Приговор

«Где же ты теперь, воля вольная, С кем же ты сейчас ласковый рассвет встречаешь? Ответь. Хорошо с тобой, да плохо без тебя. Голову да плечи терпеливые под плеть, Под плеть» В. Цой, «Кукушка» Цепи. Высокий деревянный столб во внутреннем дворе каземата Петропавловской крепости. Ранее его здесь не было — поставили специально для меня. Солдаты вели меня к нему, я шёл прихрамывая, подволакивая больную ногу, хмурясь от рези в животе. Яркое летнее солнце слепило глаза, но согревало мягким теплом, а легкие белые облачка на лазурном небе пробуждали воспоминания о воле. Словно я был не среди мрачных стен Петропавловской крепости, а дома средь полей Малороссии. Тяжёлая реальность вернулась, когда меня прижали к столбу и, вскинув руки наверх, приковали цепями к железному обручу. Более я не мог пошевелиться, и оставалось лишь подсогнуть больную ногу и прижаться лбом к выскобленному дереву. Не увидеть мне более ни неба, ни солнца. По спине прошлось лезвие — ножом разрезали рубашку, резко сорвали. Гады, задели! На боку теперь была саднящая полоска, первая кровь. Ничего, то была лишь царапина, не страшно — дальше будет хуже… Стоял теперь с обнажённой спиной у столба — отца бы припадок дал, увидь он такое. Я хмыкнул. Бедные мои родители, бедная Софи, надеюсь, они не узнают. Июньское солнце скрылось за облаками, ветерок неприятно холодил кожу, по спине пробежали мурашки. До слуха донеслось множество шагов, звуки цепей. Нет, неужто товарищи увидят моё унижение, ужас! Сжал зубы, повел головой по влажному дереву. Ладно, пусть видят как я страдаю за нас всех, и может совестно станет тем, кто наговаривал на меня лишнего. Краем глаза я видел их — Волконский, Рылеев, Трубецкой, Муравьёв-Апостол, — встревоженные лица моих соратников. Уж догадались, что меня ждёт — сложно не понять. Наверняка, теперь гадали отчего император так жесток, и отчего именно со мной, и, думаю, сами боялись оказаться на моём месте. Николай правда жесток — я никогда не думал, что настолько. Я же знал его другим. Куда подевался мой ангел? Вспомнился последний разговор. — Ты готовил заговор за моей спиной, подлец! Лгал в глаза! Манипулировал мои чувствами, моею слабостью! — кричал Николай как не в себе, одаривая меня тяжёлыми пинками в живот. Я скрючился, стараясь защитить скованными руками хотя бы голову. — Собирался убить меня, пересчитывал по пальцам моих детей! А мою полугодовалую дочь ты посчитал?! Её бы тоже убил?! Ты ответишь у меня за всё, мерзавец! — продолжал неиствовать Николай. — Ответишь за ложь, обман, притворство! За любовь, что была лишь игрой! Гори в аду, сукин сын! Последний удар был особенно сильным — я со стоном схватился за живот. Ранее за такое ужасное оскорбление я вызвал бы на дуэль любого, хоть генерала, хоть великого князя, но сейчас не мог сделать ничего. — Не будь на мне цепей, я бы ответил вам как офицер. — Ты более не офицер! — выплюнул Николай, — Не дворянин. Ты теперь никто. Император стал расхаживать по комнате большими шагами, пока я пытался прийти в себя. Вдруг, он вновь повернулся ко мне, взгляд полыхнул. — Что ты там писал в своей «Русской Правде»? Отмена сословий, одинаковые наказания для всех? — Николай злобно улыбнулся, — Готов ли сам соответствовать своим словам? Император наклонился и резко дёрнул на себя цепи меж моих рук. Истертые запястья обожгло болью. Я зашипел, вынужденно поднялся, подавляя ноющую ногу и нарастающую боль в животе. Николай крепко держал за цепь, нависая надо мной гранитной скалой. Грозный взгляд пронзал насквозь — в нём не было пощады. — 50 ударов кнутом, — вынес приговор император, — У столба, как последнему мужику. Вот чего ты заслуживаешь, Пестель — последние слова Николай буквально выплюнул и толкнул меня в сторону двери. Из-за больной ноги я не удержался и упал, сильно ударившись о неё плечом. В тот же момент дверь распахнулась и меня резво скрутили солдаты. Всё остальное расплылось в тумане. И вот я здесь. Прижавшись лбом к влажному от росы дереву, я хмуро глядел под ноги. Мой живот стал фиолетовым, даже ночью несколько раз вырвало, а болит-то теперь как. Тяжёлый императорский сапог, наверное, что-то там повредил. Боже, как я устал. Когда всех моих товарищей вывели и построили полукругом, я краем уха услышал стук копыт, пободострастное «Ваше Величество». Нет, нет, только не Николай! Неужто он желает видеть экзекуцию? Глядеть как мою спину исполосуют в кровь. Кнут — это ужасно, страшнее только шпицрутенами сквозь строй. Кнут при грамотном сильном ударе сечёт до мяса, аж до костей. Я как-то видел такое — средневековая дикость! Неужто мой любимый оказался монстром?! Меня обдало холодом — я чувствовал его взгляд. О чём он сейчас думает? Неужто не помнит, как мы были близки? Я бы никогда не убил ни его, ни его детей! Всë, что я делал, было ради него и ради России. На краткий миг во мне возникла надежда, что Николай сейчас передумает, но затем я услышал громогласный голос Его Величества: — Павел Иванович Пестель, 1793-го года рождения, за то, что имел умысел на цареубийство, изыскивал к тому средства, избирал и назначал лица к совершению оного, умышлял на истребление императорской фамилии и возбуждал к тому других, учреждал и с неограниченной властию управлял Южным тайным обществом, имевшим целию бунт и введение республиканского правления, возбуждал и приготовлял войска к бунту, Высочайшею Волею объявляется вне разрядов и ранее прочих приговаривается к 50-ти ударов кнутом «без пощады» и смертной казни через повешенье. Экзекуцию привести в исполнение немедленно! Эхо императорских слов разлетелось по каземату, отразилось от мрачных стен. Среди моих товарищей послышался ропот — я расслышал взволнованного Волконского. Мой милый друг, как жаль, что ты это увидишь. Храни тебя Господь, храни вас всех, мои товарищи. Я закрыл глаза, готовясь к боли. Как когда-то страдал Господь, так и я буду страдать за Отчизну. Громкий щелчок и кнут обжёг спину. Я вынес первый удар стойко, хотя он оказался мучительней, чем я ожидал. Более мне не нельзя называться дворянином, хотя меня это мало волновало, ведь я все равно собирался отменить сословия. Я собрался, желая назло Николаю выстоять экзекуцию без стона. Когда-нибудь он поймёт, что я прав. Второй удар вышел больнее. Кнут прошелся по ребрам, оставил саднящую полосу от левого плеча до пояса. Третий, четвёртый, пятый удар посыпались следом. Сжав зубы, я по-спартански терпел. Ничего, картечь была больнее, особенно её извлечение, и эту позорную экзекуцию я переживу. — Слабовато вы бьёте, — отметил Николай на десятый удар, — Я велел без пощады! Палач ропотно ответил: — Ваше Величество, осуждённый — дворянин… — Пестель более не дворянин! — рявкнул император, — Преступник должен ответить по всей строгости! Дайте сюда. Я дернулся. Неужто Николай будет бить меня лично? Живот скрутило тупой болью, я вспомнил тяжёлые сапоги, ярость в глазах когда-то любимого человека. Одиннадцатый удар был разительно сильнее — кнут опалил спину раскаленным железом. Я дернулся от резкой боли, цепи гулко звякнули. Из рассеченной полосы от правого плеча до левого бока потекла теплая струйка крови. — Вот так надо! — злорадно проговорил Николай. Я не узнал его голос. Мой ангел никогда бы так не сказал. Боже, куда исчез мой Николь? Император не дал мне прийти в себя. Двенадцатый удар до крови рассек уже правый бок. Тринадцатый, четырнадцатый образовали багровый крест у лопаток. От каждого резкого жгучего удара я дергался, спина горела, покрываясь кровавыми полосами. Я с силой сжал зубы. На тридцатый удар я уже стонал. Спина пульсировала адской болью. Невыносимо было терпеть и ужасней всего было знать, что бьёт меня лично Николай. Тот, чьи руки я целовал, кого искренне любил! Боже, если бы он услышал меня, когда я говорил о необходимости реформ, мы бы нашли другой путь! Я мечтал спасти Россию, построить страну всеобщего благоденствия, и чтобы Николь был со мной, но он не пожелал меня слушать, а теперь убивает! От этой мысли на моих глазах выступили слезы. Удары, бесконечные удары сыпались один за другим. Спина пылала огнём, на ней не осталось живого места. Ярость Николая вспарывала кожу, рассекала мышцы, доходила до костей. Всё моё естество стало болью: воспаленная нога, руки, стертые цепями в кровь, живот в фиолетовых пятнах и, ужаснее всего, спина. Я более не мог терпеть и не хотел жить. Более мне не было место в этом мире. На мгновение пред глазами мелькнул любимый Ники, которого я потерял. Щелчок. Удар. И всё объяла тьма. ~~~ Николай в упадке хлестал узника. Не скупил сил, с лютой ненавистью. Наказание не столько за республику и бунт, а за то что Пестель выбрал свои идеи, проклятую «Русскую Правду», Южное общество, а не его. Великий князь раскрылся Павлу, впустил в свою душу, а тот вырвал сердце и растоптал. «Я ненавижу тебя!» — кричали удары, — «Я ненавижу тебя, потому что когда-то любил» Павел уже не реагировал, обвис на цепях. На его иссеченную спину было страшно смотреть. Многие узники отвели взор, кому-то стало плохо, а бравый Волконский из-за всех сил старался прорваться сквозь жандармов, чтобы спасти своего друга. Поджио сел у стены и мучительно спрятал лицо в ладонях, скрывая слезы — ведь это он накануне сказал императору, что Пестель пересчитывал по пальцам обречённых на смерть царских детей. Наконец, человек, кто должен был быть палачом, отсчитал пятидесятый удар, и постарался остановить императора, но тот в порыве успел нанести ещё два. Николай, тяжело дыша, опустил окровавленный кнут. Солдаты побежали к Пестелю, стали отцеплять цепи, сковывающие его руки, после чего Павел Иванович безвольно опал наземь. — Пусть осмотрит лекарь. Приведите его в чувства, — холодно проговорил Николай, отдавая кнут палачу и не желая более глядеть на то, что совершил. Большими шагами направился к своей лошади, пока тюремный врач осматривал бывшего полковника. — Он мёртв, Ваше Величество. Николай остановился, внутри что-то пошатнулось. Император обернулся. На спину Пестеля накинули белую простынь, которая в миг стала красной. Со всех сторон послышался гомон. — Нет, Павел, нет! — кричал Волконский, пока пяток жандармов еле сдерживали князя. Ещё несколько человек, пытались прорваться к Пестелю. Кто даже осмелился крикнуть: «Убийца!». — Увести их всех! — раздражённо приказал Николай, медленно подходя к узнику. Лекарь держал пальцы на шее Пестеля, качая головой: — Сердце не бьётся, Ваше Величество. Преступник мёртв. «Я его убил» — эта мысль пронзила Николая молнией. Император замер, глядя на бездыханное тело Павла, на красную от крови ткань. Лицо когда-то любимого человека теперь лежало средь грязных камней Петропавловской крепости. За спиной, в золотом соборе, увенчанным высоким шпилем с ангелом, расправившим крыло, зазвенел полуденный колокол. Эхо отражалось от стен, словно оплакивая преступника. Солнце вновь показалось из облаков, озарив узника ярким небесным светом. Николай не мог пошевелиться, глядел и глядел на Пестеля, словно ждал, что тот сейчас вновь откроет темно-серые глаза и взглянет на императора без тени раскаяния. Николай даже хотел этого — хоть ещё один раз увидеть его взгляд. «Павел, очнись», — попросил он про себя, — «Очнись, прошу тебя». Но Павел уже не очнется. Николай сглотнул: — Значит, приговор приведен в исполнение и… всё так и должно быть. Император хмуро приказал подготовить тело к похоронам и на следующий день преступника Пестеля тайно захоронили на небольшом болотистом острове Голодай. А в середине июля у Кронверка сплели лишь четыре петли. Более никто из декабрьских бунтовщиков телесным наказаниям подвергнут не был.