Виа Долороса

Петр подносит горячую свечу ближе к лицу, чуть было пальцы тянет к дрожащей капле огня, но обжигается и болезненно шипит в пустоту. Парафин быстро плавится, воск медом стекает.  В церкви невыносимо душно, томно от дурманящего ладана, от свечного чада. И запах-то густой, смрадный, в нос бьет, козел козлом, но отчего-то видится одна похабень. Петр сегодня вскочил ни свет ни заря, вырвался, земные поклоны пред иконой Божией Матери бил, грехи замаливал. По другую сторону безо всякой улыбки на него глядит Ставрогин. Верховенский пристыженно утыкается в псалтирь. — Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои... — шепот донельзя сбивчивый, в голосе тошнотворная дрожь, а в глазах неправда стерильная. Николай слабо приподнимает уголки своих надменных сладких губ в насмешливой ухмылке, и у Петра сотрясаются пальцы. Блаженная улыбка. Кому, как не Петру, знать сколько яда в этом сладком прищуре? Смотрит на него. Скудная свечка забирает все, оставляя только темные промозглые глаза напротив. У Верховенского опушают черные точки вдоль бельма, но он вглядывается в ответ, не прерывается: — Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня, — чужая радость мокрицей расползается на лице — Тебе, Тебе единому согрешил я, и лукавое пред очами Твоими сделал, так что Ты праведен в приговоре Твоем и чист в суде Твоем. Взгляд Ставрогина иголками колит. Сердце не вовремя ухает куда-то вниз с гулким плеском, а ладони влажнеют и трясутся. Слова псалма вовсе пролетают где-то рядом, не задевая мысли. Петр сколько себя помнит – а помнит он себя с малых лет, с первого крещения подушки и первых ссадин на коленках, — всегда мечтал о доме. Жить не просто так, а ради Великой Мечты — звучит очень по-русски, но с рыжего мальца с вечно искусанными губами и пока что не искусанным сердцем взять больше нечего, поэтому рыжий малец мечтал, когда ему было двенадцать, шестнадцать и двадцать два. Звучит очень по-русски, но на деле мечта ползает ниц, отбивает поклоны у икон и всегда целует серебряный крестик на шее перед сном. Сейчас он крепко держит пальцы на свечи. — Займитесь делом, Николай Всеволодович. Николай бесшумно подходит ближе. От сбивчивого дыхания огненный язычок трясется, как от припадка и едва не гаснет. — А ежели нет у меня дела? — Тогда подите прочь. Он наклоняется, заправляет выпавший локон Петра за ухо. Кладет ледяную ладонь ему на щеку, спускается к тонким губам, скребет ногтями, будто кровь собирается пустить, и Петр зажмуривается не то от стыда, не то от страха. — А может, и от лукавого прочитаете? — чужое красивое лицо в трех жалких сантиметрах близости, ни дальше, ни ближе — Люблю слушать Ваш голос, когда Вы молитесь. Шепчет Петр онемевшими губами, будто ядом плюется, подобно гадюке. — Я вас презираю, Ставрогин. У Петра дрожат влажные ресницы. Пустил слезу по полу. Выглядит непозволительно жалко, вылитая баба. Ставрогин задувает его свечу и скалится: — Все вы брешете, Петруша. А ложь - смертный грех.