***
— Я написал стихотворение, — Кевин встречает его возле двери с кошкой на руках. Она послушно опускает голову ему на плечо и мурлычет так громко, что слышит даже Жан. Он закрывает за собой дверь, улыбается, тянется почесать кошку за ухом, а потом чмокает Кевина в щеку. Он редко пишет стихи в последнее время — и Жан рад, когда Кевин возвращается к тому, в чем восхитительно хорош. — Прочитаешь мне? — улыбка не сходит с его губ. Сегодня солнце светит с самого утра, Жан — в поразительно хорошем настроении, хотя он догадывается, что это может быть ненадолго. Они устраиваются в спальне Кевина, кошка засыпает на его коленях, пока он роется в куче бумажек на столе, наконец вытаскивая блокнот и лихорадочно его листая. Загибает листы, находит нужный: размашистый почерк, карандаш, перечеркнутые линии. Кевин поднимает взгляд на Жана, и тот одобрительно кивает. — Быть знаменитым некрасиво, Не это поднимает ввысь, Не надо заводить архива, Над рукописями трястись. Цель творчества — самоотдача, А не шумиха, не успех. Позорно, ничего не знача, Быть притчей на устах у всех… Он декламирует — отчетливо, звонко, голос становится глубже, Жан восхищается им — каждый раз. Вслушивается в текст: конечно, попытки убедить себя и утешить, попытки понять, что он может творить и по-прежнему скрываться. Может творить и надеяться, что однажды в будущем его тексты и стихотворения станут общественным достоянием, что их будут цитировать, ими будут вдохновляться. Жану больно слышать его воодушевленный, бодрый голос и осознавать, что в ближайшие годы Кевину так и придётся жить в тени и скрываться. Если не случится чего похуже. Кевин чуть сильнее сжимает тетрадь своими длинными пальцами, вскидывает голову, голос — уверенный и твердый. Строчки звучат даже вдохновляюще и так красиво. — …должен ни единой долькой Не отступаться от лица Но быть живым, живым и только, Живым и только до конца. Кевин заканчивает и поднимает на Жана светящийся взгляд. Ждёт похвалы, одобрения — или критики. Кевин привык к любой реакции, хотя от Жана, конечно, хочется получать только хорошие слова. Жан хлопает, задумчиво кивая, смотрит на него в ответ. — Очень, очень сильно, — говорит он тихо. — Кев, я… Это ведь ты про себя писал? Кевин медленно закрывает тетрадь, пальцами ведёт по обложке, откладывает её на стол, снова начинает гладить кошку, которая сидит на его коленях. Смотрит в ответ на Жана: задумчиво и с серьезностью. — Надеюсь, — говорит он наконец. — Мне бы очень хотелось думать так же. Но… — он резко встаёт, взяв кошку на руки, и идёт к двери — на ней висит пальто, в кармане которого он тут же ищет портсигар. — Но я, наверное, себя обманываю. Мне хочется быть знаменитым. Я знаю, что такой шанс у меня был, и я его упустил. Надо было писать что-то, что понравилось бы… — Нет, — вдруг перебивает его Жан, поднимаясь на ноги. — Нет, Кевин, ты знаешь, что я в тебе люблю? То, что в тебе есть сила противостоять. Сила делать наперекор. Сила выражать в творчестве то, что рвется наружу, даже если ты знаешь, что никогда не сможешь опубликовать подобное. — Спасибо, — отвечает Кевин, но в голосе слышится горечь. Кевин благодарен и рад, но он бы хотел иметь шанс начать заново — и иногда ему кажется, что он был бы согласен публиковать лишь то, что нравилось бы советскому правительству, а уже у себя дома писать все, что захочется. Просто чтобы не приходилось жить под вечным прицелом. Просто чтобы было немного чувства безопасности и определенности насчёт завтрашнего дня. — Я буду рядом, — шепчет Жан, подходя ближе, опускает ладонь на поясницу Кевина. Тот смотрит на него в ответ, взгляд наконец теплеет благодарностью, он улыбается. И Жан счастлив, что он сейчас находится именно здесь и именно с этим человеком, — и он ни за что не променял бы это всё на что-то другое.***
Проходит холодная зима, морозный январь и серый февраль, который Кевин и Жан проводят вдвоём почти каждый день: согреваются теплом друг друга. Они становятся менее осторожными, но Жан убеждает Кевина, что бояться нечего, что у людей сверху есть сейчас более важные проблемы, — и Кевин немного расслабляется. Кевин продолжает писать. Время от времени вслух читает Жану новые главы, пока тот лежит с его кошкой на его кровати, глядя на Кевина с нежностью в глазах. Иногда — читает и стихотворения. Одним поздним февральским вечером Жан забегает к нему в расстегнутом пальто, весь в снегу: только к вечеру нашлось время зайти, и он хочет остаться на ночь. Они нечасто себе такое позволяют, но иногда — да. И вот: Кевин дает Жану свою одежду, чтобы он снял эти неудобные брюки и рубашку, они сидят на кухне с одной тусклой лампочкой на потолке, и Кевин вдруг отходит в комнату, возвращаясь с тетрадью. — Новая глава? — спрашивает Жан с улыбкой. — Стихотворение, — смущенно отвечает Кевин. — Правда, оно немного… В общем, сам послушай. Обычно Кевин декламирует четко, звонко, так, что пронизывает до глубины. Но сегодня что-то меняется. Сегодня он будто хочет сохранить это стихотворение только для них двоих, только для них двоих существует этот февральский вечер, эти чувственные строчки, которые льются со страниц, льются с губ Кевина, и только они двое знают, о чем речь. Мело, мело по всей земле Во все пределы Свеча горела на столе, Свеча горела. На столе Кевина — нет свечи, но за окном метет снег, бьет в окна порывами ветра, у Жана волосы до сих пор влажные от растаявших снежинок. Жан слушает внимательно, как в последний раз. Как летом роем мошкара Летит на пламя, Слетались хлопья со двора К оконной раме. Кевин, конечно, писал это в другой день, но февраль в эту зиму выдался поистине снежным, так что Жан медленно кивает. Метель лепила на стекле Кружки и стрелы. Свеча горела на столе, Свеча горела. Голос Кевина — всё такой же тихий. Это стихотворение значит для него больше, чем остальные, это что-то более личное и интимное, это как признание, изложенное в рифму и иными словами. И Жан слушает, впитывает каждое слово, пытается запомнить, вырезать под кожей. На озаренный потолок Ложились тени, Скрещенья рук, скрещенья ног, Судьбы скрещенья. Кевин останавливается — буквально на пару секунд, щеки вспыхивают румянцем, — но Жан замечает. И не может подавить улыбку, когда Кевин продолжает: едва заметная хрипотца в голосе, взволнованный блеск в глазах. И падали два башмачка Со стуком на пол. И воск слезами с ночника На платье капал. И всё терялось в снежной мгле, Седой и белой. Свеча горела на столе, Свеча горела. Кевин переворачивает страницу, пальцы в свете лампы кажутся такими красивыми, что Жану хочется покрыть их поцелуями. Но он ждёт: Кевин переворачивает страницу, сглатывает, в глазах мелькает нечто похожее на тоску. На свечку дуло из угла, И жар соблазна Вздымал, как ангел, два крыла Крестообразно. Жану очень нравится лейтмотив стихотворения: свеча на столе. Горящая свеча. Символ надежды — или потери, символ тайны, тусклое освещение и запах растаявшего воска. По рукам проходит сладкая дрожь. Мело весь месяц в феврале, И то и дело Свеча горела на столе, Свеча горела. Выдержав паузу, Кевин кладет тетрадь на стол, складывает руки на груди и смотрит на Жана. Выжидающе. Смущенно. С кроткой улыбкой. — Это… — тот даже не сразу может подобрать слова. — Великолепно. Очень красиво. Ты невероятно талантливый. Я сейчас просто… Не могу словами передать, что испытываю, но эта вещь вызвала очень много чувств. Не представляю, как ты это делаешь, — глаза Жана восхищенно блестят. Кевин со смущением улыбается, тянет руку к ладони Жана, сжимает, переплетает их пальцы. — Спасибо, — отвечает тихо. — Я посвятил это стихотворение тебе. Жан несколько секунд смотрит на него молча, чувствуя, как бешено колотится сердце в груди, а потом встаёт — и Кевин встаёт почти одновременно с ним. Жан замирает рядом, опускает ладонь на талию. Кевин целует первым. И этот поцелуй полон внезапного отчаяния, внезапной нужды и надежды, и внутри Жана вновь поднимается волна непрошеной тревоги, отчего он целует лишь глубже, подталкивая Кевина к столу. Тот вдруг отстраняется, берет его за руку — в глазах мелькают огоньки, — а после тянет Жана за собой в сторону спальни.***
Мартовский ветер задувает под пальто, но солнце, что постоянно висит на небе, уже немного греет, и Жан идет по улице, улыбаясь. Потому что весна набирает обороты, потому что впереди — теплые ночи, когда можно будет сидеть у открытого окна или просто выходить на улицу вместе с Кевином, потому что всё, кажется, налаживается, потому что Кевин сейчас ждет его, а Жана ждет пара лучших часов за день. Он взбегает по ступенькам. Проводит ладонью по перилам: ссыпается краска, но он лишь усмехается. Стук ботинок по лестнице отдается эхом от бледно-зеленых стен, Жан не может подавить улыбку, когда думает о том, как поцелует Кевина сейчас. Черт возьми, они не виделись всего два дня, а он уже так соскучился. Он замирает возле двери, выдыхая, чтобы восстановить дыхание. Стучит трижды — и ждет. Только за дверью не слышится ни звука. Жан стучит снова, чуть громче: может, Кевин занят. Не услышал. Сидит, пишет что-нибудь, — хоть они и договорились, что Жан придет в четыре. Он проверяет время. Стучит настойчивее. В груди завязывается узел нехорошей тревоги. Ему просто кажется, так ведь? Кевин просто отошел. Отлучился. Не слышит. Кевин сейчас откроет дверь, извинится, что Жану пришлось ждать, пропустит внутрь, обнимет… Из-за двери раздается жалобное мяуканье, и Жана, словно ледяным душем, окатывает дрожь вперемешку с паническим страхом. Трясущейся рукой он нащупывает в портфеле ключ, сжимает его: он обжигает ладонь. Почти натурально, как пламя, как чувство вины, что сейчас разъедает грудную клетку ядом изнутри. Нет, нет, нет: у Жана есть ключ, но сегодня не тот день. Сегодня не тот день, когда ему придется открыть им дверь, когда придется проникнуть в опустевшую квартиру и предположить худшее. Жан отрицает, уговаривает себя, злится, что готов сдаться так просто, — а потом ощущает жжение в глазах, ком в горле. Стучит еще раз. На всякий случай. В ответ — лишь кошка. Жан открывает дверь. — Вишенка, — мягко зовет он кошку, потому что она тут же бежит к нему, нюхает, узнает родной запах и трется об ноги. Жан закрывает за собой дверь и прикрывает глаза на пару секунд: может, Кевин сейчас выйдет из комнаты. Извинится. Жан скажет: «Господи, как же ты меня напугал, и как же я рад, что ты в порядке». Жан обнимет его что есть силы и скажет: «Не делай так больше. Пожалуйста». Но Вишенка мяукает снова, смотрит жалобно и напряженно. В коридоре не горит свет. Нигде — не горит. А кошка выглядит так, словно здесь был кто-то чужой и ее напугали. Всё становится ясно уже в спальне: перевернутые вверх дном вещи, раскрытые ящики, одежда, кучей сваленная на кровати. Жан в два шага оказывается возле рабочего стола Кевина, открывает ящик, где лежала рукопись его книги — и не видит там ничего. Ничего, кроме комка бумаги и огрызка карандаша. Первый инстинкт — просто сесть на пол и разрыдаться, но Жан судорожно вздыхает, пытаясь не паниковать, открывает другие ящики. Либо пусто, либо перерыто, — и Жану почти больно это видеть. Тревога набатом бьет в голове и груди, красной лампой, аварийным сигналом, но Жан игнорирует. Отказывается. Торгуется. Злится. А потом рвано всхлипывает, когда находит на столе, уцелевшим под горой других вещей, лист со знакомым стихотворением. Строчки смазаны, слово «свеча» в одной из строф превратилось в неразборчивое пятно, но Жана добивает не помятость листа и не отчаянность строчек, — Жана добивает надпись внизу, надпись, которую он точно не видел раньше, написанная наспех дрожащей рукой: он видит это по неровным линиям и отскочившему хвостику у буквы «я». Жан смотрит и не верит своим глазам, а пол стремительно уходит из под ног. «Я люблю тебя. Надеюсь, это не конец» Конец. Гулкое, страшное слово, глыбой висит над головой, требует выхода, перекрывает доступ к кислороду. Хуже слова «конец» только слово «поздно» — и Жан сейчас в позиции «поздно», Жан не успел, Жан опоздал, — и Кевина здесь уже нет. Помутневшим взглядом он окидывает спальню: такая родная раньше, она кажется совсем чужой. Кровать. Широкий стол. Комод. Перед глазами ярко мелькает картинка: Кевина хватают, скручивают руки за спиной, прижимают грудью к поверхности стола и спрашивают, где. Жан не знает, что сказал Кевин, и сказал ли вообще. Хочется верить, что нет. Но, может, если да — то это ему как-то поможет. Жан выходит на улицу через полчаса: покормив кошку и пообещав, что вернется. А еще — положив себе в портфель листок со стихотворением. На лестничной клетке вдруг встречает соседку Кевина: наверное, следила. Она улыбается ему грустно и как-то странно и говорит: — Сегодня утром забрали. Я видела. Как будто Жану от этого станет легче. Как будто он перестанет винить себя в том, что ничего не предпринял, не предугадал, не предотвратил. Небо на улице выглядит поблекшим, солнце светит — но уже совсем не греет. Порыв ветра пронизывает до костей, пока Жан поднимает взгляд в черно-белое небо. Значит, на работе начнутся допросы. Значит, допрашивать будут Жана — видели его ведь с Кевином, наверняка видели. А при нынешней власти допросы — всё равно что в Гестапо. Жан вздыхает, горло сводит судорогой. Лист стихотворения в портфеле обжигает, проникает в мысли едким дымом, мешает дышать. Так же, как мешает это ядовитое чувство вины, которое распространяется газом по всему телу. Жан прислоняется спиной к стене подъезда и прикрывает глаза, чувствуя, как тело дрожит от внезапного мартовского холода. Жан давно не чувствовал себя таким опустошенным, — и он понимает, что сегодня, впервые за долгое время, в конце его тоннеля наглухо гаснет свет.