Могут?

      Гермес Аркадьевич резко открыл глаза, задержав дыхание и слепо поведя рукой. Которая тут же наткнулась на согретые человеческим теплом пальцы на груди и с облегчением накрыла их. Нефритово-изумрудный нечеловеческий отблеск мигнул в сонно и вопросительно приоткрывшихся глазах напротив в полумраке залитой лунным светом спальни.       — Спи, — рассеянно шепнул Аверин. Кузя слегка шевельнулся, выражая молчаливое согласие. И недовольство. Потому как хозяин упрямо утверждал, что всё в порядке, ведь его див снова был с ним. Но до сих пор раз за разом прирождённая отчаянность дива заставляла человека беспокойно просыпаться среди ночи и искать того взглядом и жестом.       Не так просто было поверить в то, что кошмар больше не повторится: как див по своей воле исчезает в открытом портале. Граф был уверен, что хорошо знал Кузю. Который был тем ещё адреналиновым наркоманом. Опасность его не пугала, а возможность испытать себя в схватке с превосходящим противником приводила в неконтролируемый нездоровый восторг.       … От проклятой татуировки Гермес заставил Кузю избавиться первым же делом, отказавшись слушать любые возражения: «Да почему, Гермес Аркадьевич?!» Да как минимум потому, что не желает, чтобы обветренные и навечно сахарные от зефира губы, прижимающиеся к его собственным в последнем отчаянном жесте, пока набирает силу и активизируется печать на теле, стали последним воспоминанием о диве. До его возвращения оно и без того оставалось кошмаром, венчающим ломку после разрыва связи. Тогда граф убеждал себя, что ему показалось. Его до безрассудства и глупости отважный Кузя не мог, не имел права так с ним поступить.       … Пришлось убедиться в обратном, переживая ломку и образовавшуюся в сердце пустоту. Которую смог заполнить по новой только сам див спустя… Нет, граф не желал вспоминать эти до ужаса бессмысленные и серые дни без рыжего урагана. Который, вернувшись, первым делом метнулся к нему и рассеял все сомнения по поводу мучившего человека кошмара. Не показалось и не выдумал. Только губы уже не такие сладкие после долгого пребывания в Пустоши без любимого лакомства. Разноцветные глаза лучились радостью подошедшего к концу долгого ожидания и надеждой. А в руке застывшего человека образовалась и взметнулась вверх Плеть. Кузя в тот момент тоже замер. В распахнувшихся малахитовых омутах горько плеснулось недоверие. И понимание со смирением.       — Заслужил, — шепнул Кузя, отстраняясь от Гермеса и готовясь принять удар.       — Заслужил, — жёстко подтвердил Аверин. Плётка тяжело и глухо упала на пол, когда человек притянул дива к себе обратно.       Восстановленная связь окончательно примирила Гермеса с подошедшим к концу вынужденным ожиданием. Однако про себя он продолжал иногда задаваться вопросом, а настолько ли это отразилось на самом Кузе, который ничем не выдавал, что временное изгнание как-то на него подействовало.       Див эти сомнения чувствовал. И серьёзно на них обижался. Достаточно было излишне долгого задумчивого взгляда в тягуче безмолвном после заглушаемых стонов полумраке спальни, чтобы Кузя начинал недовольно сопеть и ворочаться, наконец отвечая хмуро сведёнными бровями. А иногда начинал кусаться и шипеть, давая волю кошачьей натуре сквозь человеческий облик.       — Ну, вы так и будете во всём меня винить, а?       — Ты уже сделал это раз, Кузя. Откуда мне знать, что не выкинешь подобное снова?       Кузя не отвечал и мрачно дулся. Оба знали, что если придётся, див снова поступит равносильно смело для общего будущего в масштабах страны/человечества и непростительно — лично для одного конкретного и слишком маленького в сравнении с этими масштабами Аверина.       Разговор происходил не в первый раз. Гермес Аркадьевич знал, что дальше Кузя, распаляясь, примется вновь доказывать, что хозяин был его якорем. Тем, кто сейчас сколько угодно мог выговаривать и злиться, но по-настоящему не простил бы, поступи див иначе. Тем, кого див не мог и не желал забыть. Тем, к кому он должен, желал вернуться, чего бы это ни стоило. С кем желал вновь ощутить связь.       Если это нельзя было назвать любовью, тогда див решительно не понимал, что вообще можно считать любовью. Могут ли дивы любить? Давно и часто риторически задаваемый вопрос, на который большинство лишь озадаченно и скептически хмыкнут, мол, чего тут спрашивать? Немногие, как Аверин, смогут возразить и ответить с какой-то определённостью и знанием дела. С поправкой на всю человеческую жестокость, подлость, равнодушие, которые всегда были и будут присущи человеческой природе, — могут. Особенно если им это позволить, не побоявшись пойти против главной установки — не привязываться и не очеловечивать.       Может быть, немного иначе и по-своему, но — могут.