Убей, но не люби

Дазай смотрит на свои руки, прочерчивая глубокие линии на левой ладони, внимательно наблюдает, как переливается свет, показывая более мелкие морщинки и едва заметные шрамы на пальцах. Если медленно провести ногтем снизу вверх, то кажется будто кожа похожа на пластиковый пакет. Такие мелкие действия отвлекают и тормозят ненужные мысли. Этого хватает ненадолго. Он закрывает рукой свой рот, будто бы слова должны были выйти наружу. Ему скоро исполнится шестнадцать, а мысли в голове все те же, все тот же образ, от которого уже тошнит, но, чем больше пытаешься его скрыть, тем больше он появляется. Еще больше ломает то, что Осаму способен получить все, что угодно, способен выполнить, что угодно, — это его разбаловало, а теперь появилось то, чего достичь нельзя. Мори называет это юношеским максимализмом, когда нужно всё или ничего. Дазаю нужно было «всё», и от этого сводило скулы. Он так зациклился на этом, что и сам перестал понимать, чего именно хочет. Ему нужен был Мори, но в какой ипостаси — в этом было затруднение, что приводило его в бешенство, выливаемое на заданиях. Он должен хвалить только его одного, обращать внимание только на него, улыбаться только ему, рассказывать всё только ему, полагаться только на него, касаться только его. И Мори был не глуп, чтобы этого не замечать, тем более что Дазай был для него как на ладони, особенно, когда они оставались в кабинете одни. Осаму то прятал глаза, то смотрел на него изучающе, видимо все еще пытаясь понять себя самого. Чувства не были делом одного мгновения, скорее то была долгая дорога, приведшая к их появлению. Огай был всегда рядом, всегда выделял Осаму среди многих других, всегда говорил о том, какой он особенный, а если и ругал, то всегда была причина, и Дазай понимал, где ошибся, продолжая совершенствоваться. И сейчас под прикрытой ладонью Осаму усмехается, ведь после месяца долгих размышлений, он приходит к осознанию, что это не привязанность, а настоящая больная влюбленность, возникшая на почве внутренних проблем и нехватки тепла от старшего наставника. Дазай анализировал себя, по-взрослому ставя диагноз и осознавая, что эмоции так и остались на уровне ребенка, которого он отрицал в себе и подавлял. Трезво оценить ситуацию полезно, пережить ее — нет. И он снова ругает маленького себя и говорит скрыться за ненадобностью. Подростковые влюбленности всегда такие, их стоит просто пережить. Эмоции без выхода превращались в агрессию и безразличие, а подростковые годы это все только удваивали. Дазай впервые ослушался Мори, когда не прошло и четырех месяцев после шестнадцатого дня рождения, это было в присутствии Акутагавы и касалось его лично. В тот краткий миг Осаму навсегда запомнил ледяной взгляд главы мафии, он не повысил голос, не повторил свой приказ, лишь обратился к Акутагаве со словами: «С этого дня, ты обучаешься у Дазая». После этого Дазаю месяц не давали миссий, и Огай не пускал его к себе. Но не успел он закончиться, как Осаму сам ворвался в кабинет, впервые так яростно сметая всех на своем пути. Мори лишь немного приподнял бровь, даже не отрываясь от документов. — Что с тобой? — спокойно спросил он, когда Дазай подошел ближе. — Ударь меня! — произнес он громко, опираясь руками о стол. — Ударь меня, чтобы я тебя, наконец, возненавидел. — Дазай… — начал было Мори, по-обычному смягчив голос и подняв на него глаза. — Пожалуйста! — Давай сначала заварим чай и поговорим. Эти разговоры, ранее нравившиеся Дазаю, сейчас становились в тягость, потому что он терял их нить. Мори мог говорить долго, и голос его успокаивал, но вместе с тем Осаму не желал спокойствия. Когда Огай потянулся к кружкам, рука сама схватила его за запястье. Мори ждал, но Дазай не знал, что делать дальше: спровоцировать, ударив? Рука сжималась все крепче. — Я знаю, что ты все обдумал, но это так не сработает. Тебе просто нужно переболеть. — Он не давал совет, скорее ставил диагноз, который Дазай и сам себе постановил: пережить. — А для ненависти нужен предлог посильнее, чем просто удар, и ты знаешь это. Верно, хотелось лишь вывести Мори хоть на какие-то сильные эмоции. — Значит, таков вердикт, доктор? — От былого нетерпения ни следа, только улыбка, которая всегда в глубине души пугала Мори, но он лишь отзеркалил ее, не показывая легкой внутренней дрожи. Настроение Дазая менялось часто, как весеннее небо, к этому стоило привыкнуть. Когда Осаму ушел, то единственная мысль, которая крутилась в голове: подростковый — самый страшный период в жизни, любые их эмоции зашкаливают, а действия могут быть слишком непредсказуемыми. Дазай явно не собирался отступать, и Огай понимал, что эмоции никуда не денутся, а потому их просто нужно направлять в нужное русло, чтобы его самого это не коснулось. Все последующие задания выполнялись быстро, четко и с крайней жестокостью, все допрашиваемые, даже если не сопротивлялись, уходили калеками или вообще вперед ногами. Мори не останавливал Дазая и ничего не запрещал, только вот это не помогало, энергии у Осаму только прибавлялось, и в итоге он повесил всю ответственность на Мори, снимая с себя все полномочия. Теперь его поведение всегда было «милым» с главой, Дазай каждый раз специально заходил без повода в кабинет, держался как можно ближе, его взгляды ничего не скрывали, слова танцевали на грани. Но Мори не реагировал на провокации, продолжая вести себя как обычно; ему не был интересен подросток, который даже в себе едва ли разобрался. То, что делал Дазай, было предсказуемо и шло по одному из предполагаемых сценариев. Даже то, что произошло спустя некоторое время, когда он развернул кресло Огая, нависая над ним в пустом кабинете. Элис, растаяла в воздухе, как только Осаму коснулся предплечий босса, сжимая их. Ничего не сработало, терпение лопнуло, и он пошел на явно провальную задумку, думал Мори, смотря в глаза подросшему хищнику, а вслух произнес: — Как там тренировки с Рюноске? Ты ведь про него не забываешь? — Мне плевать на него и на эти тренировки. — Это слова эгоистичного ребенка. — Ты бесишь меня. — Так ли разговаривают со старшими? — все также спокойно продолжал Мори. — Если хочешь повзрослеть, возьми ответственность за подобранного котенка. — Как ты? — уже отстраняясь, спросил Дазай. Он не смог коснуться Огая, как хотел, хоть и был так близко. Невидимая стена, о которую каждый раз ударялся Осаму. Если того хотел глава, Осаму обязательно выполнит это, вопрос только: как? Но это не уточняли, а потому он выливал свою злость на того, кого только недавно спас. Акутагава оказался способным и терпеливым, что бесило еще сильнее, потому Дазай не щадил его, гоняя до изнеможения, стреляя до пустой обоймы, но Рюноске не жаловался, лишь извинялся каждый раз, что не смог сделать лучше. Тренировки превратились в лучшую отдушину, а Акутагава в лучшего подопытного, особенно после того, как Осаму заметил его собачью преданность, которая явно граничила с тем, от чего Дазай пытался уйти. Теперь он видел все глазами Мори, видел, как выглядела эта влюбленность: острая, больная. Акутагава не скрывал ее, а, может, еще просто не осознавал сам. Отчего Дазай, стоило ему лишь увидеть призрак своего подобия в глазах Рюноске, становился только яростнее. Хотя он хотел по-своему сделать лучше — заглушить в Акутагаве даже ростки благоговения, взращивая в нем только страх. А еще — показать Мори, что он сам мог избавить Осаму от страданий еще раньше, если бы поступил точно также. Однако Дазай только начинал проходить на своем личном опыте то, о чем Огай знал давно: после этого любовь никуда не уходит, а становится только хуже и болезненнее. Тогда Осаму превратил тренировки в эксперименты, ему нужно было знать, как самому избавиться от этого чувства. Опыты позволяли наглядно рассмотреть все нюансы, подталкивали к познанию себя, ведь на примерах всегда легче учиться. Акутагава и сам понимал, что Дазай не собирался отвечать взаимностью, но ловил каждое слово, каждый жест, каждый взгляд, самозабвенно удерживая все это в голове. Малейшая улыбка вытесняла резь в легких, сломанные кости и головокружение от потери крови. Это была любовь, вбитая через боль, впитавшаяся в его кожу, поддерживающая в нем жизнь и сжигающая ее. Осаму ошибся, проводя на нем эксперименты, это чувство уже было не спасти и не искоренить. Любовь же Дазая зиждилась на достижении недостижимого, и она, со временем, останется лишь зудящей мыслью среди многих других, когда он поймет, что не все в этом мире может идти по его плану. А пока качели, которые он устраивал Рюноске, лишь отвлекали его от своих мыслей, и заставляли сердце Акутагавы замирать от страха и радости. И лишь однажды Осаму заигрался, зайдя слишком далеко в своих исследованиях, когда в очередной раз подошел ближе к Рюноске. Он часто так делал, после чего следовали побои, но каждый раз Акутагава позволял подойти ближе, чтобы почувствовать тепло руки Дазая на своем плече, даже если после следовал удар под дых и комментарий, что нельзя допускать врага к себе. В тот раз Осаму тоже подошел к нему, от касания способность пропала, заставляя почувствовать себя полностью голым, незащищенным, но вместо обыденного удара последовал короткий поцелуй в губы, после которого Акутагава потерял сознание. Дазай на мгновение растерялся, но затем просто ушел, оставив ученика на земле. Следующую неделю Рюноске брал любое свободное задание и уходил, стараясь не пересекаться с Дазаем. Он так умело избегал этих встреч и тренировок, что Осаму решил, что нашел, наконец, решение и своих проблем. Возможно, именно отвращение или получение желаемого так подействовало на Акутагаву, а потому и излечило его. Вот только спустя неделю, когда Осаму лежал на диване в комнате отдыха, слушая от нечего делать музыку, он ощутил легкий, едва заметный поцелуй на волосах. Он медленно открыл глаза: рядом на коленях стоял Акутагава, потупившись. Дазай ошеломленно вытащил наушник, отчего слова быстрее обычного вылетели острым ножом: — Я не люблю тебя и никогда не полюблю. — Я знаю, — тихо шепчет Рюноске, держась за край своего плаща и стараясь не показать, как он задыхается и пытается удержать ровное дыхание. — Так не нужно было это делать. — Осаму садится на диване, смотря вниз на черную, склоненную макушку. — Вы же сами знаете, что это тяжело. Это упоминание, возможно, неосознанное, заставило Дазая ударить его по лицу тыльной стороной руки, попав в висок. Хотя, конечно, это уже не было секретом, после пары месяцев неподобающего поведения Дазая к Мори. Акутагава не двинулся с места, одно это заставило Дазая непроизвольно грустно усмехнуться и положить руку на его черные волосы, чувствуя, как дыхание ученика замерло, а тело прошло мелкой дрожью, как от ледяного ветра. За окном был ясный день, Осаму засмотрелся на раскинувшееся лето и зелень листьев и с застывшим, задумчивым взглядом произнес в пустоту: — Это пройдет.