрит на Пака задумчиво, совсем не понимая, чего от него хотят. Это вполне предсказуемо: даже если парень поддерживает зрительный контакт, мыслями он ещё не здесь, а где-то далеко в тексте, местами перечёркнутом всё той же подтекающей ручкой. Мин не отворачивается дольше трёх секунд впервые, и это удивительно — то, насколько красивыми оказываются его глаза: привычные карие, свойственные людям их национальности, но у края радужка становится значительно светлее, отдавая переливами золота, и чарующе поблёскивает даже в тусклом свете потолочных ламп. Пак невольно задерживает дыхание. — Ты испачкался, — Чимин говорит тихо, но разборчиво, неловко пересаживается за другой стол и самостоятельно достаёт салфетку из упаковки. Он мнётся, прежде чем сложить влажную ткань пополам и коснуться ею щеки, но всё же делает это: заботливо стирает пятна с чужого лица, потом с запястий, испещрённых толстыми венами, а напоследок и с кончиков пальцев — Чимин берёт крупную ладонь в свою собственную, невольно сжимая сильнее, чем следовало бы, и осторожно, стараясь не задеть кое-где кровоточащие ранки и краснея от ощущения мягкости, избавляется от краски. Эту мягкость Чимин фантомно чувствует и после того, как отстраняется и отпускает чужие ладони. Он мнёт в руках использованную салфетку, не зная, может ли остаться здесь на ещё некоторое время и заглянуть в блокнот хотя бы краем глаза или же следует вернуться за свой столик и не мешать. А Юнги всё продолжает смотреть столь же внимательно, словно хочет, чтобы каждая крошечная родинка Чимина отпечаталась в его памяти. Мин еле слышно вдыхает сгустившийся вокруг них воздух, и, когда на очаровательных пухлых щеках незнакомца проступает румянец, скромно улыбается и протягивает руку в знак приветствия. — Не против прочитать мои наброски? И Чимин читает. Сидит в полупустой библиотеке, залитой солнечным светом, забившись в самый укромный угол так, чтобы ни одна душа не смогла обнаружить его здесь сгорбленного и с трудом сдерживающего рвущийся из груди всхлип, и листает страницу за страницей, приближаясь к последним строкам с ощущением полного диссонанса. Потому что то, каким умиротворённым Юнги кажется со стороны, и то, какую тревогу излучают его тексты сопоставить почти невозможно. Сам Мин тоже здесь — подбадривающе гладит по плечу, не имея ни малейшего представления, что от этого только сильнее жжёт глаза, и улыбается так, как может только он. Чимин не слабый и не чувствительный настолько, чтобы растрогаться от нескольких прочитанных набросков, но это именно то, что проиходит. — Ну хватит, чего ты так. Всё ведь в порядке, — голос у Юнги низкий и хрипловатый. Приятно заземляющий и отвлекающий от подкатывающего к горлу кома — ещё немного, и Пак бы превратился в эмоциональное месиво. Следующие несколько десятков минут проходит в тишине, нарушаемой только биением их сердец. Мин крепко держит за руку то ли в попытке поддержать, то ли в качестве маленького извинения за откровенно испорченное настроение, но, в сущности, едва ли Чимин жалеет, что принял предложение. Они по-прежнему всего лишь два незнакомца, но Юнги заботливо провожает до дома, подстраивая свой быстрый шаг под неспешный чиминов, и даже покупает в небольшом магазинчике по пути сладкий пончик, при виде которого у Пака глаза светятся, как у ребёнка. Мин ничего не говорит, хотя и продолжает как будто невзначай касаться пальцами чужих, и только в самый последний момент, стоя около подъезда и переминаясь с ноги на ногу, скомканно просит номер телефона. Март выдался прохладным, но на душе всё равно неописуемо тепло. В июле Чимин сидит в крохотной комнате на втором этаже общежития и пьёт дешёвый растворимый кофе из новенькой керамической кружки, закусывая простым песочным печеньем с едва различимой прослойкой вишнёвой начинки. Теперь он бывает здесь чаще, чем у себя дома, и уже давно привык к этому вечно отклеивающемуся кусочку обоев в верхнем правом углу, к неглубоким царапинам на старенькой, явно много чего повидавшей мебели, к перегоревшей в люстре лампочке и к влажности, просачивающейся сквозь старую деревянную раму окна, сейчас настежь распахнутого из-за изнуряющей жары — в комнате кондиционера нет и никогда не было, а вентилятор, сломанный несколько дней назад, по-прежнему валяется на полу под скрипучей кроватью, ожидая ремонта. Привычны для Чимина и круглые настенные часы, висящие над столом из тёмного дерева и мерно тикающие в такт его сердцебиению, блокноты, стопкой покоящиеся на подоконнике, заполненные с первой до последней страницы всё тем же неразборчивым почерком, не ставшим понятнее за прошедшие месяцы, и разбросанные на полу нотные листы. Порыв ветра, внезапно прохладного и сырого, колышет каштановую чёлку Пака, и тот забавно жмурится, когда отросшие волоски путаются в густых ресницах. Чимин морщится, моргает пару раз, а потом переводит взгляд на Мина, удобно устроившегося головой на его коленях. Юнги дышит тихо и спокойно, наслаждаясь сумерками за окном, и изредка приоткрывает глаза, чтобы окинуть взором молодую луну, выглядывающую из-за редких пушистых облаков. Чимин делает последний глоток, допивая кофе, отодвигает дальше от края стола тарелку с печеньем и, вытерев руки салфеткой, тянется к парню: он пальцы в огненно-рыжие волосы вплетает, расчёсывая и без того прямые рассыпчатые пряди, а другой ладонью гладит влажную шею, пахнущую свежим одеколоном с нотками бергамота. Флёр беспрепятственно распространяется по комнате, и Чимин не может отказать себе в том, чтобы чуть пригнуться и поглубже вдохнуть приятный аромат, медленно оседающий в лёгких и отвлекающий от дневной суеты. Где-то на периферии сознания мелькают мысли о приближающихся экзаменах, о недовольстве мамы тем, что он в очередной раз променял удобный мягкий матрац родительской квартиры на жёсткий в общежитии, о нравоучениях отца, не имеющих никакой ценности, и о многом другом, но сейчас всё это кажется таким несущественным, таким неважным и незаметным, что совсем скоро и вовсе забывается. Особенно когда Юнги окончательно открывает свои медовые глаза и пронзительным взглядом смотрит в чиминовы добрые, сверкающие в свете яркой луны, наконец полностью показавшейся из-за серебристого облака. Мин берёт Пака за руку, сплетая пальцы в замок, гладит костяшки, вырисовывая на каждой замысловатые узоры, а потом и вовсе подносит ладошку к губам и сухо целует кожу, отстраняясь лишь через несколько секунд. — Чем я тебя заслужил, Чимин? Иногда он действительно не понимает, чем мог заслужить такого прекрасного человека, как Чимин: внимательного, заботливого и искреннего. Мальчика из богатой семьи, променявшего благополучие, положенное ему с самого рождения, на обыкновенную, скудно обставленную комнату в общежитии и на самого Юнги — парня скромного, периодами бедствующего, медленными шагами идущего к своей мечте, не ощущающего радость жизни в полной мере примерно пять дней в неделю из семи, ворчливого и вечно уставшего студента, чей ментальный возраст уже давно не соответствует биологическому. Юнги смотрит на растерявшегося парня с благоговением, вглядывается в полумрак комнаты и старается рассмотреть тёмные радужки чужих глаз, обрамлённых прямыми ресницами. Тот тушуется на мгновение, а потом расплывается в широкой улыбке и хихикает в сгиб локтя: он становится таким очаровательно застенчивым и стеснительным, когда Мин говорит о своих чувствах прямо, без капли наигранности и притворства. Чимин несильно дёргает коленями, безмолвно прося Юнги убрать с его бёдер голову, а потом, не заботясь о выглаженной футболке, укладывается к нему под бок. Пак к тёплому телу поближе жмётся, несмотря на невыносимую духоту, обвивает всеми конечностями, как маленькая коала, и кончиком носа ведёт от оголённого плеча до мочки уха, принюхиваясь к ставшему более насыщенным в жаре запаху кожи. — Ты потрясающий, Юнги. Этого более чем достаточно. Льнёт к чужой щеке своей и, приподнимаясь на локте, оставляет на лбу нежный поцелуй, тихо посмеиваясь от того, как жадно Мин тянется за очередным, уже в губы. Юнги сминает их нежно, на самом деле, едва касаясь, изредка проходится языком, слизывая остаточную сладость печенья, а потом, вдоволь вкусив блаженства, стискивает Пака в крепких объятиях и быстро засыпает, погружаясь в мечты о счастливом совместном будущем. По прошествии многих лет вспоминая прошлое, Чимин не жалеет ни капли, потому что всё то, что он имеет сейчас, стоит всех пережитых трудностей: и бессонных ночей, проведённых в общежитии на окраине города и наполненных перепалками по мелочам и напряжённым молчанием после, и лишения себя дорогостоящих колечек с бриллиантовой россыпью в золотом обрамлении, потому что в какой-то период денег стало хватать только на оплату комнаты да простенькую еду из круглосуточного, и потраченных на всё это нервов. Мин извинялся бессчётное множество раз, расцеловывая почти незаметно осунувшиеся щёки и тонкие запястья, рассыпаясь в мелкую пыль от невозможности дать любимому человеку всё то, чего он заслуживает больше многих, просил подождать ещё немного и продолжать верить в него маленьким, но таким добрым сердцем. Юнги обещал положить мир к его ногам и не соврал. Чимин нежится в постели и, думая о пылкой юности, с безграничной любовью рассматривает лицо перед собой: заспанный, Мин выглядит ещё более милым, чем по вечерам, когда привычно укладывается на чужие колени головой и отдыхает, наслаждаясь покоем; ресницы Юнги чуть подрагивают, пышные и тёмные, и губы слегка разомкнуты. Он дышит размеренно, еле слышно посапывая, и неосознанно жмётся ближе, даже в дрёме помня, что нельзя стискивать хрупкое тело в объятиях слишком сильно. Юнги открывает глаза нехотя, запускает руку под одеяло и гладит мягкую кожу, немного щекоча в районе пупка. — Доброе утро, — Мин ласково целует в кончик носа, словно специально не касаясь опухших после сна губ, тычется в рассыпанные на плечах родинки, расположением напоминающие небесные созвездия, и, лизнув на пробу местечко под ключицей, возвращается к лицу Чимина. — Снова писал до утра? Чернила на руках. Обещал же лечь пораньше, — Пак смотрит на него с укором, но на самом деле он не злится слишком сильно — нетрудно понять, что творческому человеку неведомо понятие правильного распорядка дня. — Ммм, неожиданно пришло вдохновение. Завтра непременно сделаю так, как ты того захочешь, душа моя, — и улыбается так же, как и много лет назад. Теперь Юнги уже не тот двадцатилетний студент, отчаянно желавший чего-то достичь в жизни, не тот испуганный мальчишка, что хотел идти навстречу мечте семимильными шагами, а в реальности полз со скоростью улитки, встречая на своём пути сплошные препятствия и подрывающие и без того скудную уверенность в себе неудачи. Его волосы уже давно не рыжие, а голос приобрёл ещё большую хрипотцу, тело давно не щуплое и мысли не забиты несбыточными надеждами. Прежние тексты, пропитанные печалью и тоской, теперь давно позабыты — только изредка Мин любовно стирает с блокнотов пыль и наскоро пролистывает страницы, цепляясь взглядом за наизнанку выворачивающие душу строки. Его новые песни в основном о любви, а разница в способностях видна настолько, что даже Чимин, стыдливо признающий, что в музыке не очень-то сведущ, из множества вариантов с лёгкостью может найти те, что были написаны буквально вчера. Юнги — взрослый тридцатипятилетний мужчина, независимый, ни в чём не нуждающийся и абсолютно точно счастливый. Многое в нём изменилось, но не пятна чернил на кончиках пальцев.