Трюизм

Тарталья никогда не обманывался мыслью о том, является ли он джентльменом. его устраивала свободная, порочная со всеми вытекающими жизнь, полная маленьких человеческих радостей, которые ему охотно позволяли и состояние, и мужественность. новоприбывший в их ряды безымянный странник вряд-ли считал себя маленькой радостью и, едва завидев обольстительнейшую из широкополых Чайльдовых улыбок, поспешил ретироваться прочь. в тот день он едва замыслился об этом, будучи совсем-немного-капельку оскорбленным таким беззастенчивым игнорированием его яркой персоны, наверняка заслуживающей куда более уважительного и щепетильного внимания. Чайльд считал себя самоотверженным завоевателем земель и чужих сердец, великим воином их организации. и больше всего он обожал ставить себе невыполнимые цели, чтобы всенепременно добиваться их свершения путём упёртой долбёжки. покорить неприступный форт Скарамуччи – таково стало его имя в их скромных рядах – казалось более чем непосильной задачей, с которой Тарталья полагал нужным справиться в кратчайшие сроки. им доводилось видеться кроткими односторонними взглядами в коридорах, редкими совместными поручениями и поистине собачьей увлеченностью посреди немаловажных собраний. на одном из таких консилиумов – нагоняющих их всех ради бездумного обсуждения дел десятой ходкой по кругу – Скарамучча выглядел обыкновенно скучающим и откровенно незаинтересованным чужими открытиями, проблемами с финансами и военными достижениями. особенно, когда гордый за себя Чайльд, без пяти минут вернувшийся на родину после тяжкой миссии, начал громко хвастаться приукрашенными подвигами о жестоком зареве и реках крови их врагов. его задорное ребячливое настроение быстро сошло тогда на нет стальным тоном Пьеро, на дух пустые бахвалебства не переносящий, за что Тарталья внутренне нарёк его занудным старым пнём. впрочем, потому и мысленно, что бесстрашный не боялся, но опасался последствий его праведного гнева. вопреки его ожиданиям, Сказитель никак не реагировал на его бездумные выпады ни на собраниях, ни в рутинной повседневности, предпочитая роскошный уют своей комнаты чужому обществу. он успел подглядеть изысканный интерьер всего раз, когда по неосторожности незапертая дверь пропустила за собой мягкий лиловый свет, подстёгивая неугомонного Чайльда почти заклеймить свою и без того паршивую славу вуайеризмом. открывшийся ему в тот миг край комнаты удивлял свободой пространства, оставленного на попечение традиционных, крайне простецких вещей, чего он, уверенный ранее в чужой любви к богатствам, уж точно не мог понять. лишь потом с отпечатком нелепой растерянности на его лице выяснилось, что каждая простецкая вещь стоила свежеиспеченному предвестнику добрую треть щедрой Чайльдовой зарплаты. поднять взгляд на светящегося в полумраке, практически обнаженного юношу он себя заставить так и не сумел – о чем неоднократно жалел глубокими одинокими ночами, неразделёнными его обыденными вакханалиями – будучи уверенным в своей незамедлительной реакции. с течением времени чужие одежды становились пышнее, наполнялись золотыми росписями и контрастом цвета, подчёркивая чванный и властный характер своего хозяина. Тарталья неустанно глядел на эксперименты с красками, ряды искусно сшитых хаори, один вид которых казался наощупь мягким и нежным, в тяжёлый противовес их обладателю. его пылкий, жадный до животного нрав едва сдерживал себя от ущербных подкатов, которыми он по обыкновению щедро одаривал своих многочисленных любовников и любовниц. Чайльд был хорошо известен своими регулярными похождениями налево, тем больше вызывая отвращение у других предвестников, отнюдь не считающих активную половую жизнь поводом для очередного хвалебства. и тем больше он задавался вопросом, почему ему, имеющему с десяток людей, охотно подставляющихся под его прикосновения, приходится бегать хвостиком за каким-то инадзумовским хикикомори, очевидно не желающего идти на контакт. ответ всплыл сам собой, когда редким мгновением Тарталья словил на себе броский взгляд раскосых глаз. они ему напоминали остервенело клюющих падаль ворон, чьи смольные перья изредка отливали схожим, вымазанным густым багровым, оттенком. он смотрел глубоко и пронзительно, считывая информацию по дрогнувшим мускулам лица, незаметному движению дрожащего кадыка, цеплял собой и уходил без единого слова, будто так и должно. Чайльд так не считал. он едва держался чтобы не пойти напролом, привычно взяв силой, подчиняя своей собственной, не знающей томительной ласки воле, потому что не мог Сказитель не знать, как он долгими снежными ночами изводил себя мыслями о его ласковых обьятиях. а затем – во время одной из тренировок – он опрокинул его наземь одним слитным, легким движением, застигнув крайне впечатлённого тонким изгибом чужой талии Чайльда врасплох. и, он был уверен, плюющийся ядом Скарамучча заливисто хохотал над его беспросветной тупостью и бессилием прямо сейчас, отдыхая в окружении своего великолепного убранства. он петлял затхлыми коридорами, мрачными залами в голубизне морозного светового дня, и думал много о том, как подать себя, чтобы ядом не плюнули, не оттолкнули с первого вздоха насмешливо, высокомерными хихиканьями над неотёсанностью мальчишеской. знал, что прадеды его в зародышах не были, когда мягкой поступью – грациозной и Сказителю лишь свойственной в их обширных кругах – мир большой обхаживал бесцельно. и бесила эта разница существенная, и будоражила завоевательный нрав, своего требующий, подчинить желающий. Тарталья не выносил, когда над ним потешались, но куда более не мог вынести он дрессировки: рычал и кусался, рыпаясь запальчиво, когда силе воле и терпению научить пытались безуспешно. твёрдым шагом направляясь в чужие покои он едва ли мог подозревать о насыщенности чужих настроений, который ему предстояло лицезреть и мужественно стерпеть. смех или, тем пуще, милосердие в программу не входили. остановившись у самых дверей – как в тот раз, когда он невольно подсмотрел лишь отросток громоздкого помещения – Тарталья мешкал, не имея понятия о том, как правильно подать свой бессмысленный визит. он берёт искренностью, когда без лишних стуков заходит на территорию Шестого, руководствуясь исключительно своей самоуверенностью. Сказитель встречает нежданного гостя вальяжно развалившимся вдоль небольшой дубовой софы, плавно покуривающим трубку в одном только бордовом шёлку распахнутого халата, все также мало в чем заитересованный и вечно скучающий. – что такого могло срочно понадобиться тебе, что ты возомнил себя должным потревожить мой покой? надеюсь, это что-то стоящее моего неотложного внимания, – не глядя вещает арогантный Шестой, по-видимому пустыми формальностями не балующийся, чтобы размениваться приветствиями. Тарталья ловит себя на том, что пялится, осознавая свой прокол лишь после краткого укоризненного взгляда, ясно обещающего нанизать его на шампур и поджарить до хрустящей золотистой корочки. у Сказителя короткие, аккуратные ноги с острыми коленными чашечками, режущими углами выступающими сквозь широкую расщелину атласного пеньюара, искусно облегающего все самые любопытные голодному глазу Чайльда местечки. – на прошлой неделе, в тренировочном лагере ты.. – он осекается под еще один, куда более критический взгляд со стороны. – ..был слишком жесток по отношению к нашим ребятам. половина казармы слегла от твоих методик, а вторая половина валялась без чувств последующие несколько суток от переутомления. я пришёл просить изменить подход, потому что.. – если они не смогли выдержать такой лёгкой нагрузки, то что им вообще делать в фатуи? я избавил нас от лишних затрат на людей, которые не могут справиться с базовой программой, – небрежно отвечает он, не желая слышать подобный бред. Тарталья нехотя признает, что в его словах есть логика. – но.. Сказитель на корню пресекает разогревающийся словесный поток твёрдым взмахом ладони. – довольно, – говорит он с холодной сталью в голосе. – ты пришел подать жалобу? ведомство об их рассмотрении в западном крыле. перо и листок тебе охотно выдадут. если это все, что ты хотел сказать – прошу на выход. Чайльд заметно теряется и выражение его лица сметает обыкновенную спесь, выставляясь нелепой псинкой в чужих ногах. довольно изящных для человека, так быстро достигшего высокого ранга. под сердцем предательски колит обидой за подобную несправедливость, и он не может отмести мерзко скребущуюся на кончике языка колкость. – или, о, неужели, ты пришел ко мне думая о том, что отложился в моей памяти как посмешище после того ребячества, что ты назвал тренировкой? – насмешливо хмыкает Шестой, искоса посматривая на забавно замявшегося Чайльда. – я оказался прав? не глупи. тебе ещё долго расти до подобного звания, маленький донжуан. если это обнадёжит: я даже не запомнил твоего лица. подобный вывод больно бьёт Тарталью по самолюбию своей невероятной правдивостью, и он взъерепенивается, будто это поможет восстановить авторитет в чужих глазах. – а ты до своего номера, видимо, быстро дорос. перед кем из старших чинов понадобилось так выслужиться? на за что не поверю, что ты можешь быть настолько хорош, будучи таким нестерпимым язвой, – едко выплёвывает одичалый Чайльд, совершенно не думая о сказанном. – какая нелепость. и на это люди растрачивают твоё место в организации? очнись, мальчик, ты оруженосец, жалкое подмастерье, но никак не один из предвестников. не с таким отношением, – спокойно отвечает вздыхающий Сказитель, больше занятый разглядыванием резного потолка чем обозленного лица Одиннадцатого. выражение абсолютного превосходства нестерпимо хочется сдереть привычным насилием, но Чайльд держится, выбирая очередную детскую провокацию. – по крайней мере, я не прогибался под властью. признайся: кого тут ждёшь, пташка? нравится тебе твоя золотая клетка, даренная роскошь? – продолжает гнуть свою линию он, потеряв всякий страх. Тарталья вкрай забывается, сокращая между ними расстояние. Сказитель смотрит самую малость раздраженно из полуприкрытых век и неспешно потягивает кисэру. даже с ощутимой разницей в размерах он умудрялся выглядеть так, словно Чайльд – маленький нашкодивший ребенок, которого необходимо было отчитать за непослушание. ему хочется запихнуть эту дорогостояющую трубку ему в глотку, чтобы слезами давился и больше в лицо нерадивостью и собственными пороками не тыкал, но Скарамучча лишь снисходительно усмехается одними уголками губ, что приводит в абсолютно бешенство. – ты - бедный, обиженный на мир за несправедливость. поведение необузданного животного в период гона не добавляет тебе очарования. сгинь с глаз моих и не позорь свое честное имя еще больше. – шёлк и золотые орнаменты делают тебя не намного опытнее в военном деле. я днями проливаю вражескую кровь за нашу страну, за нашу Царицу, пока тебе платят за разлёживание в постели и пытки наших собственных войск! – почти кричит Чайльд, глубоко оскорбленный и ничего, кроме унижения, не добившийся. – благолепие - непризнанная добродетель, но едва ли твоя варварская религия позволит мне богохульничать в стенах, что принадлежат богине, которой ты отдал присягу, жалкий вояка. все, на что способен ты – кровопролитие. это не имеет ничего общего с исскуством ведения войны, – высокомерно задрав подбородок изрекает юноша, окончательно доводя Тарталью до белого каления. это не шибко бьёт по самолюбию, принятому считать себя героем, а не разменной монетой в руках опытных. – не смей втирать про ведение войны, в которой не выступал ты...чёртова шлюха, – практически выплёвывает, нахально склоняясь над обомлевшим Скарамуччей, имевшим вид достойный своего провозглашенного титула. впрочем, разьярённость быстро слетает с его лица, разглаживает пришедший на смену холод складку меж нахмуренных бровей. – пошёл вон. звучит это достаточно твердо и железно, чтобы замереть на месте человеком будто пораженным горгоновым взглядом. впрочем, у Шестого было крайне мало различий с нею: Чайльд ещё не каменное изваяние и взгляд пронзительный, клинка искуснейшего острее, глядишь и тот разрубит. и жжётся он раскаленными углями сквозь кристальную радужку глаз, обещающих жестокую расправу и морозную ночь в застенке, где крики рикошетят от бетонных стен, не имея возможности выбраться за их пределы. Сказитель громко цокает, недовольством пыша, и повторяет холоднее: – ты слабоумный? или, может, глухой? я сказал пошёл прочь с моих покоев. а у Тартальи, видимо, перегретый процессор и полетевшая операционная система с тотальным отсутствием инстинкта самосохранения, раз он мгновением дотрагивается до чужих губ в лижущем, одностороннем поцелуе, навалившись грузным телом на маленького, аккуратного в сравнении Скарамуччу, глядящего до того ненавистно и яростно, что он опешивает. Чайльд выглядит нуждающимся в ласке преданным псом, лежащим в ногах своего хозяина в отчаянном поиске доли любви. Сказитель готов веками иступленно крошить его наивные надежды, почти наслаждаясь горестью на дне чужих опустевших глубин, с таким разочарованием глядящих, что почти дурно. в воздухе опасно хрустят молнии, искрится пурпурным свечением тёплый полумрак. Чайльд во все глаза заворожен, давно сокрушен и почти добит, но неумолимый Шестой падок на пытки, выпроваживает молча и без поспеха, практически оголяясь – отнюдь ненамеренно, уговаривает себя – и он глядит совершенно голодно, ощущая острую потребность поточить зубы о аппетитные бёдра. навязчивое желание съедает его заживо, нещадно глодает кости, и он практически умирает от необъяснимой жажды по стройному телу. многочисленные разгулы не утоляют боле его нужд и воли, приводят в большее запущение, отбирая всякую надежду на спасение, а Скарамучча повиливает горделивой походкой вдоль ледяных коридоров невозмутимо, будто не замечает долгих разглядываний в спину. это не нежность первой любви, расцвётшей кривым паростком в его кровожадном сердце, не центнеровый якорь глупых привязанностей, едва ли существенных, и тем более не мелочное намерение показать себя, насчёт чего были поводы для сомнений. ему хочется жара плавящегося тела, рельеф кожи под ладонями, аметистовых шаровых свечений на кончиках огрубелых пальцев. нависнуть и овладеть недосягаемым. и, по игривым полуулыбкам одними уголками губ, не более чем сдержанному проявлению интереса, становится ясно, что играются над ним, привлекая кокетливо и жёлчно отталкивая, расшатывая немилосердно тонкую нить душевной организации, с вполне очевидным намерением. Чайльд усмехается побитой шавкой, стреляет огнём потухших океанских бездн, бризов пушистых, солёным пухом укутанных в палящую самоуверенность. месяцы проходят, проплывает неповоротливым китом ленивый год, и встреча их былая, тогдашними грёзами, впечатлительными ощущениями пухлых губ ухоженных мелит, втирает своей навязчивой потребностью, независящей от его завистливого самомнения. он пропадал на миссиях, в далёких землях сражался за ущербные традиции, выеденного яйца не стоящих, за твёрдые убеждения, за обещания о высшем, которым не суждено было сбыться. они не встречались вновь, томились на пару молчаливого ожидания чего-то, чего сами до конца не осознавали. Тарталья грелся густой кровью вражеских войск, марал руки в развороченных тушах, вскрывая ребра животными рывками, утолял голод в битвах без стратегий, пустом и простом мордобое. Скарамучча был другим, он тешился неторопливым течением дел, волочил существование покуриваниями привезённых с родины благовоний, работая поздними ночами до изнеможения и отдыхая оставшиеся дни, изредка вывозил тупость чужестранных делегаций, отшвыривая их зазывающие предложения вместе с бесполезными телами, и...ожидал. он признавал нехотя, что то особое рвение, с которым Чайльд пытался впечатлить его, безумно льстило. Сказитель находил чужую откровенность в ухаживаниях и открытость в своих желаниях очаровательной, непохожей на трусливо забитых по углам мальцов, жгущих его задницу противными, облизывающими взглядами. Тарталья смотрел животно и похотливо, но на свинью, даже со своим курносым носом и молодыми, невытянувшимися в скулы щеками похож вовсе не был. было что-то особенное в этом миловидном, ищущем признания ребёнке, возомнившим себя мужчиной, и то, как забавно реагировал он тогда, вкрай одичавший от простых тонких провокаций, на заземляющие комментарии, казалось до безумного умилительным. он был готов дать мальцу шанс выслужиться и взглянуть, насколько хватит его прожорливой ненасытности без видимого дна.