…и тут нужно зажать торакс,
перекрыть дыхание, и она забьется, забьется…
Джон Фаулз
Зима в тот год выдалась сырой и теплой. Выпавший снег, полежав несколько дней, сходил, оставляя редкие ноздреватые сугробы. Дороги развезло — колеса вязли в грязи крепче, чем осы в патоке. Выбраться в город стало решительно невозможно, и Роберту волей-неволей пришлось осваивать деревенский быт. Для человека городского жизнь в деревне скучна, грязна и полна неприятных неожиданностей. И хотя Роберту не приходилось самому бегать за водой или растапливать печь, сама атмосфера жизни такой приземленной и примитивной была ему отвратительна. Неприятны ему были и крестьяне — неотесанные, чуждые всяких приличий. «Доброго вам утречка, господин студент!», «Спокойной ноченьки, господин студент!». Он уже и не пытался объяснить, что перестал быть студентом два года назад, став бакалавром, а ныне и вовсе готовился к магистратуре. Простецы — что с них возьмешь. Однако же эти их «утречки» и «ноченьки» раздражали его сверх всякой меры. Единственное, пожалуй, исключение составляла семья старосты Гука. Причиной того была дочь старосты — Мирабелла. Тонкий изысканный профиль, выразительные глаза, шелковистые волосы, темными волнами обрамляющие прелестное личико — она совсем не выглядела деревенщиной. До той поры, по крайней мере, пока не раскрывала рта. «Удивительно, — думалось часто Роберту, — как такая утонченная, даже аристократическая, внешность может сочетаться с нравом своевольным и бунтарским». Этот контраст, своего рода амбивалентность, казалось Роберту, отражался в ее имени: Мирабелла — чудное, изящное имя; Гук — ужасная простонародная фамилия. Куда лучше ее имя сочеталось бы с его собственной фамилией, но мысли эти Роберт держал при себе, понимая, что норовистая девица поднимет его на смех. Кроме того, поговаривали, что она уже помолвлена, однако навести подробные справки Роберт опасался, зная, что любые расспросы неизбежно станут известны всей деревне. Неудивительно, что едва лишь сошли талые воды, Роберт начал предпринимать вылазки за пределы опостылевшего ему поселения. Прогулки свои он совершал, как правило, в сторону холмов: здесь было суше и как-то возвышеннее. Тем не менее, и здесь встречались порой размывы, обнажавшие под сошедшим снегом дохлых ворон, ящериц и другой мусор. В одном из таких размывов Роберт и нашел мертвую фею. Произошло это, как и свойственно событиям маловероятным, случайно: Роберт медленно шел по склону, рисуя в своем воображении картины триумфа над деревенской красоткой, и ковырял носком сапога хрустящий наст. Что-то темное налипло на сапог, напомнив Роберту огромную стрекозу — тонкое тельце, прозрачные плотные крылья. Тросью он стряхнул пакость с обуви, и она легла на снег — распластав по нему тонкие, похожие на кукольные, ножки и ручки. Прежде ни разу не видевший фей, Роберт долго рассматривал ее тем днем — сначала на вершине холма, потом дома, запершись в своей комнате. Он тщательно зарисовал сохранившееся под снегом тело, а затем, глядя в ее крохотное лицо, понял, что должен сделать. Этого требовал от него долг ученого, естествопытателя. В конце концов, работ такого рода в литературе практически не встречалось, и даже если не брать в расчет возможность прославиться… Инструменты были у Роберта с собой. Самым тонким своим скальпелем он произвел аутопсию, то и дело останавливаясь, чтобы зарисовать увиденное, и засиделся допоздна, истратив несколько свечей. Завершив препаровку и избавившись от неизбежного в таких случаях мусора, Роберт прикрепил очищенные накануне тонкие косточки к пергаменту, сопроводил их подписями, и крепко задумался. Волшебные существа — редкость в мире людей. Во многом оттого, что падкие до диковин люди стремятся заполучить все, что хоть сколько-нибудь необычно. Но есть и другая причина — любое создание, обладающее хоть малой толикой волшебных способностей, первым делом обращает эти способности на то, чтобы скрыть свое присутствие. Обнаружить их можно лишь по косвенным признакам — слабым и неясным. В случае с феей Роберту просто повезло — он хорошо это сознавал. Будь она жива, скорее всего Роберт мог бы пройти в шаге от нее — и все равно бы не заметил. Главной своей задачей Роберт полагал определить тот способ, который позволяет феям оставаться незамеченными, и постараться его нейтрализовать. За окном стояла глубокая ночь. Это удивило Роберта — ему казалось, что времени прошло куда меньше. Оглядев препаровочный стол (хозяйка считала его кухонным), он обратил внимание на мелкий матовый налет, будто пыль покрывший рабочую поверхность. Все это навело Роберта на мысль. Сев в кресло, он положил перед собой часы, и, внимательно следя за стрелками, потер указательным пальцем крыло, оставшееся от только что обработанной феи. На кончике пальца осталось белое пятнышко — словно от пыли. Роберт поднес пальцы к носу, вдохнул. Минутная стрелка скакнула вперед. Всего на три-четыре минуты, но этого было достаточно. Роберт нахмурился. Что он собирался сделать? Кажется, испытать свойства пыльцы фей. Медленно он поднес руку к лицу — и отдернул ее: на указательном пальце уже было белое пятнышко. Роберт не помнил, как оно появилось на его коже, но помнил, что только что стрелка часов указывала семнадцать минут третьего. Сейчас это была двадцать одна минута. Роберт не помнил этих четырех минут. Эта белесая пыль по всей видимости привела его ненадолго в состояние аффекта. Не будь фея мертва, она бы легко сбежала — а у Роберта остались бы лишь смутные воспоминания о ней. К счастью, воспоминания его о фее уходили в прошлое на несколько часов — вероятно глубже, чем могла бы лишить его памяти эта пыль. «Ретроградная амнезия, — подумал он, — в сочетании с антероградной. Очень хитро». Вся дальнейшая работа с феями, равно как и прогулки на холмы, проводилась Робертом только в маске сделанной из нескольких слоев ткани, переложенных ватой. Весь остаток недели с крепким холщовым мешком и взятой у старосты лопатой, он провел на холмах: бродя по их пологим склонам, поднимаясь к каменистым вершинам и спускаясь к размякшим в грязи подножиям. Время от времени Роберт тыкал тонкой длинной палкой в снег или землю, и ковырял ее затем лопатой. Поиски его увенчались успехом: наступил момент, когда зонд легко ушел глубоко под землю, а раскопки обнаружили небольшую теплую пещерку, в которой беспробудно спали целых пять фей. Роберт упрятал добычу в мешок, и с наступлением темноты, чтобы не привлекать внимания, вернулся в деревню. Феи проснулись еще в мешке, возможно, от перепада температур, и отчаянно стрекотали, трепеща под грубой тканью. Однако Роберт был готов к такому обороту: склянки он приготовил заранее. Беда, однако, оказалась в том, что склянок у него было лишь четыре. Это вынудило Роберта форсировать события: первых четырех пленниц, он рассадил по банкам — рукою в толстой войлочной перчатке залазил в мешок, хватал фею и вслепую, не доставая наружу, запихивал в тесный сосуд. Работу с пятой пришлось начать немедленно. Фея так отчаянно билась в руке, что Роберту пришлось сжать руку в перчатке, пока трепыхания не ослабли, а затем слегка придушить ее вощеной нитью — лишь тогда она ослабла, и он смог пришпилить ее к пробковой доске. Приобретенное знание костной системы позволило ему провести булавки, не повредив скелета. Писк и стрекотание мешали во время сеанса вивисекции, но по сравнению с открывающимися перспективами препятствие это выглядело незначительным. Остающиеся после секции отходы Роберт закапывал за домом, однако вскоре обнаружил, что деревенские псы легко разрывают тщательно утрамбованную им землю с тем, чтобы сожрать закопанное. После этого открытия он перестал возиться с захоронением тел, а просто складывал изрезанные до неузнаваемости кусочки в миску, которую выставлял за порог каждое утро. Стоило подождать несколько минут — и миска была вычищена и вылизана. Исключение составляли только крылья фей. Тонкие, поблескивающие на свету, с мелкими прожилками, ветвящимися хитрым узором, они были слишком ценны для того, чтобы быть уничтоженными. Потому, завершив работу с очередной феей, Роберт отсекал ей крылья и складывал их в специально отведенный для того ящик. Дороги к тому времени начали подсыхать, и Роберт смог послать в город за микроскопом, позволившим ему значительно расширить круг исследований. Совершая периодически вылазки на холмы, Роберт пополнял запас материала для исследования (феи, к его большому сожалению, долго не проживали в неволе). С наступлением тепла, однако, гнезда, в которых он привык находить крылатых созданий, опустели, и Роберту пришлось придумать целую систему хитроумных ловушек для того, чтобы исследования не замедлялись. Главным при поимке было не повредить хрупких крылышек, не сломать тонких ручек и ножек, чтобы позже, при исследовании, работать с интактным организмом. Это сильно сужало выбор приспособлений для ловли, полностью исключив эффективные, но слишком грубые средства, вроде мышеловок. Кроме того, феи слишком быстро научались избегать ловушек, что побуждало Роберта постоянно менять не только их нахождение, но и совершенствовать маскировку. Еще одним неприятным открытием стало то, что феи, оказавшиеся под сеткой ловушки, или плотно прихваченные ее нитями, могли выбраться наружу при помощи соплеменниц. Обнаруженные ловушки они, как правило, приводили в негодность, истощая и без того скудные денежные запасы Роберта. Первую половину дня он обычно проводил в холмах, устанавливая и проверяя ловушки, обходя гнездовья фей. Крестьяне в этих местах бывали редко (на холмах рос лишь вереск, да лишайники), на случай же, если кто-то увидит его с сачком, мешком и прочими принадлежностями, Роберт пустил слух, что занимается изучением шмелей и стрекоз. Возможно, обитатели деревни и почитали его за сумасшедшего, однако Роберт понимал, что шанс, выпавший ему, слишком важен и слишком эфемерен, для того, чтобы его упустить. Считая необходимым сохранять в тайне истинную свою деятельность, он взял за обычай запирать дверь своей комнаты, занавешивать окна, и отказался от еженедельной уборки, которую полагалась ему с пансионом. Эта конспирация изрядно мешала, лишая комнату света и вынуждая работать при свете керосиновой лампы и свечей. Труднее всего приходилось с микроскопом, требовавшим для полноценной работы яркого ясного света. Все это побудило Роберта снять дом целиком и перенести лабораторию на чердак, где риск оказаться замеченным был много ниже, а света было не в пример больше. В особом журнале, запертом в ящике стола, Роберт описывал ход проведенных операций и полученные данные: по одной странице на один объект. Пролистывая временами этот дневник, он морщился, поражаясь, какими варварскими методами действовал поначалу. Теперь, чтобы обездвижить фею на лабораторном столе, ему не требовалось, как прежде, удушать ее. Достаточно было одним быстрым, но осторожным движением вывихнуть крылья — и она замирала, изогнувшись дугой и легко подрагивая, пока он вводил иглы-фиксаторы. В деталях изучив строение костной системы, Роберт перешел к суставам и мышцам. Прижизненная работа создавала здесь определенные неудобства: в неподходящий момент мышца могла сократиться под лезвием, сведя на нет часы напряженной работы. Однако работать на посмертном материале Роберт не хотел, понимая, что тем самым лишится бесценного опыта. Кроме того, работая с живыми феями, он помимо знаний получал еще и удовольствие особого рода — эстетическое. Прикалывая очередную фею к столу с распростертыми в стороны руками, словно распиная ее, или фиксируя руки и ноги буквой Х, как у витрувианского человека, Роберт чувствовал себя художником, человеком не только науки — искусства. Почувствовать, как вздрагивает крохотное тельце, когда ланцет впервые коснется его, услышать тонкий вскрик, когда игла пронзит его насквозь, — отказаться от этого он не был готов. И потому продолжал работать прежним образом. Ему приходилось, конечно, задумываться о том, насколько феи разумны: они носили сшитую из мелких волоконец одежку, могли разрезать сетку ловушки заостренными шипами, обменивались стрекочущими возгласами, сидя в банках. «Но, даже будь они столь же разумны, как люди, — думал Роберт, — что бы это изменило?» Настоящий ученый, естествопытатель, должен быть готов поступиться той моралью, которую прочие считают общепринятой. Знание — вот что имело значение. Еще студентом Роберту приходилось слышать, как обыватели называют медиков и биологов живодерами, — оттого, что те режут лягушек, крыс, кошек и собак, вскрывают трупы. Он привык к этому, и считал причиняемые подопытному объекту страдания неизбежностью, платой за приобретаемые знания, опыт. «Боль — спутник прогресса, — размышлял он вечерами, оглядывая банки с мягко светящимися феями на полках, — и если боль достается не человеку, а кому-то еще, то это благо». Конечно, будь эти феи последними на земле, он задумался над тем, продолжать ли над ними эксперименты, но на холмах их было еще предостаточно — в этом Роберт был уверен. Легенды, которые Роберту приходилось слышать, наделяли фей самыми разнообразными волшебными свойствами: способностью говорить на разных языках, читать мысли, наводить мороки. Роберт не наблюдал подобного. Единственным их волшебным качеством он считал пыльцу на их крыльях или «амнезийный фактор», как записал он в своем журнале. В способности фей летать не было ничего необычного, учитывая малый вес и большие относительно тела крылья. Легкое свечение, источаемое феями в темноте, могло бы, возможно, напугать невежественных крестьян, но Роберт достаточно слышал о животной флюоресценции, чтобы испытывать к этому феномену лишь интерес. Что же до мороков и галлюцинаций, то ничего похожего Роберт не обнаруживал ни разу до того апрельского вечера, когда, вернувшись из очередного похода к холмам, вынул из мешка фею с лицом Мирабеллы Гук. Она казалась точной ее копией: те же черные волны волос, ясные и точные черты маленького лица, будто бы выточенные из слоновой кости, то же изящное сложение, длинные ноги, высокая грудь. Она даже смотрела него тем же пристальным задумчивым взглядом, что Мирабелла — не стрекотала, пытаясь вырваться, не гримасничала, просто лежала в его ладони и смотрела. Это был первый день, когда Роберт не смог провести секции. Банка с феей стояла прямо над столом (их свет помогал ему экономить на свечах), и куда бы Роберт ни сел в лаборатории, чем бы ни занялся, всюду он чувствовал на себе этот взгляд. Чистил ли он инструменты, писал ли в журнал, фея смотрела на него, и впервые у Роберта возникло чувство, что он делает что-то неблаговидное. Он думал было накрыть ее банку темной тряпкой, но феи плохо переносили темноту — это он знал наверняка — а лишаться ее прежде времени Роберту не хотелось. Вечер кончился тем, что Роберт поднялся на чердак, скрывшись от ее взгляда, и полночи ворочался на колком сене. Наутро Роберт встал рано, и, не позавтракав, отправился пешком к станции. К одиннадцати поезд привез его в город, а в полдень Роберт уже был на птичьем рынке. Пришлось изрядно потолкаться, прежде чем на глаза ему попалась клетка нужных размеров. Поторговаться тоже пришлось, и несмотря на это Роберту пришлось заплатить втридорога: продавец каким-то образом понял отчаянное его положение и цену заломил совершенно фантастическую, снижая ее медленно и неохотно. Все это привело к тому, что Роберт оказался должен задержаться в городе, чтобы встретиться со знакомыми и занять средств достаточно для того, чтобы просуществовать в деревне до конца практики. Таким образом, вернуться ему удалось лишь под вечер. Непродолжительная жизнь фей, заключенных в банки, полагал он, обуславливалась теснотой, спертым воздухом и голодом. Теперь Роберт рассчитывал изменить ситуацию. Клетку он нес, в несколько слоев обернув упаковочной бумагой, чтобы укрыть ее от любопытных взоров и избежать распросов, однако остаться незамеченным ему не удалось. Еще у околицы деревни за Робертом увязались игравшие в грязи мальчишки, а подходя к своему дому он чуть не столкнулся с дочерью старосты. Скользнув по нему карим взглядом, она поинтересовалась, откуда возвращается господин студент, и что с собой везет. Роберт замялся, менее всего ему хотелось пускаться в объяснения и выдумки, хотя прежде он с удовольствием пустил бы любопытной девице пыль в глаза. Он чувствовал себя в высшей степени странно: Мирабелла, легко улыбаясь, стояла прямо перед ним, и ветер играл ее темными волосами, но она же сейчас сидела в банке на полке его лаборатории. Это казалось неправильным, противоестественным, и Роберт на несколько мгновений зажмурился, пытаясь отогнать видение огромных радужных крыльев у Мирабеллы за спиной. — Химикалии, всего лишь химикалии, — буркнул он, проходя к крыльцу. — Ах, господин студент, — заломила руки Мирабелла, — вы ведь покажете мне какой-нибудь из ваших опытов? Мальчишки позади довольно заржали. Расхохоталась и сама Мирабелла, махнув Роберту рукой. Он же только кряхтел, протискивая громоздкий сверток через дверь. Хлопнув дверью, он задвинув засов и, тяжело дыша, прислонился спиной к двери. В жизни не приходилось ему чувствовать себя таким дураком. «Наверное, я кажусь им смешным, наверное. Речь, одежда, привычки — все другое» — Роберт опустился на корточки и клочьями стал сдирать с клетки бумагу. «Хлюпик, — думают они, — чистоплюй. Конечно», — оторвавшиеся лохмотья он, сминая, бросал в угол. «Отторгать чужаков — признак нормального социума. Здоровая ксенофобия» — Роберт до боли в пальцах сдавил ком бумаги, жалея, что не может с той же легкостью сжать горло кого-нибудь из мелких ублюдков. За время его отсутствия одна из фей подохла. Он заметил это сразу, войдя в лабораторию: ее банка перестала светиться. Подойдя ближе, Роберт увидел ее на дне банки — скрюченную, словно от судорог. Прочие феи заметались в своих банках, увидев его, забились о стекло. Кроме той, выше всех. Она стояла, прислонив ладошки к стеклу, и глядела на него маленькими черными глазами. Ощущая себя даже более неловко, чем минуту назад на улице, Роберт снял банку с полки и понес на чердак по узкой скрипучей лестнице. Задумавшись, он едва не забыл одеть маску, преде чем достать фею из банки. В новой клетке маленькая Мирабелла поднялась на жердочку (ранее в клетке держали птиц) и села, совсем по-человечески подперев голову рукой. Роберт поставил на дно клетки склянку со свежей водой, проверил, надежно ли закрыт замочек, и спустился вниз. Фея проводила его печальным взглядом. Прежде он не задавался вопросом о том, чем питаются феи, и, хотя у него были предположения на этот счет, он предпочитал действовать наверняка. Прикрыв на всякий случай поплотнее дверь, ведущую на лестницу к чердаку, он вытащил из банки издохшую фею. Разложил ее на столе, зафиксировал, как обычно, конечности, (прочие испуганно стрекотали в своих банках), и, придвинув ближе свечи, вскрыл ей брюшко. Микроскоп оставался наверху, и потому ему пришлось довольствоваться лупой. До сих пор Роберт избегал исследований внутренних органов: следуя анатомическому канону, он планировал заняться ими после изучения суставов. И сейчас, рассматривая миниатюрные органы, она испытывал что-то похожее на растерянность: если это печень, то отчего она такой странной формы? Что за орган — явно железистый — расположен ниже? Селезенка? Нет, вот она. С огромным трудом Роберт подавил искушение разобраться во всем этом прямо сейчас: вскрыть капсулу, сделать разрез вдоль, осмотреть на срезе… Он выдохнул и обвел глазами полки с притихшими феями. Без микротома нечего было и думать о том, чтобы приготовить сколько-нибудь годный препарат для микроскопии. Не о говоря уже о прогонке и прочем. Да и микроскоп его — студенческий, маломощный — скорее всего способствовал бы только появлению новых вопросов. Здесь требовалось оборудование мощнее, гораздо мощнее. Однако сейчас задача состояла в другом. Взяв в руки две иглы, Роберт развинул тонкие петельки кишок. «Надеюсь, — думал он мрачно, — я сумею распознать желудок». Он провозился над тельцем феи до утра, искромсав внутренности до неузнаваемости, но без успеха — содержимое кишечного тракта идентифицировать не удалось: однородная полужидкая субстанция с легким цветочным запахом. Едва рассвело, Роберт отправился в холмы. По привычке обошел расставленные ранее ловушки. Все они пустовали: сети разрезаны, механические детали приведены в негодность. Собрав испорченные устройства, Роберт не стал расставлять новых. Он поднялся на вершину одного из холмов, припасенной лопаткой срезал верхний слой дерна вместе с вереском и погрузил его в мешок. Поймал сачком несколько бабочек и кузнечиков, срезал пару ветвей шиповника с начавшими завязываться бутонами. Дерн с покрывавшим его вереском Роберт уложил на дно клетки. «Чувствуй себя как дома» — хотел было сказать, но сдержался. Разговаривать с феей было бессмысленно, все равно что с лабораторной мышью или крысой. Кузнечиков и бабочек Роберт умертвил, разрушив уколом иглы головные ганглии; бутоны срезал и измельчил. Поместив их на пронумерованные листки бумаги, Роберт разложил их в ряд на дне клетки вместе с мензуркой, наполненной молоком, кусочками хлеба, сыра, говядины, комочком меда и несколькими каплями сливового джема. Скрывшись из виду феи за дощатой перегородкой, Роберт сел на пол, приблизил глаза к щели меж досками и, глядя на клетку, задумался. Происходящее не нравилось ему — чем дальше, тем сильнее. Привычный мир потрескивал по швам, система координат изгибалась и шла волнами. Он — ученый, она объект исследования. О чем еще может идти речь? Конечно, то, что он делает, тоже можно было считать частью исследования, но Роберт не желал предаваться самообману. Его интересовало прежде всего устройство организма фей, его функционирование и свойства, а их поведение, язык, культура, если таковые существуют — вторичны, и не имеют особого значения. Пытаться продлить жизнь фее означало пойти у нее на поводу, проявить слабость. Кроме того, это было негуманным: он же не мог содержать ее в клетке вечно, не говоря уже о том, чтобы отпустить. Когда Роберт только начинал учебу и впервые попал на практическое занятие, ему надо было провести секцию кошки. Пушистая, теплая, кошка лежала на столе, а Роберт стоял над ней со скальпелем, страшась момента, когда ему придется сделать первый разрез. Лишь выбрив с ее живота шерстку, и укрыв голову и хвост салфетками, он смог унять дрожь в руках. Именно тогда он понял, зачем хирурги накрывают пациентов простынями: хотя соображения асептики и имели место, гораздо важнее было обезличить больного, превратить его из человека в объект, операционное поле. Эта метаморфоза со временем стала даваться Роберту все легче, и ему все меньше приходилось прилагать усилий для того, чтобы понять: он режет не лягушку, не кошку, не крысу — объект. Но теперь он оказался перед затруднением. Феи не желали становиться объектом: с самого начала в их стрекоте и вскриках Роберт слышал стенания и мольбы, а теперь, гляди сквозь узкую щель на маленькую Мирабеллу, он понимал, что не сможет так просто провести над ней секцию. Собственная слабость злила Роберта, неспособность сделать то, к чему он считал себя привычным, приводила в отчаяние. Он презирал подобную чувствительность в первокурсниках, не могущих провести лезвие по живой плоти, и теперь начинал презирать сам себя. «Что я чувствую? — думал он, водя ладонью по плохо пригнанным досками, — Жалость? Тоску? Любовь?» «Она ведь не человек, только похожа. Может быть, просто притворяется человеком, пытается разжалобить. И, кажется, преуспевает в своих попытках». Роберт пытался успокоиться. Большую часть той работы, которая могла быть выполнена в деревне, он уже завершил. Набранного материала с избытком должно было хватить для того, чтобы стать магистром и начать диссертацию для получения докторской степени. Дальнейшие исследования требовали аппаратуры тонкой и точной, доступной лишь в университете. Формально он мог бы отпустить оставшихся фей, или избавиться от них иным способом: ночное вскрытие показало, что исследовать внутренние органы самостоятельно ему будет не по силам. С другой стороны, для успешного выступления на кафедре следовало бы представить несколько живых образцов. Возможно, даже принести их в дар университетскому виварию. Вопрос приоритета волновал Роберта, но он понимал, что в одиночку справится не сможет: чтобы защитить диссертацию, протолкнуть статьи в журналы, издать атлас нужно будет делиться. И он был к этому готов. Был бы. Если бы не маленькая Мирабелла. Представляя, как доценты и профессора рассматривают ее, щупают, заламывают крылья, Роберт был готов скорее сам убить ее, нежели привезти в университет. Что делать? Роберт представлял себе, как бросает учебу, поселяется в деревне — чтобы каждый день уходить в холмы и любоваться крылатыми созданиями. Это его не устраивало. Поддаться, изменить себе, бросить все и жить в гармонии и любви — что-то было в этом фальшивое, ненастоящее. Вообще, чем долее Роберт размышлял о маленькой Мирабелле, тем более странной ему казалось ее сходство с Мирабеллой настоящей. «Другой вид, — думал он, — другое устройство организма, и такое сходство. Мимикрия? Еще одна защитная реакция?». До Роберта доходили слухи о том, как необычны бывают способности волшебных существ, какими загадочными свойствами они могут обладать. Роберт все более склонялся к тому, что фея только прикидывается Мирабеллой, был ли это инстинкт или сознательный выбор. «Но почему именно она? — гадал он, — Не Анна, не Виктория, не та блондиночка из музея, а она». Роберт все сильнее чувствовал обиду — на фею, на себя, на весь белый свет. Мысль о том, что мелкая тварь так легко, так безошибочно обезоружила его, превратила в тряпку, мягкотелого тюфяка, неспособного взять в руки скальпель, доводила до исступления. Хотелось причинить ей не просто боль, — БОЛЬ. Но такое желание — Роберт понимал это — тоже было проявлением слабости, оборотной ее стороной. Ученый должен быть сдержанным, холодным, здравомыслящим, не поддаваться порывам, иначе грош ему цена. В расстроенных чувствах Роберт оделся и вышел из дома. Найденная феей уязвимость оказалась неприятным открытием. Он привык считать себя рыцарем в ледяной броне логики, а теперь в этих доспехах появилась зияющая брешь. Ссутулившись, руки в карманах, Роберт бесцельно брел по деревне, сворачивая с одной улицы на другую, не отвечая на приветствия крестьян. Он знал, что должен сделать, чтобы вернуть утраченное спокойствие, но не знал как. Дом старосты лез в глаза, выныривал перед Робертом снова и снова, какими бы петлями он не ходил. Позади снова послышались смешки мальчишек, и Роберт ускорил шаг, направляясь к дому. Они не отставали, на ходу обмениваясь шуточками и хихикая. Роберт остановился, сжав кулаки в карманах так, что заныли пальцы. Повернулся. Должно быть, он изменился в лице, потому что мальчишки смолкли и попятились. — Я чем-то вас рассмешил? Кто-то положил руку ему на плечо. Роберт обернулся. Позади стоял староста Гук. — Ну-ну, — сказал он успокаивающе, — не стоит сердиться на наших ребят, господин студент. Уверен, они всего только и хотели, что пригласить вас на весенний бал. Мальчишки испуганно закивали. — Весенний бал? — Роберт застыл в недоумении. Мысль о том, что в этой убогой деревне вонючие крестьяне могут устроить бал, казалась абсурдной. — Ну да, — охотно принялся пояснять староста, — угощение и выпивка для стариков вроде меня, танцы для молодых. — Выберут майскую королеву! — не утерпел один из мальчишек. — Будет лимонад! — вставил другой. — В праздничном зале! — выдохнул третий. «Праздничный зал — это, наверное, сарай, — подумал Роберт, — Или хлев». — Буду рад присоединиться к вашему балу, — сказал он, — если мне позволит время. «Если позволит время… Время… Почему бы и нет?» — Господин Гук, — Роберт попытался улыбнуться старосте, — не расскажете подробнее о вашем празднике? Я хотел бы упомянуть о нем в своей работе. Польщенный староста повел Роберта в зал празднеств. Это действительно оказался видавший виды сарай, довольно, впрочем, просторный. Кивая и поддакивая старику, Роберт оглядывал неровные стены с торчащими из пазов клочьями пакли, потемневшие от времени стропила и узкие окошки под самым потолком. «Может и получиться», — думал он, сцепив замком побелевшие пальцы, — «может получиться». Встав посреди сарая, Роберт прикрыл глаза, вполуха слушая болтовню Гука. Из полуприкрытой двери тянуло сквозняком. «Рискованно», — думал Роберт, — «но если сработает… Вентиляция — вот что важно. Но как проверить?». Староста тем временем заговорил о дочерях. Оглаживая жидкую бородку, он пространно распространялся о «своих красавицах» и о том, как непросто найти в наше время подходящую партию. Роберт слышал, как неделю назад чуть ли в тех же словах он расхваливал покупателю из соседнего села достоинства своей колченогой буренки. Сейчас же у него возникло подозрение, что староста говорит все это неспроста. И действительно — в дверях появились три девицы. Одна другой меньше (самой старшей едва ли исполнилось пятнадцать), они, хихикая и бросая на Роберта быстрые взгляды, приблизились к отцу. Ни одна не напоминала Мирабеллу даже отдаленно — обычные крестьянские девки. Роберт хотел уже было отделаться от словоохотливого старика с дочерьми, но тут в голову ему пришла идея. — Вы позволите мне отлучиться на несколько минут? — прервал он старосту, — Я хотел бы кое-что подарить… Марии. Мария выглядела самой младшей и самой забитой. Староста, опешив, кивнул, и Роберт поспешил домой. Там он искрошил полкуска взятого из города мыла в одну из мензурок и взболтал с водой. Выбрал одну из луп, которыми пользовался при экспериментах, — что похуже. Выкрутил дорогую линзу из оправы, спрятал в стол, оправу же — тонкий металлический кружочек на деревянной ручке — макнул в мензурку, вынул, поднес к глазам. На месте линзы тонкая мыльная пленка. Махнул рукой, и в воздухе поплыли мелкие радужные пузыри. Вернувшись в сарай, Роберт с преувеличенным почтением рассыпался в комплиментах (каковых от него, как от городского жителя, без сомнения ожидали) и вручил Марии закупоренную мензурку. Когда она вместе с сестрами пришла в недоумение, Роберт, встав у входа, откупорил сосуд, макнул в раствор ручку от линзы и несколько раз махнул ей в дверном проеме. Девочки зашлись хохотом и, отобрав у него мензурку, побежали пускать пузыри во дворе. Староста, ожидавший, видимо, чего-то более материального, неодобрительно что-то ворчал. А Роберт, подавив довольную улыбку, следил за мыльными пузырями: перед тем как исчезнуть, они пролетели по всему сараю, добравшись до самых дальних его уголков. Следующим этапом подготовки стало изготовление порошка. Закрыв рот и нос плотной повязкой, Роберт изрезал уже изрядно высохшие крылья фей на мелкие кусочки. Эти кусочки он истолок в мелкую пыль — серо-металлического окраса пудру, легкую и воздушную. Все манипуляции он проводил, поставив перед собой карманные часы, и внимательно следя за стрелками. Порошка получилось чуть менее унции, и весь он поместился в одной колбе. Колбу Роберт заткнул пробкой, и обернул проволочным кольцом с двумя крюками, позволившими подвесить ее вверх ногами наподобие верхней половины песочных часов. В пробке он проделал дыру, и, экспериментируя с ее размерами, добился того, чтобы порошок просыпался из колбы равномерной тонкой струйкой, опустошая ее целиком за шесть часов с четвертью. Этого времени, полагал Роберт, ему должно было хватить на все. Сомнения в успехи задуманного разъедали его. Некоторые Роберту удалось разрешить, предложив старосте Гуку несколько крупинок порошка с порцией нюхательного табака. Староста, вдохнув смесь, застыл с еще более, чем обычно идиотским выражением лица и простоял столбом, пуская слюни, три с половиной минуты, после чего повел себя как ни в чем не бывало. Однако, каким окажется пролонгированный эффект состава, не ослабнет ли он из-за столь длительной экспозиции — Роберт боялся даже загадывать. Сам он планировал защититься от действия порошка, вставив в нос ватные тампоны. К сожалению, вата в количестве достаточном для фильтрации витающих в воздухе частиц, неизбежно деформировала нос, и скрыть факт ее наличия было бы затруднительно. Тем не менее, объяснить вату в носу было бы проще, чем закутанную маской половину лица. Однако незадолго до праздника случились события, позволившие Роберту не искать оправданий. Возвращаясь из очередной поездки в город, Роберт тащил за собой тележку с закрепленном на ней ящиком. Внутри позвякивали банки. Завидев у околицы размахивающих руками крестьян, Роберт малодушно хотел было свернуть и обогнуть деревню кругом, но его уже заметили. — Кто это там тащится? — услышал чей-то крик. — Да это наш студент. Гроб себе везет, — крестьяне загоготали. Стиснув зубы, Роберт покатил тележку дальше. В преддверии праздника самые нетерпеливые, видимо, решили начать праздновать загодя и уже накачивались пивом, а, возможно, и чем-то покрепче. Роберт уже почти миновал орущую и икающую группу, когда кто-то толкнул его в спину. — Слышь, студент, — небритый верзила шарил по нему мутными глазами, — ты что — гробовщиком заделался? — Это только посуда, — криво улыбнулся Роберт, — посуда и реактивы. — Посуда — бабское дело! — верзила пихнул тележку сапогом. Пробирки и банки внутри жалобно зазвенели. — Может быть, — Роберт потянул тележку за собой. — Ты баба! — заорал верзила ему прямо в ухо. Роберт ускорил шаг. Верзила рванул его за плечо, так что Роберта развернуло на месте. — А коли ты сам баба, — дыхнул сивухой, — так чего ты на наших баб заглядываешься? Схватив Роберта за грудки, верзила прижал его к забору. — Чтоб я тебя больше с гуковыми девчонками не видел, — рявкнул он. Роберт наклонил голову: изо рта у его противника воняло непереносимо. — Еще и нос воротит, — притворно удивился верзила и с наслаждением съездил Роберту по лицу. Роберту досталось еще два раза, прежде чем с улицы послышались крики старосты: — Что это вы тут устроили? Прекратите немедленно! Джонатан! Что ты делаешь?! Это же наш гость!!! Когда в голове у Роберта немного прояснилось, и он поднялся с земли, весь его сюртук спереди был залит кровью. Откинув голову назад и зажимая нос пальцами, он на глазах всей деревни добрался до своего дома. Так и получилось, что на следующий вечер его появление с ватными затычками, торчащими из ноздрей, никого не удивило. Староста всячески лебезил перед городским гостем. Протрезвевший Джонатан мрачно извинялся. Гуковы дочки сочувственно на него смотрели. Кроме одной. — Если мужик не может за себя постоять, он и не мужик вовсе, — услышал Роберт ее голос, входя в празднично наряженный сарай. От горящих здесь свечей, выставленных по углам столов с едой и выпивкой и нескольких десятков немытых тел дух внутри стоял непередаваемый. Роберт чувствовал его даже сквозь ватные затычки. Заняв почетное место рядом со старостой, Роберт бросил взгляд на часы: без четверти десять. Танцы объявили в пять минут одиннадцатого. Благодаря расположению отца Роберту достался третий танец Мирабеллы. Держа ее в осторожных объятиях — первый и, наверное, последний раз в жизни — Роберт почти все время молчал. Он читал, что у влюбленных якобы все слова вылетают из головы, но в его случае все было иначе: ему нечего было сказать Мирабелле. Только в последнюю минуту, когда танец уже подходил к завершению, он шепнул: — У меня есть подарок для вас, Мирабелла. — Тоже мыльные пузыри? — сощурилась она насмешливо. — О нет, много лучше. Давайте выйдем на улицу, он ждет вас там. Заинтригованная Мирабелла направилась к выходу, Роберт следовал за ней, чувствуя на себе взгляды всех собравшихся. По спине у него лился холодный пот. Дверь открылась. Роберт пропустил Мирабеллу вперед. Она бросила ему лукавую улыбку, от которой у Роберта защемило в груди, и вышла на улицу. Роберт шагнул следом и, пока никто другой не вышел наружу, открыл привезенный из города ящик. — Да он у вас пустой, — разочарованно сказала Мирабелла, пока он доставал наполненную порошком колбу. — Не совсем, — Роберт, привстав на цыпочки, подвесил колбу над дверью и сорвал с пробки колпачок. Тонкая серебряная струйка посыпалась вниз, потянулась со сквозняком внутрь. — Что это? — А вы взгляните, — с готовностью предложил Роберт. Мирабелла шагнула к двери, и Роберт, пока она не обернулась, опустил ей на голову дубинку, обернутую полотенцем — самую малость ниже затылка. Она не успела ни охнуть, ни крикнуть — только опустилась, шелестя, будто крыльями, платьем, к его ногам. Изо всех сил стараясь не суетиться, Роберт распахнул крышку ящика, подхватил Мирабеллу на руки и бережно уложил ее внутрь. Голову, во избежание асфиксии, повернул набок. Полотенце, снятое с дубинки, намотал на голову, вылил на него пузырек эфира. Тремя поперечными ремнями закрепил тело — посередине плеч, повыше пояса и пониже колен — чтобы не болталось. Поставил сверху фальшивую крышку; она щелкнула, встав на место. Прислушался: шум в праздничном зале стих, смолкла музыка и разговоры. Осторожно Роберт заглянул внутрь. Те, кто сидели, остались сидеть, стоявшие опустились на пол. Блаженные лица, устремленные в пустоту взгляды. Роберт поставил под дверь клинышек, чтобы она не закрылась под порывом ветра, и вернулся к тележке с ящиком на ней. Налегая на рукояти, он покатил тележку к дому, сжимаясь каждый раз, когда камешек попадал под колесо. «Неужели это я, — думал он, — я сделал такое. Еще не поздно остановиться. Никто не узнает». Но внутри у него словно бы тикали часы. В вопросах анестезии — он знал это не понаслышке — нельзя быть ни в чем уверенным. Слишком сильный удар мог вызвать гематому внутри черепа, пары эфира — слюнотечение или рвоту. «Надо было ввести атропин». Вкатил тележку во дворик, огляделся — никого. Пустые дворы, темные окна. Вся деревня празднует. Руки у Роберта почти не дрожали, когда он открывал крышку ящика. Мирабелла была еще без сознания. Отстегнув ремни, он подхватил ее на руки и понес в дом. Стол в лаборатории он расчистил загодя, и сейчас осторожно опустил ее на стол. Широким ремнем перехватил туловище, прикрепив к столу. Руки завел за голову, привязав запястья к спинке придвинутого стула. Стащил стоптанные туфли, перевязал веревкой лодыжки. Стащил с головы полотенце. Эфир почти выветрился, и Роберт без опасений зажег свечи. Взял в руки хирургические ножницы. Платье разошлось с тихим шорохом, поддевка китового уса — с нежным хрустом. Пламя свечей колыхалось от сквозняка. Феи в своих банках замерцали, забились о стекла. В мягком колеблющемся свете Роберту казалось, что Мирабелла следит за ним из-под прикрытых ресниц. Он приложил пальцы к ее шее: пульс бился ровно и сильно, удар по голове не нанес видимого ущерба. Кожа у нее была теплая, мягкая и гладкая, не хотелось отрывать руку. Роберт спустился к яремной вырезке, повел кончиками пальцев по ключице, изгибом похожей на рукоятку револьвера. Дошел до середины ее, вернулся на дюйм и повел пальцы вниз. Волосы черными волнами разметались по столу, голова склонена набок, контуры мышц на шее. Смотреть на нее Роберт мог бы бесконечно. Он один видит, как она прекрасна. Прочие видят смазливое личико и полные груди, круглый зад да тугие бедра. Тупые твари. Движимы инстинктами. Никакого представления об эстетике, подлинной красоте. Второе межреберье. Мирабелла дышала легко и спокойно, под кожей проступал на мгновения рисунок ребер. Самое страшное, что внутри она такая же безмозглая баба, как и все вокруг. Дурища-крестьянка, которой досталось бесценное сокровище. Растрачивает попусту на скотов, что ее окружают. Транжирит без разбора. Третье межреберье. За его пальцами, скользящими по ее коже, оставалась белая полоска. У Роберта проступили слезы: прекраснее всего она именно сейчас, когда обнажена, когда беззащитна. Красота цветка, который вот-вот будет сорван; бабочки, помещенной в морилку; феи, приколотой к лабораторному столу. Четвертое межреберье. Пальцы скользнули по ареоле. Кожица мягкая и податливая. Красота быстротечна. Мимолетна. Нельзя разделить, нельзя сохранить. Только сберечь в памяти, когда ее не станет. Запомнить такой, как сейчас — ласкающей взгляд, манящей и зовущей, пронзительно острой. Пятое межреберье. Сердце Мирабеллы бьется в кончики пальцев, почти что лежит в ладони. Левой рукой Роберт поднял ланцет, поднес к ее груди. Правой взял молоток. Лезвие застыло над самой кожей, там, где угадывалась пульсация. Роберт медлил. Мгновение длилось и длилось. Он желал бы остановить время, заморозить этот миг, растянуть его на целую вечность, но ресницы Мирабеллы дрогнули. Она открыла глаза. Шевельнулась, приподняла голову. Роберт ударил по рукоятке. Ланцет ушел меж ребер на удивление легко, почти на всю длину. Не было ни стона, ни крика, лишь короткий выдох — то сжали легкие сократившиеся в последней судороге мышцы. Все закончилось быстро. Роберт закрыл ей глаза и опустился в кресло — ноги его не держали. Минутой позже поднял голову. Феи исступленно бились о стекло в своих банках. Только маленькая Мирабелла стояла на коленях, замерев, прижав руки к груди, и быстро-быстро трепетали крылья за ее спиной. — Она все равно осталась бы своевольной, — сказал хрипло Роберт, — Даже если бы вышла за меня. Непокорная. Непредсказуемая. Говорила бы, что хотела, делала бы что хотела. Он тяжело поднялся и попробовал вытащить ланцет из тела. Вспотевшие пальцы соскальзывали с гладкого металла, Роберту пришлось взять зажим, чтобы извлечь инструмент. Из раны вытекла лужица темной крови. Торопясь до окоченения, Роберт лишил тело остатков одежды, омыл его и погрузил в тележку. «Убийство сближает сильнее родства, — думал он, таща ее в темноте по неровной земле, — роднит сильнее близости. Я ближе ей теперь отца или матери, роднее любовника. Жаль, что все прошло так быстро. Хотел бы видеть ее глаза в тот самый момент». Отдалившись достаточно от деревни, Роберт сошел с дороги. Прошел, сминая ногами вереск, еще несколько минут, опрокинул тележку, привязал к холодным уже ногам булыжник и столкнул труп вниз — в заболоченный овражек, которых так много было вокруг деревни. Белое пятно тела темнело, погружаясь в воду. Роберт постоял немного наверху, вздохнул, и скорым шагом (майские ночи холодны) направился обратно. К праздничному залу Роберт вернулся под утро. Время он рассчитал точно: серебрящиеся в рассветном свете крупицы еще сыпались тонкой струйкой из перевернутой колбы. Роберт, морщась, вставил в нос свежие ватные затычки, убрал колбу в заплечный мешок и вошел в залу. Спертый воздух, пивные пары, осоловелые лица со стеклянными взглядами. Роберт сел в своем углу, сдерживая тошноту и стал дожидаться, пока окружающие придут в себя. На празднике он пробыл еще около часа. Желая сделать алиби прочнее, Роберт оттанцевал с шестью разными девицами, обменялся у всех на виду рукопожатием со снова изрядно захмелевшим Джонатаном, и выпил, не чувствуя вкуса, кружку эля со старостой Гуком. Удалился он лишь после того как староста, начав волноваться, спросил, не видел ли Роберт Мирабеллы. — Не знаю, — отвечал он с обеспокоенным лицом, — я и сам хотел бы еще потанцевать с нею. Никто не запомнил даже его с нею танца. Роберта тревожило, не вызовет ли подозрений быстрое наступление рассвета, не заметит ли кто пропавших шести часов, однако скачок во времени, похоже, послужил лишь темой для шуток о количестве выпитого. Несмотря на тяжелую ночь, усталость отступала по мере того, как Роберт приближался к дому. Войдя в дом, нарочито неторопливо разделся, приготовил инструменты. Оглядел банки с феями, постучал ногтем по стеклу. — Я назову вас Faeries mirabilis. Следовало бы, наверное, Faeries Mirabellae, но она все равно не понимала латыни. Осторожно извлек из банки маленькую Мирабеллу и прижал пальцем к столу. — Никто, — произнес, пришпиливая кисти к доске, — не смеет копаться у меня в голове. Еще парой игл зафиксировал ступни. — Я сам решаю, кого любить, кого нет. Взял в руки скальпель. Поднял голову: феи в банках все были теперь на одно лицо — кареглазы, темноволосы. Маленькие Мирабеллы смотрели на него из-за стекла. — Ее я помнил бы и без вас. Роберт дернул щекой, прищурился, склонился ниже над столом и сделал первый разрез.