До одури нежные

Ваня подсознательно знал, что ему не надо снова приезжать в Берлин. Он едва не проспал самолет, забыл паспорт, который в итоге ему привез друг, испачкал штаны, неосторожно наступив в лужу, его тошнило весь невыносимо долгий полет. Все вокруг кричало, что он совершает ошибку, что ему лучше вернуться домой, что Берлин не исчезнет, если он не прилетит. Но Ваня был человеком дурным немного, в чушь судьбы он никогда не верил, поэтому все предназначенные ему знаки он с доброй совестью игнорировал, а когда на выходе из аэропорта увидел лыбящегося Рудбоя с сигаретой в зубах, уже протягивающего одну руку к спортивной сумке Вани, а вторую — для рукопожатия, то и вовсе позволил себе понадеяться, что эти четыре дня пройдут спокойно. И вправду, что может случиться? Он остановился у Рудбоя, который заботливо выделил ему диван, его не ограбят, не убьют, он не потеряется в чужом городе. Рудбой будет рядом, Рудбой защитит, Рудбой поможет. Ваня с улыбкой жмет его руку и затягивает в объятия. Они скидывают вещи в квартире и выходят навстречу прохладному воздуху последних дней зимы, гуляют под ослепляющим солнцем, делают фотографии и без умолку разговаривают, а неловкости нет места. Рудбой вечно угощает его, буквально заставляет пробовать все, что он покупает, и Фаллен коротко шутит, что теперь понимает, как чувствуют себя девчонки на свиданиях, в ответ на что получает хлопок по плечу и короткую улыбку. Кончики пальцев уже начинают краснеть от холода, и Рудбой берет им в небольшой лавке в центре города глинтвейн. Грея руки горячим стаканом, Ваня только улыбается, слушая истории мужчины. Когда ноги каменеют от усталости, они доходят до квартиры и почти сразу валятся спать, бросив друг другу «спокойной ночи», а Фаллен разглядывает смазанную фотографию Рудбоя на фоне телебашни, в который раз за день глупо улыбаясь. Все следующее утро они вместе читают новости, завтракая тем, что приготовил им Рудбой, а потом старший уходит настраивать аппаратуру для стрима, оставив Ваню развлекаться наедине: тот находит старые спиннеры, смешные зажигалки, полароидные снимки Рудбоя с его друзьями, которые теперь потерялись в России. Ему остается только поджать губы, отойти от фотографий и усесться в кресло, листая ленту Твиттера. Рудбой открывает бутылку вина, чат заполняется приветствиями, Ваня делает первый глоток, и его сознание в который раз отключается. Он бездумно шутит, читает донаты, отвечает на вопросы. Ему бы одуматься, ему бы перестать пить, когда он замечает блестящие пеленой тумана глаза, прикованные к нему уже с минуту, но Ваня только делает очередной глоток вина, запутывая себя сильнее в их глупой, забавной игре. Его прошибает током, когда их пальцы соприкасаются, пока Рудбой передает ему новый бокал, ему становится жарко, когда чужая рука задевает под столом его колено, но Ваня только снова пьет. И в голове очаровательная пустота. Ему уже начинает хотеться больше: больше чужого хриплого голоса, больше случайных прикосновений, больше взглядов, но Рудбой выключает стрим и уходит на кухню. — Вань, а у тебя осталось еще вино? — остатки сознания бьют его изнутри, умоляя остановиться, крича о том, что он пожалеет об этом завтра, и Ваня почти слышит тяжелый вздох надоедливых мыслей внутри, когда Рудбой кивает и открывает очередную бутылку. Холод пола немного отрезвляет, но Ваня делает еще несколько глотков, не отводя взгляда от смеющегося Рудбоя. Чужие волосы взъерошены, рубашка расстегнута на две пуговицы, а щеки краснеют от вина. Ваня облизывает собственные губы, заставляя себя перестать пялиться, но чужой прикованный уже к нему взгляд не позволяет ему успокоиться, не позволяет перестать нервно ерзать. — Ванечка, все в порядке? — Рудбой кладет ладонь ему на колено, и Фаллен только тяжело сглатывает. Все происходящее уже слишком пошло для обыкновенного кокетства, слишком сложно для простой игры. Его нервозность похожа не на страх перед неизвестностью, а на тягучее ожидание, что напугало бы трезвого, убежденного в своей ориентации Ваню. Но пьяный Ваня только едва ощутимо двигается ближе, осушив очередной бокал. — Все отлично. На фоне играет легкая музыка, балкон открыт нараспашку, и Ваня прикрывает глаза, подставляясь под свежий ветер, пока Рудбой неуверенно поглаживает большим пальцем его бедро. Это все кажется таким внезапным, сумбурным до одурения, почти неправильным, что Ваня хочет растянуть этот момент навсегда, выцарапать в памяти каждое касание. — Вань? — зовет его Рудбой, словно где-то далеко, словно из-за толщи воды. Ваня не двигается, даже не реагирует толком, наслаждаясь легкими прикосновениями и приятной усталостью. — Ванечка, — голос не утихает, словно просит открыть глаза. И Фаллен подчиняется. Рудбой немного наклонен к нему, галстук свободно болтается на шее, а его взгляд пьяно искрится. Он слегка перегибается через парня, опираясь другой рукой на пол, почти нависая над Ваней. Ему хватает одной секунды, чтобы заметить мгновенно мелькнувший между чужих губ язык. Ему хватает одной секунды, чтобы задержать это мгновение в памяти. Ему хватает одной секунды, чтобы обнять мужчину за шею и, схватив за загривок, притянуть к себе ближе, целуя пьяно, целуя размазанно, целуя совершенно пошло и откровенно. Ночь снаружи звонко и надменно смеется над беспомощным Ваней, пока чужие руки находятся совершенно не там, где им положено. Рудбой над ним тихо мычит, садится обратно на пол, стараясь не разорвать поцелуй, и затягивает парня на свои бедра, водя руками по всему телу с отчаянной нежностью, а сам Ваня только непривычно ерзает и лезет ближе, пытаясь не растаять окончательно, пытаясь не сойти с ума, пока Рудбой, подставляясь под чужие изучающие руки, шепчет ему на ухо обезоруживающее «Ванечка». Ваня долго смотрит в потолок, пока утренние лучи берлинского солнца когтистыми лапами пролезают в квартиру. Голова ужасно раскалывается, но подниматься нет никакого желания — хочется остаться лежать в кровати навсегда, задыхаясь под грузом стыда от осознания, что и с кем он вчера вытворял. Валяющаяся рубашка на полу напоминает ему о том, как вчера с него жадно стягивали одежду. Лежащий у подножья кровати галстук отзывается болью на шее. Скомканная холодная простынь, посапывающий парень рядом, рука, обнимающая Ваню поперек живота. Ему хочется исчезнуть. — Доброе утро, — тянет хриплый голос у Вани под боком. Он чувствует на себе сонный, но внимательно изучающий взгляд, после которого рука исчезает с его живота, а сам мужчина садится в кровати, утыкаясь лицом в ладони. — Бля-я-я-ять… мы все-таки… ой бля-я… Ваня ничего не отвечает, он встает с кровати и, не стесняясь своей наготы, даря мужчине возможность налюбоваться, уходит на кухню. Он пьет воду прямо из горла бутылки, от наслаждения закрывая глаза, после чего начинает суматошно искать по аптечкам таблетки от боли в голове. — Не там, — раздается голос за спиной, от которого Ваня вздрагивает и оборачивается. Рудбой сидит за столом в одних трусах, поджигает сигарету, — запрещал ведь в квартире курить! — и разглядывает Ваню. Поняв, что его интерес заметили, он заливается румянцем и утыкается взглядом в пол, опираясь лбом на руку, держащую сигарету. — А где, ебать твой рот? Рудбой на эту фразу хмыкает, и наступает очередь Фаллена утопать в смущении, но все-таки показывает рукой на небольшой шкафчик. Ваня, как хороший человек, которым он себя, в общем-то, раньше считал, наливает второй стакан воды Рудбою и шлепает босыми пятками обратно в комнату, ища свою одежду на полу. — Ванюш… — Да бля, дай мне хоть трусы натянуть, я устал уже голой жопой у тебя в квартире сверкать. Рудбой только пожимает плечами и облокачивается на деревянный проем, не прекращая разглядывать Ваню. — И перестань пялиться на меня. — Уже нельзя? — вполне закономерно удивляется мужчина. Ваня одевается, расправляется и оборачивается к Рудбою, выглядящему довольным, подобно сытому мартовскому коту. — Рудбой, мы вчера просто перепили, такого больше не повторится, — мужчина кивает в ответ. — Это просто недоразумение, сегодня мы не пьем. Да, Ванечка, повторяй эту поебень чаще, может, и сам однажды поверишь в эти сказки. Рудбой вот не верит тебе ни на каплю, хоть и кивает, но стоит и лыбится, ты учился бы, на старших глядя, он-то точно на твой пиздеж не повелся. Ваня вздыхает и проходит мимо мужчины в душ. Вечером они снова гуляют. Вечером Рудбой снова покупает им глинтвейн. Вечером Ваня снова лезет целоваться, затянув мужчину в пустой подземный переход. «Я бросаю пить», — думает Ваня, когда его вжимают в стену лифта. «Я бросаю пить», — думает Ваня, когда снимает с мужчины толстовку. «Я бросаю пить», — думает Ваня, когда его шею и грудь осыпают поцелуями и укусами. Цепляясь за плечи Рудбоя, он почти молит его одним взглядом помочь ему перестать думать, помочь ему забыться. И Рудбой целует его лишь нежнее, выбивая из головы остатки сомнений. Он весь перетроган, он стекает воском от постоянных очарованных взглядов, прикованных к нему, каждый его сиплый вздох сразу ловят языком, а полустоны сцеловывают с губ, и Ваня хочет раствориться в этих ощущениях, потеряться в нежных касаниях, в чужих ласковых руках, он хочет вплавиться в чужое горячее тело, потому что чужая кровать кажется ему домом, местом, где ему суждено было оказаться, а все происходящее между ними выглядит необычайно правильным, хоть и до слащавости тягуче сладким. Утром Ваня открывает глаза, утыкается лицом в раскрытые ладони и долго мычит. — Сука, ну как так-то, Рудбой?! Мужчина только отрывает руки от его лица и целует в щеку с веселой, хоть и немного виноватой улыбкой. И Ване, зацелованному, горячему от постоянных прикосновений, хочется взвыть. Он тонет в стыде и пошлости, а Рудбой лежит рядом и нагло улыбается. — Может, нам все-таки надо обсудить это? — Я натурал, — бубнит Ваня, глядя в стену, а чужой смех почти что оскорбляет его. — Ты лежишь в одной кровати с голым мужиком, Ванюш. А вчера ты ужом подо мной вился, пока я... — Заткнись нахуй, ублюдок, — тянет Ваня, утыкаясь в подушку, но тут же чувствует, как его прижимают к голой груди, держа за бок. — Мы оба все понимаем, — шепчут ему на ухо. — Ты не должен стыдиться всего... всего этого. Ваня садится в кровати и разминает затекшую шею, глядя в окно. — И что нам теперь делать? Рудбой лишь пожимает плечами и садится рядом, целуя голое плечо, усыпанное родинками. — А ты сам чего хочешь? И Ваня замирает. Замирает и неловко трет нос, ведь — что ему ответить? Эти дни пробежали пьяной несуразицей, он сожжен дотла чужими прикосновениями, он оглушен нежностью и страстью. Ночные воспоминания снова бьют тяжелой дубинкой по затылку, оставляя пустой вопрос: «Как я, сука, умудрился?». Ване кажется, что Рудбой его обворожил, что подливал все это время вовсе не вино, что отравил его, потому что ему хочется снова позавтракать вместе, снова таять в чужих руках, снова с игривой улыбкой забираться в чужие штаны, снова слышать свое имя, ласково слетающее с чужих губ. Он утыкается лбом в согнутые колени. — Да ебаный рот... — Я тебя понял, малыш, — добивает его гогочущий Рудбой и поднимается с кровати. — Я завтрак пока приготовлю. И Ваня откидывается на кровать, почти начиная молить всех известных ему богов о помиловании. Потому что Рудбоя слишком много, их слишком много, а от него самого осталось лишь пепелище. Они едят омлет, запивая его сваренным кофе, и Ваня, моя посуду, чувствует себя проигравшим солдатом, к голове которого приставили дуло автомата, когда его обнимают со спины, скользя руками под его, Рудбоя, футболку, которую Фаллен выцепил из шкафа, и шепчут на ухо всякий пошлый бред. Ваня отбивается от мужчины полотенцем, злясь только сильнее от чужой лукавой улыбки. Рудбой явно провоцирует его всю их прогулку: то скажет что-то опьяняюще развратное, то к себе нагло прижмет, то поцелует его в переулке слепых домов. А Ваня только теряет терпение, поэтому, едва они оказываются в квартире, он сам притягивает мужчину к себе за футболку и целует чуть ли не с остервенелой жадностью и жестокостью. — Никакого алкоголя сегодня, — и Рудбой впервые за день выглядит потерянным. Но согласно кивает и тянет Ваню в спальню. Их страсть, кажется, может спалить этот город, их фразы могут заставить краснеть любого, кто их услышит. Этот город теперь дышит ими, и легкие Вани неприятно сдавливает, когда он ранним утром оказывается в аэропорту и обнимает мужчину на прощание.