Теория осознания

             Когда Василий быстро уезжает-улетает-сбегает, одним часом сбрасывая все концы в воду, молчаливо и напряженно раздаёт последние указания, убирает следы своего пребывания в Москве так, словно его и не было никогда здесь — Галина Сергеевна стоит посреди опустелого кабинета и чувствует отчаянный холод.       Федотов тратит непозволительные двенадцать минут, чтобы самолично разорвать все договоры, стереть её подпись, фамилию и любое упоминание в истории своей фирмы — а затем ловит её, заметавшуюся, за тонкие плечи и торопливым, лихорадочным шёпотом объясняет всё: шантаж, ссора с партнёрами, взрывчатка под машиной, слушай внимательно, девочка моя, забудь, что когда-то работала здесь, забудь сделки, лица клиентов и дорогу сюда, не ходи под окнами, не оставайся одна и не вздумай возвращаться, меня здесь всё равно нет, и я не могу сказать, где буду теперь, но в этом месте есть всё, поняла? — и всё это пылающе глядя ей прямо в глаза.       Галина Сергеевна понимает — и ситуацию и упоминание Греции, но заторможено в голове всплывает главное: он бросает её одну, прямо сейчас, когда, убедившись, что она всё услышала и добившись её отчаянных взмахов головы, он отпускает её руки и вновь отступает к столу — и всё это так тихо и спокойно, с такой холодной сосредоточенностью и отчуждённостью смертника, что у Галины Сергеевны ком стынет в горле и она каркающим шёпотом выдаёт наивное:       — Можно же что-то исправить, как-нибудь попытаться…       Он прерывает её одним резким жестом, коротко целует горячими губами в умный лоб и исчезает, растворившись в вечерних огнях города, затерявшись на карте мира.       Галина Сергеевна остаётся одна.       И всеми силами заставляет себя не ждать.       На неё грузом сваливаются домашние дела, словно намеренно, захлёстывают волной чужих судеб и жизней и не дают утонуть в другом, более тёмном и страшном — в том, из-за чего она избегает безлюдных мест и следит за новостями, читает всё газеты и стороной не обходит даже малейшие упоминания о заказных убийствах и бизнесменах — но там спокойно: никаких громких заголовков и страшных фотографий на хрупкой газетной бумаге, в которых она могла бы разглядеть знакомое лицо, — и тогда Галина Сергеевна находит какой-то случайный исследовательский центр, прячется за лабораторными пробирками и неизвестными фамилиями профессоров, и живёт так, как могла бы жить, если бы Полежайкин когда-то не разбирал фуру саратовских радиоприемников — а именно: тускло, незаметно и медленно, стоя в тени чужих имён и смиренно наполняя их силой своей гениальности.       Галина Сергеевна с горечью понимает: ещё год назад она бы не заметила этого, воспринимая как должное статус своей безотказной девочки, но чужое влияние открывает глаза — abyssus abyssum invocat, как бы она этому не противилась, — и теперь Галина Сергеевна может взбунтоваться, легко поставить на место каждого в этом здании, поднять документы щелчком пальцев, найти сотню ошибок и нарушений, — но она молчит, словно в отместку не желая использовать то, чему научилась в стенах его офиса.       Невероятно, но в диалогах они не вспоминают Федотова ни разу, — никто из них, даже Пуговка, словно и не было его никогда, — и Галина Сергеевна поражается: как легко он мог исчезнуть? как легко они могли забыть? — но молчит, придерживаясь негласного правила, и только собирает все московские газеты и перед сном вчитывается в мелкий шрифт, с греческим переводчиком следит за новостными лентами — но там ничего-ничего-ничего, и Галина Сергеевна снова с отчаянием живёт в реальности, разрабатывает проекты, помогает семье, даже пытается завести дружбу с рыжеволосым лаборантом, и, вот совпадение, научный руководитель её человек своеобразный и резкий, эксцентричный и колючий — но и эта замена не срабатывает.       И когда Галина Сергеевна наконец-то собирает всё в себе по осколкам, стабилизирует себя и своё будущее, учится справляться, перестаёт чего-то кого-то ждать и решает — плевать.       Именно в этот момент он возвращается.       С пафосом и помпезностью, как может только Василий Федотов, покупает неприлично-дорогой ужин, планшет последней модели, её исследовательский институт и вообще всё, до чего только может дотянуться, расставляя ловушки и капканы, и ждёт её по ту сторону ловчей ямы, пылая жизненным огнём, словно он и не погас пол года назад, и протягивает ей руку, словно ничего не случилось, — да ещё и улыбаться смеет, неизменный, живой, здоровый, не преуспевший в Греции, но совершенно спокойный.       И её не предупредивший ни о чём.       И зовёт к себе обратно — будто и не было покушения, побега, шести месяцев её ожидания и тревоги: за себя, за семью, за будущее       за него       Но Галина Сергеевна же теперь такая самостоятельная, взрослая и всё-всё-всё решившая, она говорит ему чёткое и твёрдое: нет, я не вернусь к вам, потому что я ждала вас всё это время, спать не могла, накопила кучу газет и почти выучила греческий, боялась за себя и за всех вокруг, а самое главное за вас, но теперь я вижу, что всё это было зря, потому что вы возвращаетесь, как ни в чём не бывало, снова ходите без охраны, и я не хочу знать причину вашего спокойствия, и сама так жить не могу, не хочу и не буду, и вы меня даже не предупредили, хотя, я уверена, могли сотню раз, но не видели необходимости, потому что вы слепой эгоист и самодур, и в ваших правилах исчезнуть на полгода, а теперь звать меня к себе, ну уж нет, Василий Александрович, с меня достаточно — неисчислимое количество раз, и наконец-то выплакивает все переживания в подушку, уходит из института, потому что из-за Федотова здесь больше невозможно находиться — он ошеломительно мягок, внимателен и впервые на неё не давит, обходит все острые углы; он согласен на любые условия, но Галина Сергеевна их не предъявляет и сбегает с семьёй в новый дом.       Но даже здесь он находит её.       Выходит на них с каким-то дурацким социальным роликом, обводит вокруг пальца всю семью, объявляет о своей депрессии, играет на алчности и самолюбии её отца, бросается ужасно громкими фразами:       — Она ушла от меня.       — Я сделал вашей дочери предложение, но она мне отказала.       — Я должен убедить её вернуться ко мне. Я ей доверял, как себе.       И живёт в их бане, носит страшную телогрейку, театрально играет эмоциями и выжидает с крокодиловой хладнокровностью: я уйду только с тобой, это уже дело принципа, девочка моя — а в беседах их семьи все чаще проскальзывает неизбежное:       — Галина Сергеевна, твой Федотов тут вчера…       — Галь, а не знаешь, почему твой Федотов…       — Сестрёнка, прикинь, а твой Федотов…       Твой Федотов — клеймом потрясающе волнительным.       И каждое утро, — три дня, четыре, неделю, — Галина Сергеевна в кухонное окно наблюдает одну и ту же картину: Василий на крыльце неторопливо пьёт свой горький-крепкий кофе из крохотной чашечки, не избавившись от привезённый из Греции привычки, и скучающе-пристально разглядывает неухоженные цветочные клумбы под ногами, а затем, словно почувствовав чужое внимание, поднимает голову и ловит её взгляд через узкое стекло — насмешливо кивает, приветственно отсалютовав своим недопитым καφεσ и улыбается лениво и сыто, отчего-то заставляя Галину Сергеевну встрепенуться и отступить за спасительный полог занавески.       Она прекрасно понимает, чего ему стоит такая пауза в делах — бизнес без присмотра рушится и вспыхивает спичечным домиком, сколько бы партнёров и помощников не было, и Галина Сергеевна уверена: Федотов с каждым часом отдаляется от своей излюбленной цели достичь тёплого местечка в «Золотой Сотне», теряя деньги и вес собственного имени, но терпит, стиснув зубы и всем своим намеренно-унылым видом только подчеркивает: смотри, что мне приходится терпеть, девочка моя, но ничего, я справлюсь, это ведь ради тебя.       А Галина Сергеевна смиренно кивает отцу за завтраком, подтверждая его фантазии о состоянии олигарха и методах его лечения, и всё ещё делает вид, что не понимает настоящую причину депрессии Федотова.       Он живёт здесь только ради неё.       Черт. Возьми.       И в своей дурацкой телогрейке напоминает настоящего человека — близкого, реального, равного, к которому можно подступиться, — а распахнутый ворот рубашки его обнажает грудь, с которой ещё не успел сойти золотистый загар греческого солнца; и эти длинные, изящные пальцы аристократа в растрёпанных рукавах мелькают эмоционально; и вся эта его, при таком внешнем виде неуместная, манерность и гордость — всё это создаёт уникальную контрастность, за которой не наблюдать не получается, — и Галина Сергеевна смотрит с жадностью первооткрывателя, бесстыдно анализирует его новый образ, и избавиться от вопросов никак не может: зачем это всё? зачем ему она?       Федотов расслаблен, спокоен, изумительно терпелив, приглашает Галину Сергеевну на чай и партию в шахматы, в шашки, в домино, в нарды, в карты, о её работе почти не упоминает, отвечает на всё её колкости с усталой добродушностью, но как только возникает необходимость в его помощи — легко возвращает себе властность и влиятельность, смыкая челюсти на авторитете оппонента — прозвище Пуговки как никогда становится уместным.       Так долго выстраиваемая в офисе граница расшатывается — Федотов перестаёт пугать своей недосягаемостью, холодностью недоступности, неуязвимостью строгих костюмов и тугих узлов галстуков, и Галина Сергеевна всё чаще путается, ошибается и промахивается: хватает его за предплечье, как кого-то другого; заглядывает прямо в глаза, как делает это с остальными; коротко целует в колкую щёку, как могла бы поцеловать любого в этом доме; садится рядом так, чтобы плечом касаться его плеча — и сама себе удивляется.       С Иржи Галина Сергеевна пересекается случайно, но так удачно, как только от неозвученных вопросов в голове становится трудно спать, — он почти идеально высок и темноволос, он с ней ласков и вежлив, он в белой рубашке и чёрном пиджаке, он эксцентричен и эмоционален — и замена в этот раз, вроде бы, работает.       Но она устаёт объяснять.       Это её личное проклятие — Галина Сергеевна прошла это с Ильёй и надеялась больше никогда к подобному не возвращаться, но вот, она снова здесь — кронпринц разбирается в искусстве и политике, но ничего не понимает в её культуре, через слово воспринимает неправильно, задаёт вопросы обо всём с утомительной любознательностью, садиться прямо на тротуар и так легко обманывается.       Галине Сергеевне опять приходится направлять, растолковывать, подсказывать и чувствовать страшное желание убежать от своего вечного статуса матери-учителя.       Ей бы того, кто понимает.       Ей бы того, кто с ней на равных в любом вопросе.       Ей бы того, кто за деревянными стенами ждёт её возвращения.       Иржи становится отличной причиной — уловкой, которой Федотов никогда не воспользуется; оправданием, которые Галина Сергеевна предъявляет при каждой возможности — и наконец-то выдыхает спокойно, ныряя в омут-реку сделок, договоров и планов, чувствуя себя на своем месте, где вокруг: задачи, требующие её внимания; проблемы, достойные её умений; люди, её понимающие без сложностей.       И Василий Федотов в привычном костюме, с неизменной ироничность и резкостью, — но взглядом тем же, что и в вечернем полумраке жаркой банной комнаты, когда Галина Сергеевна, потрясающе неопытная и восхитительно пылкая, наконец-то сцеловывала дразнящую смуглость с его лица, быстрыми пальцами зарываясь в угольные кудри и роняя хрустальный стон в ответ на его ласку.       Галина Сергеевна понимает, что она из тех принцесс, которым не нужен принц — а нужно зубастое чудовище, и потому, отдавая предпочтение на балу компании Федотова, впервые радуется, что Иржи так легко обмануть.       Тем, что начальнику позволено танцевать со своими подчинёнными.       И удаляться из бальной залы под руку в темноту садов — позволено тоже.