1721 год
Они казались строгими, даже слегка грубыми. И несмотря на соприкосновение ощущалась отдалённость. Но всё равно каким-то образом это выражало заботу.
— Страшно? — Голос звучит резко и неожиданно. Даже громко из-за своей той тишины, что царила в воздухе всё время, пока они молчали. Молчание долгое, длительное, словно обоим она доставляла некое удовольствие. Но больше всего нравилось это всё именно Москве, который отдыхал от расспросов молодой столицы. Вся обстановка его глазами приятна, но вот напрягает одно. — Нет, — Кратко и тихо раздаётся ответ, но всё было отчётливо слышно. И из этого одного слова улавливается вся напряжённость. По самому Петербургу видно всё отлично, словно читаешь открытую книгу. Такую простую, чистую ещё совсем. — Вам мне правду надобно говорить, а не ложь, — Об стены тупым эхом бьются звук шагов, вызванные решением Михаила. Он ближе подходит, укладывая руку на плечо ребёнку, чуть сжимая. В этом касании чувствует какая-то отстранённость, даже строгость и холод можно прочувствовать от одного такого действия. Но дальше расползается ощущение такого долгожданного спокойствия, которого было сложно добиться самому долгое время. — Расправь плечи, — Пальцем большим между лопаток слегка надавливает ему, но и не смотрит на то, что делает. Взгляд также как и у Саши к окну прикован, к кронам деревьев, которые раскачивались от сильного ветра; к дороге, вдали которой виднеются огни. Романова чаровало вообще всё, каждое здание в городе чужого Королевства. Об этом говорил восхищённый взгляд в момент их прибытия. Когда своеобразный приказ выполнили, то руку на плече Московский сразу как-то ослабил, начиная лишь аккуратно поглаживать. Своим соприкосновением поддержку выражает. — Не поддавайся страху своему. Я осознаю, что ты всё же ребёнок ещё. Но другие видят в тебе столицу. В первую очередь, — Мальчик наставника слушает крайне внимательно, понимает правильность сказанных слов. Но до конца выражать спокойствие не получается, просто не выходит. Стокгольм ему всегда казался страшным. Особенно после рассказов Москвы о нём, о его победах. Да и в представлениях парадиза именно столица Швеции представляла для него наибольшую опасность. Отсюда и весь этот страх, волнение. — Если будет что не то, то я рядом, — Миша взгляд сводит наконец в низ, рассматривая Романова. Плечи расправил, наконец поднимая голову чуть выше, до конца выравнивания свою осанку.1847 год
Они казались странными, совсем новыми и неизведанными. Вроде бы такое простое, самое обычное обретало новые краски.
Московский явно не заметил, упустил из виду или просто не предал значения изменениям. Скрывал своё восхищение юной столицей где-то в глубинах разума. Сейчас молчать еле получается. Невозможно держать себя на коротком поводке, лишь бы не сказать лишних слов. Хотя чего плохого может быть в комплименте? Просто приятные примечания, которые так часто кидали в сторону Александра, стараясь не замечать собственное частое сердцебиение. Миша сам потерял момент, когда как зачарованный смотрел на своего ученика. Всё, мальчик вырос. Вырос в прекрасного юношу, величавую столицу. Рядом с ним девушки кружились как мотыльки во тьме на свету свечи небольшой лампы, слетались на него. И на подобие этих дам бы кружился Москва, только гордость не позволяет. Но по всему телу мурашки скользят, дрожь пробивает кончики пальцев жаром, когда Петербург просто касается. Проходит мимо, словно ненароком касаясь чужой руки, таза, торса. Всё сводит с ума, а сейчас он и вовсе готов сгореть вновь, лишь бы избавиться от своего стыда. Щеки красным цветом наливаются, таким ярким, насыщенным. Романов аккуратные кисти в белых перчатках уложил старшему на плечи. Секунды тянутся долго, протяжно, пока Петербург не наклоняется чуть ниже, опаляя тёплым дыханием ухо. Он сам своей смелости удивляется. — Не хотите ли выйти на танец?.1887 год
Они яркие, чувства обнажают полностью и до конца, позволяя проявить их полностью. Отразить не только словами, на чужом теле.
Огни кажутся блеклыми, такими глухими. Вокруг все люди сплетаются в одно пятно, в огромное цветное месиво. Они оба забывают про какие-то личные границы, про границы нормы и всего этого общества. Как давно хотелось наплевать на всех, на всё существующее, сполна отдаваясь чувствам. Москва музыки словно уже и не слышит, движется в такт как по простой инерции, кружась в центре зала. Пускай на них все смотрят, любуются и завидуют. Думать об этом не хотелось от слова совсем. За собой Сашу почти тянут, прижимая грудь к груди как можно ближе. Они могли друг друга и раньше трогать, изнежить каждый сантиметр чужого тела. Но здесь другое. Здесь всё иначе и совсем не так, как было где-то в дальних частях дворца. Касания кажутся уже какими-то интимными, более нежными и осторожными. Даже так похоть есть, но её так сильно стараются подавлять, чтобы не сорваться. Коль выдержки не было, то они одновременно бы потянулись за поцелуем, получая его в ответ в ту же секунду. Горячий, мокрый, такой развязный поцелуй. Но здесь так нельзя. Можно лишь ближе к себе любимого прижать, крепче уцепиться за талию и всматриваться в серые глаза-кристаллы, в которых черти плясали хоровод страсти.
1924 год
Они болезненные, тяжкие. Удар наносят по телу и оставляют на коже синяком, который скоро пройдёт. Но на самого Сашеньку влияет больше психологически, ломая изнутри.
Ленинград слеп, глаза сокрыты под тканью какой-то тряпки серого цвета. Из под него горячие слезы по щекам скатываются. Бордовым цветом влагу окрасила кровь. Слышится очередной глухой крик, когда приходится очередной удар виском о холодную, леденящую до дрожи стену. — Мне больно, — Голос звучит совсем жалобно. Даже несмотря на многочисленные приказы замолчать, заткнуться, Саша продолжает говорить. Пытается докричаться до его Мишеньки. — Прошу, отпусти меня!Только вот его любимого нет.
Есть лишь Молох. У него нет жалости, его не волнует состояние бывшего Петрограда. Он оттягивает за тёмные локоны кудрявых волос и наносит очередной сильный удар о стену. И слышен всхлип прошлой столицы. — Я же сказал тебе заткнуться. — Пожалуйста, Миша, — Вновь просит вовсе тихо. Очередную попытку выбраться из этого плена прерывают тем, что бьют в живот коленом, заставляя упасть на пол. Встать всё равно не сможет, не выйдет. На тонкую кисть ставят ногу, надавливая подошвой всем весом, почти сразу же ломая кости. Саша только громче начинает кричать, сильнее вырываться. — Имперская шавка, — сквозь зубы цедит Москвы на последок.1945 год
Они такие нежные, такие ласковые.
Жаль, что лживые.
Невский стоит посреди большого кабинета, если сравнить с его квартиркой, то он по размерам сравнима с кухней. Если только чуть больше. На против него стоит стол из грубо обработанного темного дуба, на который падает свет с окон, освещает тем самым какие-то хаотично лежащие бумаги. Это наверняка важные документы, но читать их было ему незачем. Он мнётся, чувствуя на себе взгляд красных глаз. — Миш... — Совсем тихо раздаётся в кабинете. Если бы было цельное предложение, то разобрать не вышло вообще ничего. Губы, кажется, даже как-то дрогнули. — Да? — Голос звучит грозно, но в нём нет никакой грубости. Стараются говорить как можно мягче, располагал к себе бывший блокадный город, что ещё не отошёл от последствий войны. Столица со стула поднимается и так нежно улыбается, окидывая взором внешние состояние своего любимого. Поразительно, между ними всё ещё есть любовь? — Мы бы могли провести немного времени вместе? — Вопрос неуверенно задаёт, стараясь не поднимать глаз вверх. Он раньше так любил красный, одежды этого цвета шли Мише, смотрелась просто идеально. Сейчас этот алый он ненавидит. Мерзко даже держать зрительный контакт, несмотря на свою прошлую надежду хоть раз ещё узреть этот взгляд. — Ты почти не уделяешь мне внимания. Молох шумно вздыхает, расставляя руки, как бы приглашая в объятия. — Иди сюда, — Дожидается, когда к нему ближе подойдут. Когда будет возможность сократить расстояние и наконец прижать всё ещё худое тело к себе ближе. — Я буду уделять тебе внимание.. Просто сейчас тяжёлое время, — Как жаль, что это внимание дальше обернётся в то же насилие, но сейчас об этом не знают. Сейчас Ленинград кивает на это, доверяясь вновь и надеясь, что весь ужас наконец закончился.
1989 год
Они на коже оставляют тёмные пятна. Саша от этого лишь прётся.
Молох сквозь зубы скорее тихо рычит, уводя руку под чужую чёрную футболку. Там бледную кожу сжимать будут до чёрных синяков, впиваясь иногда ногтями и травмируя. Алые глаза осматривают худощавое тело на нём, которое так изящно выгибается, двигаясь в определённом темпе. Шура на члене скачет хорошо, от своих же действий изредка громко вскрикивает. Одурманенный наркотиками разум что-то соображает, ему удаётся распознать, что к нему за поцелуем тянутся. Вернее, нет, не тянутся. За тёмные кудри на затылке хватают грубо и неосторожно, притягивая к себе. Льнет к губам Ленинграда, впиваясь в нежные губы и толкаясь языком вглубь. Здесь только похоть и потребность в сексе, которую так хорошо заполняют ритмичными фрикциями. По щекам стекают грязные из-за подводки слезы, Шура улыбается как-то по-блядски, когда ему по бедру намеренно ведут ногтями, царапая нежную кожу. Несколько лет назад он этого боялся, боялся Москву, хоть и любил. Сейчас ни любви, ни страха. Нет ничего. Лишь наркотики, алкоголь. И тот процесс соития, к которому век назад относились так бережно. А последние семь десятилетий плюют на заботу и аккуратность. Ленинград берут за шею свободный рукой, перекрывая возможность дышать. Он всё равно на уровне инстинктов пытается губами вобрать воздух, но этого не выходит. Асфиксия, тупая боль, всё смешивается в кашу; уже не различается ничего. Ему заебись. Молох ведь отпустит, конечно, бывшая столица знает: ему незачем сейчас убивать. — Умничка моя, хороший мальчик, — Его не смущают широкие зрачки, ему плевать на то, что тот своё здоровье губит. Это ведь не будет проблемой. Это наоборот плюс. Шура к нему сам липнет, сам пристает, запирая внутри все предрассудки и воспоминания. Прошлое хочется забыть. О будущем не хочется думать. Настоящее... Настоящее хочется сжечь, уничтожить. Ему ведь плохо в таком замкнутом кругу, пускай и утверждает себе, что всё отлично. Сгниет окончательно совсем скоро.
1996 год
Они должны помочь, должны исправить ошибки прошлого, о которых знают лишь из рассказов. Но для этого нужно вернуть доверие к себе.
— Мне не нужна помощь! — Надрывая слабые голосовые связки кричит Думский, пытаясь прогнать со своей квартиры столицу. Его дом давно завален самым разным хламом и мусором, он за этим местом не следит больше. Здесь можно спокойно наткнуться на иголку от шприца и занести себе инфекцию, но даже это Петербург мало волновало. Он всё равно редко тут появляется, предпочитая спать в дешёвых отелях или в клубах. Когда как вырубало. — Саша, она тебе нужна. Ты ведь просто гробишь свою жизнь и своё здоровье.. — Миша ему руку протягивает, пытаясь ухватиться за своего любимого, дабы притянуть к себе поближе и обнять. Ему искренне жаль, что всё обернулось именно так. Что от того Сашеньки, которого он запомнил и так бережно любил, осталось лишь имя. — Меня зовут Шура! — И даже его так сильно деформируют, что оно вызывает отвращение. Которое дальше переходит в жалость, в сострадание, от осознания того, из-за кого все эти изменения. Петербург его по запястью бьёт, отказываясь взяться за ладонь. Он ведь уже сказал: ему помощь не нужна. — Хорошо... — Москва правила этой ужасной игры принимает, шумно вздыхая. Смотреть на состояние Думского тяжело и больно. — Шур, позволь мне тебе помочь. Пожалуйста.. — Я же сказал тебе свалить отсюда!. Мне ничего не нужно от тебя, просто съебись уже. Тебе было раньше плевать, так забей на это всё сейчас! Мише удаётся зацепиться за край рукава кислотной фиолетовой олимпийки. Тот же от этого дёрнулся, сразу принимая попытку сбежать, уйти. Не хочет, чтобы его трогали, слишком сильно травмировали ранее действиями. Невский уже однажды поверил, доверился ему вновь. Только всё обернулось насилием уже через года два. — Это был не я, Сашенька.. Прости, прошу.. Тебе было страшно, было больно, — Постепенно надвигается на него, наблюдая за ужасом в глазах. Шура не ведётся, Шура больше себя никому не доверит. Он и себе не доверяет. Столица аккуратно и слабо обнимает его, зарываясь рукой в спутанные кудри, которые даже на них не походили. Волосы грязные, где-то сцепившиеся между собой. — Я... Пойми, я хочу тебе помочь. Хочу, чтобы всё было хорошо. Разве ты этого не хочешь? — Сам лишь спокойно улыбается, когда ощущает то, что ему слабо обняли в ответ, прижимаясь поближе. — Хочу... Я всегда этого хотел, — Только вот те объятия прекращаются в момент, когда Думский пользуется спокойствием Москвы, отталкивая от себя в какую-то груду мусора. — И мне уже хорошо.2024 год
Они выражали всё. Тревогу, любовь, и то долгожданное доверие, которое смогли вернуть.
Города находятся относительно близко, что крайне сильно радовало. Саша никогда не любил долгие перелёты, они его выматывали слишком сильно. Сейчас же лететь совсем недолго. Всего час и ты уже в прекрасной столице, пусть совершенно другой, нежели родной город. Москва шумная всегда, яркая, когда как Петербург был более тихим, спокойным. Хоть и ночью почти не уступал в свете своему партнеру. Уже постепенно начинают выходит пассажиры, самые первые из бизнес класса. Среди этой толпы шел и Романов. Основная масса людей ушла к выходу, но только не он. Московский обещал сопровождение, а значит это сопровождение нужно ждать. Петербург вытащил из кармана телефон, режим полета он отключил еще при посадке, как, наверное, и большинство людей. Московский почти всегда и ко всем опаздывал, потому что считал,что может себе позволить и ему простительно. Такое отношение было ко всем, кроме Романова. Михаил точно к указанному времени стоял у выхода, иногда подглядывая на часы, сверяя время. Вглядываясь в проход, он улыбнулся, видя Петербург,что идёт по не особо привычному для него месту, хмурясь и озираясь по сторонам. Чаще всего ведь Миша приезжал на выходные к нему. Сделав пару шагов на встречу, Московский расправил плечи, выпрямляя сгорбленную осанку, за которую уже несколько раз Культурная столица сделал замечание. – Саш, я здесь! — Громко прозвучал голос, от чего тот, кого звали просто вздрагивает. Бурчит себе под нос что-то недовольное. В последний раз еле слышно упрекнув, направился к нему. На плече была спортивная сумка, с ней было куда удобнее, чем с чемоданом. Хотя она немного портила его образ. — Зачем же так кричать? — Наконец задаёт вопрос, который его так сильно волновал всё это время. — Я и так увидел тебя. Московский в ответ обнимает, прижимая к себе парня как можно ближе, задерживает рядом с собой больше, чем следовало бы. Но не может он так просто отстраниться после такой долгой разлуки. И пусть их последняя встреча была неделю назад. – Не увидел, — Подмечает, пока сам наконец расслабляется, ощущая чужие руки на своей спине. — Пойдём, нас ждёт машина. Напоследок лишь поворачивается и на ухо тихо шепчет: — Дома продолжим объятия.. — Дома ты ляжешь спать.