Спи, мое бедное сердце, Счастье ведь было случайно. Прошлое все позабыто, Мы сиротливо одни. Спи, мое бедное сердце. Наша любовь – это тайна. Счастье назад не вернется – Спи, усни.
И вот он снова точно бы пробудился ото сна. Как сквозь воду до него донёсся тихий стук оконной рамы, и только тогда он понял, что пластинка давно закончилась. Тут же со всех сторон осторожно поползли все посторонние, забытые до этого мгновения звуки. Из питейных на бульваре валила музыка. Оттуда же грохотал чей-то холёный смех. Этажом ниже хлопнула дверь. Но ничего из этого уже, впрочем, не имело значения. Мастера странно повело. Невыносимая, парализующая усталость ударила во все конечности, но он не упал. Глаза его были закрыты, а голова витала теперь среди горького, горячего запаха. Он целовал профессора в шею, и что-то светлое и робкое подкрадывалось к ним на босых ногах.Часть 1
3 марта 2024 г. в 21:12
Меж тем пробудился он только вечером, когда незнакомец, таранящий лбом бегущую рябью улицу, врезался ему в плечо. Улица пошатнулась, и на мгновение ему и впрямь поверилось, точно сейчас он упадёт. Он думал о том, как отрывается его тяжелая, как наполненный водой мяч, голова, как она срывается с крепких, квадратных плеч и катится вдоль тротуара, безнадежно кружась над узким каналом водостока, точно угодившая в воронку раковины мелкая бусина. Но он не упал, а остался стоять с неопределенным чувством наготове. Незнакомец давно миновал. Длинноногая тень мелькнула последней и скрылась за блестящей парковой оградой. А он так и остановился посреди обезлюдевшей улицы, как городской безумец.
«И где я был до этого самого мгновения?»– подумал мастер, сунул руку в карман плаща и, нащупав портсигар, заложил папироску в уголок рта. Огляделся. Длинная, вымощенная карминовым булыжником дорога огибала поросшую дерном стену. На другой стороне выстраивался ряд неказистых домишек высотой не выше трех этажей. В сумеречном воздухе свежо тянуло водой. В парке, судя по поднимающемуся над стеной грязно-оранжевому зареву, было достаточно светло. «Кладбище Пер-Лашез,– как-то мимоходом сообразил он,– значит, я уже недалеко от Менильмотана».
Ещё днём над землей просыпался мелкий майский дождь, и в расщелинах камней, где собиралась тёмная вода, ему чудились звезды. По четвергам он всегда возвращался запоздно и видел, как в зажженных окнах вторых этажей подавали ужин. Французы имеют эту трогательную привычку поздно ужинать. У конца стены он остановился и увидел вдалеке возвышающийся среди могильных камней белый купол крематория. Теперь то он точно знал, что шагает по улице Рондо. Совсем близко. Трепетное предчувствие так сильно теперь саднило во всём его ожившем точно теле, и на этот раз он даже не подумал о том, чтобы немного прогуляться среди могил мечтателей и поэтов.
Шагая пустынной дорогой, он свернул с Рондо на проспект Гамбета, и оттуда на Пиренеи. В худо освещенных подвальчиках питейных сидели таксисты и евреи. Кто-то курил на тротуаре. Перед закусочной с липкими столами, за которыми даже в самые ясные дни никто не ел, он завернул в переулок Вилье де Л,Иль Адам, быстро поднялся по лестнице, свернул ещё раз во двор и вошёл через двери с цветными мутными витражами в парадную. Запахло пылью и супом. Из застеклённой каморки попискивало радио, однако консьержа на месте не было. Мастер прислушался. Незатейливая песенка заискивающе тянулась к нему из глубины кабины, а он в свою очередь отвечал ей холодным любопытством странствующего иностранца. Шелестя по длинному узорчатому ковру, он протиснулся сквозь тёплый полумрак парадной дальше и стал подниматься по чугунной лестнице на второй этаж.
Так он спускался и поднимался день ото дня уже почти четыре года своей непритязательной парижской жизни. Так он, каждый раз возвращаясь в эту голую гостиничную комнату, где был вынужден засыпать под присмотром чужых предметов и под звуки чужого ему города, может и вовсе сошёл бы с ума от этого бессильного одиночества. Несомненно, сошёл бы. Но вот уже почти четыре года он возвращался чужими улицами, изображая какую-то чужую жизнь, и был счастлив как никогда раньше. Счастлив так, как только может быть счастлив человек. Почти четыре года, день ото дня.
Взбираясь по ступеням вверх, он чувствовал, как свет этого робкого, беззвучного счастья наполняет его изнутри, с каждым шагом разгорается только ярче. И он боялся растерять его на ходу.
Дверь не заперта. Уже почти четыре года, день ото дня, он входит сюда совершенно свободно, как дух, как приведение. И все эти четыре почти года, день ото дня его встречает одна и та же картина. Маргарита Николаевна стоит против окна на середине комнаты, точно вошла всего мгновением раньше. Густой лиловый мрак ластится у самых её ног, и мягкий свет уличного фонаря играет на её напряжённых плечах– всегда как будто бы голых. Чуть только почувствовав его присутствие подле, она вдруг срывается с места, беззвучно двигается сквозь тьму и падает к его груди тёплым, пугливым объятием. Её холодные губы тотчас находят его собственные и заключают в них всю свою молчаливую тоску, все перенесенные в одиночестве минуты ожидания. Почти четыре года, день ото дня.
–Вы поздно,– заметила она, разрывая объятие, и мастер наконец смог разглядеть её лицо.
–По дороге так крепко задумался, что почти обошёл Пер-Лашез кругом. Такое бывает,– устало улыбнулся он.
–А я вот никак не могу привыкнуть к этим местам,– сказала Маргарита Николаевна, оборачиваясь к окну, где под мягким сквозняком мерцала молочная вуалевая занавеска, и подрагивали крохотные тени мотыльков,– не могу привыкнуть к тому, что никому здесь до нас нет дела. Что теперь мы в целом мире сами по себе.
–Разве не этого вы хотели?
Маргарита Николаевна бросила на него странный, почти испуганный взгляд. В то же мгновение по комнате зазвенел её глубокий, живой смех, и всё кругом с того же мгновения стало принадлежать только ей. Мастер бессильно улыбался в ответ. Только сейчас он вдруг заметил, как глупо они, должно быть, выглядели оба, стоя вот так посреди тёмной комнаты и бессмысленно улыбаясь.
–И почему мы без света? Что это в самом деле за чертовщина такая?– театрально простонал он, шагая в густой сумрак и наощупь включая стоящий у кровати торшер. Рыхловатый, тёплый свет осветил синий узорчатый ковёр и костистые щиколотки Маргариты Николаевны. Она стояла в туфлях. Никогда не снимала их, пока не дождётся. Мастер разглядел её платье из светлой газовой таки, её храбрые острые плечи и ладонь, волнительно поглаживающую ямку между ключиц. Озадаченно разглядел комнату, бледные стены и мебель из красного дерева. Что-то не так. Бросил взгляд на серебристое, светящееся в темноте кольцо настенных часов.
–Ещё не пришёл?– в некотором смятении спросил он.
–Пришёл,– улыбчиво заверила Маргарита Николаевна,– но когда увидел, что вы задерживаетесь, решил, что успеет выйти за подарком.
–Подарком? А у нас какой-то праздник?
–Лекция по Кьеркегору. В Высшей педагогической школе, между прочим.
–Ничего себе!– изумился мастер, снимая плащ и бросая его на спинку округлого, коренастого кресла рядом с кроватью,– и когда?
–Скоро. Не знаю точно. Вот у него и спросите.
–О-о, ждите, Маргарита Николаевна! В преддверии этого «скоро» мы с вами наслушаемся столько, что сможем потом вместе со студентами экзамены сдавать. Хотели бы дополнить своё классическое образование курсом по философии?
–Смейтесь, но я то вижу, как у вас глаза загорелись. Признайте, вы от него без ума.
Мастер бесшумно осел на кровать и побежденно растопырил ладонь на груди, изображая смертельное ранение. Он больше не боялся растерять свет своего маленького счастья. Оно искрило теперь отовсюду разом. И, чудилось, заискрило ещё сильнее, когда в пороге вдруг появился профессор. Сдержанно улыбаясь и не переставая поблёскиваь своими лучистыми глазами, Маргарита Николаевна всё так же беззвучно шагнула к Воланду. Её белые руки обвили его шею, и она качнулась к нему навстречу, чтобы оставить озорной поцелуй в уголке рта. В открытое окно с улицы повеяло табаком и пачулей, и у мастера закружилась голова.
На стене извивались две чёрные, невозможно разросшиеся тени. Занавески, раздуваясь на сквозняке, призрачно парили над комнатой. Всё кругом приобретало образ какого-то безумного, цветного сна. Когда Маргарита Николаевна отступила, лицо её не выражало больше ни прежнего беспокойства, ни суетливой радости– теперь оно казалось просто ровным, мудрым и бесконечно умиротворенным. Печать какой-то большой, волнительной тайны загоралась в нём. Воланд взглянул на неё со смешливым обожанием, зубасто разулыбался и обратился всё тем же восторженным взглядом к мастеру. Под мышкой всё это время он держал округлую, завёрнутую в затасканный газетный выпуск бутылку. «Je suis partout,– напрягая зрение, прочитал мастер,– я повсюду. Ей-богу, в такие надругательства над печатью только бутылки заворачивать».
–Вот так вы, голубчик, и стали героем дня,– сказала он, опрокидываясь спиной на кровать и чувствуя себя заведомо пьяным,– und nun erzählen Sie uns alles.
–Wie geht es ihrem Bengel?– вместо ответа поинтересовался Воланд, вешая шляпу, снимая пиджак и бросая тот рядом с мастером. С воротника влажно пахло улицей.
–Die Franzosen sind immer noch äußerst widerwillig, fremde Sprachen zu lernen,– пожал плечами мастер,– но и я настроен упрямо.
–Неужели совсем нельзя попросить, чтобы они принимали вас чуточку раньше?– спросила Маргарита Николаевна, вытаскивая из небольшого застеклённого буфета на другой стороне комнаты три вздутых коньячных рюмки,– чтобы мы с вами хотя бы успевали вместе отужинать.
–Мы успеваем ужинать вместе в любой другой день недели, душа моя.
–Но я ненавижу четверги. Не знаю почему. Просто не люблю, когда в этот день мне приходится оставаться здесь одной.
Мастер взглянул на неё с печальной нежностью. Счастье отравило его, и ему совестно было сказать ей о том, что без того угнетало его мыли все те долгие, будничные часы, когда они были врозь, и он работал. Почти четыре года, день ото дня. Ну как сказал бы он ей– когда она так легка и счастлива тому только, что они в спокойствии и вместе– что деньги сейчас нужны как никогда, что немецкому теперь никто почти своих детей учить не хочет, что в эмигрантской печати разлад, что нищета и неуверенность в завтрашнем дне, и что, наконец, весь мир замирает в ожидании новой войны. Как он мог? Впрочем, она и сама всё очень хорошо понимала. Только вот имела, должно быть, куда больше мужества этим мыслям противиться.
Пока он лежал, сложив руки на груди, и блуждал виноватым взглядом по суетящимися на подтекающем потолке тенями, профессор откупорил бутылку, склонился над тонконогим кофейным столиком и при ловком ассистировании Маргариты Николаевны разлил по бокалам.
–Вы только поглядите!– воскликнула она,– грузинское! Кому вы за него душу продали?
–Тут уж, скорее, кто сегодня выкупил свою душу у меня,– довольно рассмеялся Воланд.
–Не очень то это соответствует вашему гуманистическому подходу, профессор,– бросил со своего места мастер и, чтобы лучше видеть, повернулся на бок. Тень от упавшей на лоб пряди защекотала ему веко,– разве можно приравнивать бутылку пускай и очень недурного пойла к даже самой дурной человеческой душе?
–Auf keinen Fall!– возмутился Воланд и опустился в кресло, лениво вытягивая ноги перед собой,– но вот подход у меня вовсе не гуманистический, мой дорогой. Видите ли, я убежден, что далеко не каждому человеческому субъекту надлежит быть принятым во внимание. И приравнивать порядочного человека к дурному тоже не следует. Известно вам будет, например, что и Макиавелли был гуманистом? Человек, изложивший букварь для подрастающих деспотов, искренне признавал человеколюбие в качестве высшей ценности. Только вот своего «Государя» Макиавелли подарил его светлости Лоренцо деи Медичи в 1513 году, а мы всё там же, где и были. Там же, только четыре века спустя. Сколько таких вот государей расплодилось теперь по Европе? И риторика, заметьте, ничуть не меняется.
–Теперь я ясно вижу, чем вы заслужили немилость германского правительства,– сказал мастер, замечая приближающийся из темноты силуэт Маргариты Николаевны, и принял положение сидя.
–А до этого будто бы не видели,– улыбнулась она, подавая ему бокал и на ходу скидывая туфли,– а я много раз говорила, что это не человек, а самый настоящий дьявол.
С глухим звуком они ударились о ковёр. Маргарита Николаевна обошла кровать кругом и останавливаясь у ближней к окну стороны, куда не доходил свет лампы, и по-прежнему замирал глубокий матовый сумрак. Матрас за спиной мастера слабо накренился. Маргарита Николаевна легла, и он ощутил её прохладное, величественное спокойствие подле себя. Воланд приглашающе вскинул брови и оба, не вставая, чокнулись. «Белое. Рожденное под изумрудным небом Алазанской долины,– подумал мастер, когда от первого же слабого глотка в животе вдруг стало жарко,– так близко к дому. В прямом же соседстве. А там и до Севастополя рукой подать». Решаясь разглядеть этикетку повнимательнее, он наткнулся вместо этого на пытливо-участливый взгляд Воланда, и мысли об изумрудном небе и море стали отдаляться в ту же туманную вечность, куда уходят сотни забывающихся с рассветом снов. Воланд молчал. И даже теперь, когда всё цепенело в этом хрупком мгновении, с его лица не сходила тень хитрой, знающей улыбки. Мастер почувствовал, что Маргарита Николаевна снова встала. Прошла до противоположной стены, где они устроили свой скромный гардероб, склонилась над раскрытым чемоданом и вынесла на свет нарядный кожаный ящик патефона.
–Так что там у вас за лекция намечается?– поинтересовался он, пока её тонкие пальцы порхали выбирая нужную пластинку.
Воланд взволнованно разулыбался, и в уголках глаз у него заиграли паутинки частых проказливых морщинок. Однако принимая нарочито скучающий, даже несколько развязный вид, он, не спеша с ответом, покрутил бокал, отпил и только после этого решился, наконец, объяснить– издалека, как бы к слову:
–Высшая педагогическая школа пригласила провести лекцию по Кьеркегору. Маргарита Николаевна наверняка уже вас уведомила. Теперь они называют это «экзистенциальной философией», и понятие, похоже, грозится стать очень модным в ближайшие несколько лет.
Откуда-то из сумрака скрипнула игла, тихонько зашуршало, и в тишине выступила томительно-сентиментальная мелодия в две четверти.
–Но это замечательные новости!– просиял мастер, одобрительно сжав колено профессора,– спустя столько месяцев они наконец откликнулись.
–Это так волнительно, правда?– восторженно согласился Воланд, не в силах больше удержаться от беспокойного ёрзания. Равнодушный и гордый образ сыпался на глазах,– правда, придётся вести на французском, и у меня есть всего две недели. Но это ничего. Теперь мне кажется, я был готов с тех самых пор, как приехал сюда.
–Не беспокойтесь. Французский вы знаете лучше меня, это уж точно.
–Ха! Das steht fest. Уж точно.
–А чему радуется ваше святое сердце, Маргарита Николаевна?– уже изрядно увеселенный, справился мастер, бросая взгляд туда, где в такт музыке светился и покачивался, как набегающая на берег волна, край её платья.
Маргарита Николаевна стояла босиком и отчего-то на цыпочках. В свете лампы её обыкновенно бледное, без намёка на румянец лицо отливало позолотой, а гладкие чёрные волосы чем-то даже кровавым. Вся она– такая прямая и фарфоровая– возвышалась среди этой непроницаемой ночи и замирала, как Ника Самофракийская, в роковом предчувствии какого-то сказочного и сокрушительного полёта. Приблизив бокал у губам, она ответила вдруг с неожиданной серьезностью:
–Вам двоим, конечно же,– и, отставив вино, метнулась навстречу.
Сперва остановилась перед мастером, вытянула раскрытые ладони. Тот только поцеловал её в запястье. Тогда, невозмутимо улыбаясь, пригласила профессора. Воланд, ничуть не смутившись, единым глотком опрокинул остаток в себя, подхватил её руку, и вместе они выступили туда, где она стояла минутой раннее, и где теряющие привычные очертания предметы покорялись ночи. «Спи, моё бедное сердце,– рассеянно сообразил мастер, устраиваясь на мягких подушках,– русский романс ни с чем не спутаешь. Всегда такой тяжеловесный и такой настоящий». Пара знакомых чёрных теней дрогнула у него перед глазами. Рука Маргариты Николаевны взметнулась профессору на плечо, и его крепкая, коренастая ладонь легко перехватила её поперёк спины. Когда они наконец двинулись, не разрывая тел, окружавший их воздух высыпал искрами. Мастер почувствовал, как его снова потянуло к папироске, но руки у него дрожали, и он крошил пепел себе на грудь.
–Иногда мне снится Москва,– тихо призналась Маргарита Николаевна. Голос у неё вдруг стал торопливым и хриплым,– и когда я просыпаюсь, в первые мгновения мне кажется, точно всё это было не со мной. И от этого мне страшно. Я знаю, что так надо, что это правильно. Но иногда все равно страшно. Страшно, что ничего уже не будет как раньше. И сегодня я тоже боялась. Я говорю это, потому что мне не стыдно за свой страх. Но вот теперь, когда я увидела вас, мне показалось… не знаю, может ли так быть, но мне показалось вдруг, что, возможно, в человеческой жизни всегда что-то да остаётся неизменным,– она вдруг снова замолчала, поддаваясь чему-то постороннему и усыпляющему,– да, мне хочется в это верить. Особенно сегодня. Не знаю… наверное, я просто счастлива, вот и говорю несусветицу.
–Просто все мы однажды запретили себе надеяться,– сказал Воланд, прикрыв глаза и приластившись щекой к её виску,– а это первый симптом душевной чёрствости. Смертельно опасный недуг, скажу на чистоту. Но вам он не грозит, Маргарита Николаевна. Вы– одна из немногих, кто умеет чувствовать это неизменное всегда как нечто новое, не способное приесться. Так не в этом ли есть счастье? Любить и от любви не уставать. Поглядите, например, вот на нашего дорогого писателя. Разве возможно любить его сегодня меньше, чем вчера, а завтра меньше, чем сегодня?
–Душа моя, дайте пить,– обратилась Маргарита Николаевна к мастеру,– руки заняты.
Мастер поднялся с подушек. Душистая мягкость разложенной постели сразу потянула его обратно. Ступая во тьму он чувствовал, как подгибаются у него колени, и только сейчас заметил, что был уже весьма и весьма пьян. Разрывая танец и перехватывая бокал из под его вялой ладони, Маргарита Николаевна вдруг шагнула врозь, и коварная улыбка зажглась на её сомкнутых губах. Профессор, впрочем, не растерялся. Правая его рука оказалась теперь чуть выше бедра мастера, а левая совершила неотрывный путь от локтя до запястья. Маргарита Николаевна уже отдалялась прочь, и там, где мгновением раннее плавал её облачный силуэт, теперь вырастали подсвеченные луной занавески, большое, почти по всю стену окно, очертания бездыханного города и глубокое мглистое небо. Мастер удивленно вздохнул. Лицо у него похолодело от накатившего сквозняка, а шея, вдоль которой мурашками вниз сбегало чужое дыхание– напротив, загорелась, как от ожога. Воланд развернул его к себе, прижался грудью к его груди и повёл.
–Крамольники,– неуклюже улыбнулся мастер, и ноги у него вступили в танец как-то сами по себе.
Становилось трудно дышать. Мрачная и безмятежная сила– такая непохожая на ту силу, какую оказывала не него Маргарита Николаевна– мягко направила его, и он податливо ступил за ней, про себя гадая, куда та сможет его привести. Правая ладонь Воланда распрямилась на его пояснице. Тёплые, своенравные тени блуждали по его лицу, отчего оно никогда не оставалось таким же, как мгновение тому назад. Вот уже почти четыре года мастер видел это лицо в ослепительном дневном свете и в глухой ночной тьме, в мгновения спокойствия и гнева, веселья и апатии, в своих тревожных ладонях и нежном изгибе шеи Маргариты Николаевны. Вот уже почти четыре года глядел в него, а всё не мог привыкнуть, разгадать. Не поддавалось. В голове звучали недавно оброненные слова. Так не в этом ли есть счастье?
Мастер бегло взглянул на лежащую Маргариту Николаевну, ожидая, возможно, снова застать её хитрую улыбку, но увидел вдруг, что глаза её двумя чёрными капельками хоть и были устремлены в его сторону, но смотрела она не на него, а как будто бы даже сквозь. Такой тяжёлый взгляд у неё бывал иной раз. Такой непостижимый. И мокрые от вина губы выжидающе приоткрыты. Тогда он повернул голову в другую сторону и увидел в глубине зеркала среди серных разводов застывшие в мгновении лица– себя и Воланда. «Какие красивые»– пришла на ум смешная, мечтательная мысль, и он вдруг захотел запомнить их именно такими. Беспечными, таинственно-счастливыми и бесконечно в своём счастье одинокими.