little beast

Баки уверен, что все они видят во сне самолеты. Лагерная жизнь отупляет и деморализует хлеще самой жуткой перестрелки. Когда он говорит об этом с Гейлом, тот закатывает глаза и говорит: ты не видел себя, когда попал сюда. Он отлично знает, что ребра Баки сломал не во время полета, а позже, на земле, о приклады немецких винтовок, но спорить не хочется. Хочется взять руку Гейла в свою, переплести пальцы в обрезанных вытертых перчатках, и ничего не говорить при этом, а ведь это для Баки как минимум необычно. Наверное, заключение меняет его, и осознавать это странно и жутковато. Он не желает спорить, потому что знает: бессмысленно сетовать на то, что им обоим прекрасно известно: каждый из них отдал бы то немногое, что у них есть сейчас, чтобы оказаться в кабине «крепости», при деле и с командой. Баки знает, что безделие гложет остальных не меньше, чем его самого, гложет Гейла, пусть он и думает, что остальным, особенно Баки, это не очевидно. Сломанные ребра срослись быстро, оставив ему бледные гематомы и прозрачную, воздушную легкость в голове, которая, впрочем, может быть вызвана недоеданием, но Баки почти не чувствует голода, даже когда количество дней, что проходят без единого признака мяса в супе, переваливает за две недели. Иногда он подолгу пялится в собственную миску с водянистым супом из репы, безучастно сжимает ложку; он должен умирать от желания выхлебать всю эту мутную жижу, но чувствует только тупую апатию. Гейл следит, чтобы он доел суп, не позволяет делиться с остальными. (Демарко обиженно облизывает ложку; его миска пуста.) «Ешь», говорит Гейл своим командирским голосом, при звуке которого все как-то преисполняются, и даже Джон находит силы вздеть бровь. Он глотает ложку супа, потом еще одну. Гейл дожидается, пока его миска не пустеет; остается хлеб: жалкий, едва не прозрачный ломтик; Баки разламывает его и протягивает половину Гейлу, хотя с тем же успехом мог бы просто покрошить его, как на корм птицам. Гейл говорит: Джон. И снова этот тон; на этот раз Джон слышит смешки. «Ешьте, майор», говорит, кажется, Крэнк, «на лагерных харчах вы фигурку не испортите». Гейл говорит: «о'кей, Крэнк», и теперь голос у него прохладный. Раньше Джон не остался бы в долгу, выдал бы пару острот в ответ, но сейчас его сил хватает только на то, чтобы жевать хлеб, и на вкус тот – как вата или резина. *** Он объясняет хандру тем, что слишком скучает по полетам. Ему не хватает четкого, шахматного расписания базы: брифинги, вылеты, штаб; он даже о допросах и Хардинге вспоминает с легкой ностальгией. Иногда они слышат вдалеке смазанные отзвуки взрывов, и всегда думают: «сотая»? Джон наблюдает, как одинаково загораются у всех глаза; а потом Гейл рядом с ним говорит: похоже, это Берлин, но всеобщему ликованию не поддается. Джон изучает собственные ботинки, безучастно понимая, что тоже не чувствует ничего, напоминающего радость. Он даже завидует парням, их простому, ясному оживлению. Гейл ловит его взгляд и хмурится, и прежде, чем бомбардировка прекращается, Джон понимает, что его улыбки ему не хватает больше, чем виски, или песенок из музыкального автомата, или полетов в самом ясном небе. Все это проигрывает улыбке Гейла Клевена вчистую. *** Чертовы переклички бывают до четырех раз на дню. В лагере есть летчики, которых перевели сюда за то, что они пытались учинить побег в их прежних лагерях, поэтому охрана регулярно шмонает бараки и территорию. Больше всего Баки ненавидит ночные переклички. Они выстраиваются в ряды, и те, кто толком не успел одеться, дрожат и коченеют. Гейл рядом с ним натягивает на голову шарф, Баки видит боковым зрением пилота, как тот закрывает глаза и, похоже, пытается заснуть стоя. Они не услышали по радио ничего толкового, и писем ни для кого нет, и Баки слишком хорошо знает Гейла, чтобы не понимать, почему он нервничает. «Что делать?», думает он каждую ночь, мучительно пытаясь заснуть; по стенам барака мечутся беспокойные тени. Спать Джону хочется все время. Это странно, учитывая, что он всегда был из ранних пташек, и подъемы на рассвете никогда его не смущали; наоборот, раннее утро как будто придавало ему бодрости, что немало раздражало некоторых безнадежных лежебок «сотой». Лагерь же вытягивает все силы, и, просыпаясь по утрам, он чувствует противную вялость, будто не спал вовсе. При этом засыпать он не любит. Во снах не стихают крики, взрывы и гул самолетов, и пару раз он порывается вскочить, больно ударяется затылком о верхние нары, ругается на весь отсек, прежде чем приходит в себя и прикусывает язык. Бак просыпается и смотрит на него с соседних верхних нар, спрашивает ясно и четко, будто не спал: ты в порядке? Баки глубоко вздыхает, кивает, вздыхает еще раз, чувствует, как начинает гореть лицо. Он никогда не просыпался от кошмаров, никогда их не боялся. Никогда не хотел быть застигнутым вот так, напуганным и растерянным, на глазах у Гейла. Он инстинктивно дергается в сторону двери, но Гейл, кажется, считывает движение раньше его самого и перехватывает его локоть. – Баки, – говорит он, – спокойно. Иди сюда. Конечно, Баки не успокаивается, но в голове проясняется, и он понимает: на улицу нельзя, они не на базе. В темноте шныряет вооруженный патруль. Он садится на хлипкий стул рядом с нарами Гейла, и тот смотрит на него, упирается подбородком в подушку. Затем он ворочается, двигается ближе к краю и без того узкой койки, и протягивает Баки руку, кладет ее ему на плечо. – Кошмар? – шепчет он. Баки ведет плечом. Руки Гейл не убирает. – Что-то вроде. Он думает: если я не назову это, может быть, оно больше не повторится. Логики в этой мысли немного, и он понимает, что чудовищно устал. В их отсеке душно до одури. Он говорит: – Просто не спалось. – У меня бывали кошмары, – шепчет Гейл. Его ладонь на плече Баки: пальцы нежно касаются шеи, аккуратно забираются под ворот свитера. – В детстве. Я просыпался и орал, будил всех в доме, и тогда принимался вопить отец. Теперь даже не помню, что мне снилось. Дыши глубоко, вот так. Баки дышит, сосредотачивается на прохладных пальцах, массирующих ему шею; узел в груди медленно распускается, но не исчезает. Он знает, что Гейл смотрит на него, но не может посмотреть в ответ. Вокруг них остальные, кажется, крепко спят; он шепчет, зная, что Бак услышит. – Ты не рассказывал. Гейл не отвечает. Он тянет руку выше: теперь его пальцы вплетаются Джону в волосы. Джон едва не дергается снова, и говорит себе: расслабься. Он боится, что и это – сон, но, кажется, нет; Гейл оттягивает спутанные кудри у него на затылке, сжимает их в пальцах, и Джон едва не шипит от удовольствия, но не здесь же; Гейл знает, как ему нравится, и при этой мысли Джон не краснеет. Он аккуратно берет запястье Гейла в свое, отнимает его руку от собственного затылка, прижимает ладонью к своей щеке; целует внутреннюю часть ладони, под самыми пальцами, и, наконец, смотрит на Гейла. Его лицо в лунном свете из узких окон Джон говорит себе запомнить; и медленно отпускает его руку. – Ночи, шепчет он, и, – спасибо, – тянется к Баку и проходится ладонью по его щеке, просто не может удержаться. Потом забирается на собственные нары, закрывает глаза; его затылку тепло. Они еще поговорят об этом: о кошмарах Гейла в детстве и хандре Джона, найдут место только для них двоих, не переполненный барак; или будут просто молчать, каждый – привалившись к плечу другого, Джон – листая книжку из лагерной библиотеки, делая на полях глупые пометки просто забавы ради, Гейл – улыбаясь краем рта. Джон представляет себе это, пока не засыпает. На этот раз кошмары ему не снятся.