we’ll never have sex/у нас никогда не будет секса

Он уже долго смотрит на дверь. Чертовски долго. Ту самую дверь в их отеле, которая напоминает классическую игральную карту пикового туза. Стоит здесь как абсолютный дурак и размышляет, хорошая это идея или нет. Ему не впервой оказываться в подобной ситуации. Уже какое-то время прожженный бармен служит ему пристанищем, спасением. Таким, какое только может получить в своей несчастной загробной жизни. Не один раз его голова устало падала на мягкое плечо человека, на теле которого было вровень затертых синяков, как и в желудке алкоголя, просадившего печень. Несколько раз когтистая лапа осторожно опускалась на его плечо сзади, и Хаск оставался рядом, пока его тошнотворное головокружение от жестких ударов не проходило. Или как сейчас: Энджел заглядывал к нему во мраке ночи, как будто случайно. Энджел стучит в дверь несколько раз, готовый провалиться сквозь землю. Ему стыдно нуждаться в помощи. Стыдно желать объятий нежных рук вместо тех, что заключали его в свои грубые тиски. Страшно стучаться в чью-то дверь посреди ночи, дабы попросить дешевой выпивки и банального утешения. Затолкав свою гордость куда подальше, он поднимает белую руку без перчатки и еще раз стучит по деревянной поверхности, очень несмело. Глаза его закрываются, живот неприятно скручивает от страха. Сердце — бешено стучит в грудной клетке. Как все это глупо. Чертовски глупо. Хаск не заслуживает, чтобы его гребаный сон постоянно прерывали. Не заслуживает терпеть его слезы, того беспорядка, который он каждый раз устраивает, рыдая из-за очередной дерьмовой ситуации. Ему лучше просто вернуться в свою комнату и сделать вид, что он никогда… — Энджел? Дверь оказывается приоткрытой, тусклая полоска тёплого света льется из комнаты, являя миру сонного Хаска. Бармен протирает глаза, стоя в дверях. На этот раз на нем нет подтяжек, только свободные черные штаны. Усиленно протерев глаза, он лицезреет все паршивое состояние Энджела, и его брови сводятся вместе от беспокойства. Не от жалости, а настоящего, искреннего беспокойства, что всегда расцветает теплотой в груди Энджела. — Привет. Это единственное, что он в состоянии пролепетать, слишком красный от стыда. К счастью, Хаск всегда умело читает его мысли. — Тяжелые съемки или тяжелая ночь? — и так хрипловатый по своей природе голос Хаска еще более хриплый со сна. — Тяжелая ночь, — пауза. — Извини меня за мое внезапное появление. Я понимаю, ты спал, а коты любят спать, и... — Ты же знаешь, что это ерунда. Заходи, — он открывает дверь шире и, отвернувшись, направляется к мини-бару, удобно расположенному в углу спальни. Энтони проходит вперед, напряжение в его плечах исчезает вместе с рождающейся уверенностью. Он осторожно закрывает за собой дверь и, сев на край кровати Хаска, бросает взгляд на ее изголовье: одеяло небрежно откинуто, подушки примяты, на которых всего минуту назад мирно похрапывал Хаск. Мысленная картина этого вызывает у Энджела невольную улыбку. — Обо мне тут фантазируешь? — он оглядывается назад и смотрит туда, где Хаск что-то готовит за стойкой. В ответ раздаётся лишь короткий хрипловатый смешок. — Перебьёшься, сосунок. Энджел усмехается. Это глупый стеб, часть их обычных невинных перепалок. Но вместо ноток откровенно пошлой язвительности и грубого сарказма, которые обычно наполняют их фразы при свете дня, это подшучивание иное — ленивое, легкое. В воздухе между ними нет и капли напряжения. Слова не имеют никакой обидной остроты. Они одни, и им не нужно притворяться. Они могут просто быть самими собой. Настоящими. Уютная тишина окутывает их, пока Энджел тихо ждет, прислушиваясь к глухому звону стекла, который успел полюбить. Этот звук каждый раз странно помогает ему успокоиться и заснуть. Он приподнимается и откидывается на спинку кровати, позволяя себе расслабиться. Вскоре Хаск подходит с двумя наполненными стаканами. Он протягивает ему стакан с розовой смесью и усаживается рядом, держа стакан с виски в другой руке. — Все это мне? На что еще ты готов ради меня? — Я уже делал это для тебя тысячу раз, не удивляйся только сейчас. И прекращай льстить себе. — Я не могу это контролировать, Котик. — Просто пей уже свое розовое пойло. На лице Энтони проскальзывает провокационная улыбка, после чего он подносит стакан к губам и делает первый глоток знакомого напитка — персонального коктейля, который Хаск приготовил специально для него еще в тот вечер, когда ему было особенно погано. В глазах Хаска стояло то тошнотворно-сладкое выражение волнения и заботы при виде практически убитого безнадежностью и невыносимостью жизни Энджела. Он быстро сообразил за выпивку, назвав коктейль «Специальным предложением для Энджела Даста». После этого просидел с Энджелом всю ночь, пока они не вырубились прямо на полу спальни Хаска. Это было самое приятное, что для него когда-либо делали. Хотя, если говорить честно, все, что делает Хаск — самое приятное, что для него когда-либо делали. А Энджел может отплатить ему только хуевой компанией. Энджел хмурит брови при этой мысли. Сглатывает внезапное чувство вины при малейшем его привкусе. Воздух между ними напитывается некоторой напряженностью, пока они выпивают, сидя рядом. Прикроватные лампы омывают их успокаивающим тёплым светом. Когда они разделываются с половиной выпивки, Хаск явно ждет чего-то от Энджела. Энджел вздыхает и ставит «Специальное предложение» на тумбочку. При этом его глаза замечают одеколон, которым пользуется Хаск. Еще одна мелочь, которая всегда заставляет его улыбаться. Он сиротливо подтягивает колени к груди и соединяет руки вместе, опускает на них взгляд. — Мне действительно жаль, что я постоянно вот так вот заваливаюсь к тебе. Ты не обязан столько делать для меня. — Энджел, ты же знаешь, что передо мной не нужно извиняться, — Хаск смотрит в сторону с притворным раздражением на лице. — Но я должен. Или дать тебе хотя бы что-то взамен за то, что ты терпишь все мои выходки. — Энджел хмурится, глядя на свои руки, как будто сердится на них. — Это очень тяжело. Выносить меня такого. Я понимаю. — Слушай, если ты и дальше продолжишь так к себе относиться, оставшаяся часть твоего пойла отправится прямиком в канализацию, — голос Хаска грубый, но в нем нет злости. Лишь терпение, как всегда. — Хочешь верь, хочешь нет, но мне по нраву твое общество. С тобой интересно трепаться. Когда ты не выплясываешь из себя кого угодно, но только не себя. Хаск делает добрый глоток виски. Эти слова, как и всегда, попадают прямо в сердце Энджела. Он никогда к этому не привыкнет. К тому, что Хаск видел его полностью разбитым, растраханным, вштыренным по самые яйца и нализавшимся вхлам и при всем этом все равно любит. Не ругает за это, не бьет. А просто сидит рядом. Говорит утешительные фразы своим чертовым убаюкивающим голосом и успокаивает руками и словами его ноющее тело, чтобы он смог наконец уснуть — вещи, чуждые Энджелу до момента их сближения, да и после него все еще кажущиеся таковыми. Хаск нагибается через Энджела, чтобы поставить виски рядом с его бокалом. Движение и прикосновение их шерсти заставляют Энджела жаждать прикосновений так, как никогда раньше. Всё его естество вспыхивает от простого желания, чтобы его обняли, утешили, прижали к себе. Он усмиряет свою мысль вовремя, когда Хаск как раз успевает сесть обратно. Вновь возникает пауза. — Мне жаль, что твой босс заставляет тебя думать, будто ты не стоишь и цента. Лицо Энджела дергается при упоминании этого человека. Его имя не обязательно произносить, чтобы заставить его внутренности перекрутиться. — Но под всем этим пиздецом, которым он вынуждает тебя быть, ты чертовски хороший парень, — Хаск сосредотачивает взгляд на кровати, пока говорит. Энджел все еще смотрит на свои руки. — Ты смешной, чертовски хороший стрелок. Сильный. Может быть, даже сильнее меня, — по лицу демона-кота расползается ласковая улыбка. — Тебе небезразличны все в этом месте. Ты не хочешь этого показывать, но это так. Это место дает тебе то, чего ни у кого из нас раньше не было. Энджел засматривается на физиономию Хаска. Тошнотворно милую. — И как бы тебе ни было неприятно это признавать, у тебя доброе сердце. В эту херомантию Чарли про искупление я не очень-то верю. Но если никто не говорил тебе раньше… — Хаск поворачивает голову и встречается взглядом со сверкающими глазами Энджела. — Ты один из лучших людей здесь. Если кто и заслужил прощения из всех нас, так это ты. Лицо Хаска сияет полной честностью. Энджелу хочется залепить ему пощечину. Хочется заткнуть губы поцелуем. У него дрожат руки, а глаза краснеют от неумолимо выступающих слез, которые едва не катятся по щекам. Он быстро вытирает глаза, чтобы сохранить хоть какое-то достоинство, и испускает жалкий, хриплый от проглоченных слез смешок. Никакая колкость как на зло не приходит на ум, чтобы хоть как-то снять неловкость, и все, о чем он может думать — непередаваемая искренность на лице Хаска. — Ты так говоришь, будто это не ты позволял мне плакать у тебя на плече почти весь последний месяц, — он сохраняет шутливость в голосе, несмотря на слезы, что размазывает по щекам. — Тебе не кажется, что это скорее тебя примут в жемчужных вратах? — Мне плевать на это дерьмо. Я позволил тебе плакать у меня на плече, потому что сделал бы все, чего бы ты ни захотел. Потому что ты… Уверенность Хаска немного теряет свою твёрдость. Видимо, ему действительно не так легко озвучивать все это вслух. Тем не менее он продолжает: — Потому что ты первый человек здесь, который заставил меня почувствовать себя живым. Как будто… — его взгляд падает вниз. — Как будто здесь есть ради чего жить, в конце концов. Кто-то в такой же заднице, как и я. Кто-то, с кем я не так одинок. Словно если мы пройдем через всю эту срань вместе, то, возможно, станет не так тяжело. Он делает паузу, чтобы сглотнуть. — И я терпеть не могу, когда ты принижаешь себя. Потому что ты единственный человек здесь, который заставил меня почувствовать, что все это того стоит. Единственный ублюдок здесь, на которого мне было не наплевать. Ты заслуживаешь всего, чего хочешь, и даже больше, и быть здесь ради тебя — это… это самое малое, что я могу сделать. После всего сказанного Хаску, кажется, больше нечего сказать. Его глаза снова находят глаза Энджела. В голове Энджела проносятся миллион противоречивых мыслей одновременно. В противовес всему приходит желание. «К черту». Он наклоняется вперед, колеблется лишь мгновение, а потом решается. Он не может точно сказать, что именно побудило его поцеловать Хаска. На самом деле многое. Само чувство, честность, каким испуганным и смущенным Хаск выглядел, как и сам Энджел, когда он заламывал пальцы, переминаясь с ноги на ногу за дверью его спальни. Просто это правильно. Комфортно. Безопасно. Даже несмотря на то, что этот импульсивный порыв — вероятно, самое безрассудное решение в его жизни. По застывшему Хаску Энджел осознает его шок. Глаза Энджела плотно закрыты, но он прекрасно представляет себе выражение лица бармена. А вот чего не представляет и не ожидает — как одно из крыльев Хаска закроет его спину и как Кот начнет отвечать на поцелуй, отвечать с такой нежностью, какую Энджел не считал возможной. Смешение разных вкусов напитков гипнотизирует, расслабляет так, что не хочется останавливаться. Даст думает, что может заниматься этим очень долго. Никакого лишнего давления, неудобства или пошлых движений языками. Только простая сладость медленных скольжений губ по губам. Такой простенький поцелуй. Однако же все идёт прекрасно, пока в его голове не мелькает осознание, что они делают. Энджел отстраняется, чтобы взглянуть на Хаска. Понять, не совершил ли ошибку. Не перешел ли границу. Действительно ли должен подавить в себе хоть какое-то подобие тоски по ушедшему соприкосновению их губ. Энджел Даст не создан для романтики. Не способен любить иначе, чем извращенно. Хаск мог бы напомнить ему об этом в любую секунду. Но он этого не делает. Он просто улыбается своей тошнотворно-очаровательной улыбкой. И смотрит на Энтони так, словно тот развесил для него луну и звезды на небе. После затянувшейся тишины, пока они молча таращатся друг на друга, Хаск заговаривает: — Просто успокойся на секунду. Я буквально слышу, как в твоей голове шарахаются мысли. — Ты не сердишься? — Не на что сердиться, — с этими словами он подается вперед, чтобы снова поцеловать Энджела. Мягко и неторопливо. Как будто прикасается к чему-то слишком хрупкому, даже священному. Ощущение такое, словно его разбавляют. На вкус похоже на виски с горячими слезами. Когда они отстраняются друг от друга, между ними течет именно этот вкус. Но Хаск бережно вытирает слезы с щек Энджела, глядит почти ласково. Энджел больше не может выносить всего этого, когда на него так смотрят. Он зарывается лицом в грудь Хаска. Сильные руки обхватывают его, держат крепко. Плечи Энджела сотрясаются от икоты и всхлипываний. Пара крыльев смыкается вокруг него еще теснее, словно готовые уберечь, защитить. Они сидят так, кажется, целую вечность, цепляясь друг за друга, пока рыдания Энджела не прекращаются. Они медленно отстраняются друг от друга. Шерсть на грудке Хаска успевает основательно промокнуть, и оба они глупо смотрят на мокрое пятно, после чего одновременно поднимают головы и резко пересекаются взглядами. Они начинают смеяться над нелепостью всего, что только что произошло. И все остальное в мире становится неважным. Важно лишь одно — они здесь, вместе, свободные быть самими собой и потешаться над собственными глупостями. Они действительно пара грустных неудачников. Когда смех утихает, они снова отклоняются на спинку кровати, устраиваясь бок о бок. — Вытри уже свои сопли платком из верхнего ящика, а потом подай мне мое чертово виски, — беззлобно ворчит Хаск. — Понял тебя, усатый, — Энджел фыркает. Он делает все, как попросил Хаск, после чего они снова возвращаются к своим забытым стаканам. Энджел забирается под одеяло и довольный прислоняется к плечу Хаска, пока они допивают напитки. На протяжении всей ночи они ведут беседу в полусне, как будто ничего такого не случилось. Искренний, хрипловатый смех Хаска зажигает в груди Энджела теплый очаг, пьянит голову чистым счастьем. Это чувство, которое не повторить не одному наркотику. Оно простое. Но сладкое. И очень приятное.