I will meet you at the graveyard

В маленькой комнате духота, разбросаны вещи и тускло-тускло горит настольная лампа, освещая лишь своим сиянием помятые листы, вырванные неровно из тетради. Кривоватый почерк, выходящие за поля буквы и разводы, оставшиеся от слёз. Руки дрожат, сердце стучит где-то в горле, а зелёные, наполненные непробиваемой грустью глаза сквозь пелену цепляются за слова. Не вини себя ни в чём, мышонок, и будь осторожной. У тебя впереди долгая и яркая жизнь, проживи её достойно, за нас обеих. И почаще навещай мою маму, хорошо? Ты ей всегда нравилась, думаю, она будет рада видеть тебя. Пожалуйста, извини. А слезинки скатываются ручьём, пропитывая ворот давно неглаженой рубашки. Виолетта устало шмыгает носом и расстёгивает верхнюю пуговицу, выдыхая. — Никогда не прощу, Индиго. Никогда. Невнятная речь, искусанные изнутри щёки и шёпот, с каждой секундой переходящий на крик: — Даже не думай. Ты поступила очень эгоистично, Лизка, очень. Бросила меня, маму, и думаешь, что тебя простят? Кричит, размахивая руками, плачет вовсю, срывая глотку, а за окном поют птицы и звонко смеются дети, играя на площадке. За окном весна, веселье, но чувства радости нет. Нет Лизы. Только боль и куча вопросов, на которые никто уже не ответит. — Почему? И с тяжестью, с упрёком, но на лице расцветает подобие улыбки, стоило взгляду упасть на парную подвеску. Одна в могиле с Лизкой, другая на руках. — Знаешь, а я ведь только после твоей смерти стала её носить. Не любила раньше, считала сентиментальной хренью, а сейчас боюсь её потерять. Даже из дома с ней редко выхожу. Но в ответ опять тишина. — Боюсь потерять её так же, как и тебя. Почему ты молчишь? И вновь ничего. Лишь смех детворы становится сильнее, давя на уши. Малышенко сглатывает слюну и гладит пальцами кулончик, облизывая сухие губы. — Поговори со мной. Ну же. Лиза, поговори! Молчанье. И только голоса с улицы говорят о том, что жизнь идёт, продолжается, но не у всех. Горечь по горлу, капли на коже и тихая мольба: — Прошу. Просьбы остаются незамеченными, и Виолетта, спрятав лицо в ладонях, улыбается криво и шепчет: — Сама виновата. Подвеска падает на подушку, а руки лезут под неё, вытаскивая небольшую баночку. Секунда, и на простынь рассыпается горсть разноцветных таблеток. Мерзость. Самая настоящая мерзость. Вилка знает, что наркотики не спасут её, Вилка знает, что они не вернут Лизу, но только так можно видеть её. Ощущать и чувствовать, разговаривать. И пусть сама Индиго всегда была против наркотических веществ, но Виолетта не может отказаться от них. От неё. Потому что ей паршиво и одиноко, потому что её смерть до сих пор кажется чьей-то злой шуткой, плохим сном. А прошло ведь уже семь месяцев. Мучительных и серых, пропитанных апатией и желанием уйти за Лизкой вслед. — Прости, но ты не отвечала мне. И отчаяние, перемешанное с долей стыда, течёт по венам. Дорожки на щеках, а на языке таблеточка, гадкая и опасная, но такая нужная, что если бы её не было, Вилка бы без раздумий разбила голову о стену, потому что иначе существовать невозможно. Без Лизы не жизнь, а убогое существование. Нет счастья и надежд, да вроде и будущего. Всё ушло вместе с Индиго, похоронено с ней, и вернуть человека с того света не позволено даже Богу. Даже Богу, но веществам позволено. И похуй, что неправильно и временно. Просто заглянуть в зелёные глаза, услышать её милый голос и побыть счастливой. Ведь в реальной жизни счастья нет и уже никогда не будет. — Зачем, Вил? — а в голосе грусть и тревога, но это неважно совсем. Виолетта улыбается ярко, вытирает слезинки костяшками пальцев и голову поворачивает на источник звука. Она пришла. А слёзы сами катятся из глаз, хоть улыбка на лице огромная. Губы пропитываются солью, взгляд мутнеет, пока Лиза на подоконнике сидит, подтянув колени к груди, и смотрит осуждающе. Такая родная и близкая, словно живая. — Ты пришла. — шепчет и ближе подходит, желая полностью удостовериться в том, что перед ней её Лизка. — Я не могла иначе, ты до сих пор не можешь меня отпустить. — и вымученно, и с печалью, но еле заметная улыбка вся та же. Красивая, светлая, такая, какой была семь месяцев назад. В гробу совсем другое: фарфоровая кожа, губы сжаты в одну тонкую линию и закрыты глаза. Сейчас не так, даже близко. В эту секунду глаза Лизы горят изумрудами, переливаются, и кажется, что она сама плачет. — Мёртвые не плачут, Вилка. Зачем ты меня звала? — Хотела тебя увидеть. — на выдохе, а руки дрожат под взглядом Андрющенко. Хочется обнять, прижаться теснее и, ощутив родное тепло, разрыдаться, уткнувшись в грудь, как было и раньше. Лиза была единственной опорой, поддержкой и самым-самым родным человеком для Ви, но её жизнь оборвалась, когда ещё ей не было и восемнадцати. Она сама её оборвала, и до сих пор причина неизвестна. — Не нужно, мышонок. Смирись и забудь, пока ещё есть на это силы. — Забыть?! Как, блять, такое можно забыть?! Как можно забыть друга, который был для тебя всем, а в один миг, не сказав и слова, исчез? Как можно забыть тот день, когда ещё вечером мы обнимались, смеялись с тупых видео, а на следующий день тебя нашли повешенной? — и больно, и гадко, и мерзко, а слова всё льются и льются. — Вил... — Как, сука, можно забыть тебя?! Я до сих пор... до сих пор помню, как твой гроб опускали в могилу, и это... это очень ужасно, Лиз. Я... — Прости. И плеча касаются холодные пальцы, что кажутся мягкими и горячими. Вилка головой качает, скривив губы, и выдаёт почти что шёпотом: — Я скучаю. — Я тоже. — и в эту секунду Ви накрывает ощущение, что Лиза рядом и что она жива. От неё исходит тепло, вокруг сверкают лучи и в комнате витает запах дешёвого шампуня с ароматом хвои. Индиго всегда пользовалась таким. Из губ вырывается тихое «Лиза», голова идёт кругом, и на влажную щёку опускается ладонь, ласково гладит, а сердце стучит так бешено, что кажется оно остановится вовсе. Виолетта льнёт, прикрыв веки, и слабо улыбается. Она чувствует Лизу, она видит её, и словно ничего не произошло. Она - живая, она здесь, и семь месяцев улетают из памяти напрочь. Не было, показалось, привиделось или приснилось. Лизка не могла её бросить, не могла умереть, она настоящая, а всё остальное чушь. — Прекрати себя травить. Мне это не нравится. А голос строгий и заботливый, живой. — Лизка... — Прекрати, Вил, тебе это не нужно. Не нужны наши встречи. И сразу холод, шёпот, страх. Глаза Лизы пусты, её тело холодное, и её...её нет. Только одинокий подоконник, смех детей со двора и чувство горечи. Дрожь в коленках и осадок в душе, но запаха хвои больше нет. — Почему ты решаешь, что мне нужно, а что нет, Индиго? — и обидой захлёбывается. Взгляд на простынь, неестественная улыбка и сигнал-сигнал-сигнал. Таблетки, слёзы в уголках глаз, а в голове снова Лиза. Виолетта на колени падает, хватает шесть кружочков и в рот поочерёдно закидывает, не переставая шмыгать носом. — Говоришь прекратить? А я не прекращу, даже не надейся. Только так я вижу тебя, понимаешь? Я только под таблетками тебя чувствую, вижу. И бросать... бросать я не буду, боюсь забыть. Духота давит через небольшое время, к горлу подкатывает тошнота, и по телу стекает пот. Малышенко не плачет, не мечется, лишь улыбается криво и закрывает блаженно глаза, откинув голову на подушку. В пальцах парный кулончик, а перед Вилкой Лиза. Виолетта идёт к ней, бежит, широко улыбаясь, а та с грустью улыбается в ответ, но всё же протягивает руку, давая понять, что в этот раз она её не бросит.