See You Again

Есть один день в году, который он тихо ненавидит много лет. Звучит, может, громко и пафосно, но как есть. Не потому, что Юнги интроверт – любой человек рано или поздно испытывает потребность побыть в одиночестве. Просто Мин нуждается в этом чаще, чем все, кого он знает. А в этот, его день, почему-то особенно. И не потому, что повышенное внимание к себе утомляет. А кто бы не утомился? Невозможно привыкнуть быть в центре внимания дни, недели, месяцы, годы напролет. Ему, во всяком случае, невозможно. И почему-то именно в свой день Юнги так или иначе не принадлежит себе больше, чем когда-либо. И уж точно не потому, что ближе к тридцати, по выражению остряка Джина, День рождения потихоньку начинает превращаться в День вырождения. Юнги с этим вообще не согласен. Во-первых, одному Небу известно, когда и для кого начинается обратный отсчет. Во-вторых, от небесного к земному, Мин заинтересовался и спецом загуглил: согласно данным ВОЗ, средняя продолжительность жизни его соотечественников – восемьдесят с хвостиком лет. Так о каком вырождении идет речь, если допустить, что Небеса к Юнги благосклонны, а значит, полвека в запасе еще имеется? В общем, не надо искать никаких подводных камней – Мин Юнги просто не любит свой День рождения. – И все же, почему, хен? Всему ведь должно быть объяснение, – спросил Чимин после того, как девятого марта... Это было неожиданно. Невозможно. Бред какой-то. Самый счастливый. Самый желанный. И – не бред. *** Чимин стал полноправным участником группы в октябре. В день своего рождения. Никто из парней не знал тогда об этом. Он потом уже, недели через две, проставился и рассказал заодно о самом лучшем подарке, который ему судьба в этот день преподнесла. А потом, спустя почти пять месяцев, сам им стал. Но тогда, в октябре… «Черт, это не подарок, Чимин. Это заслуженное признание. За талант, за невероятное трудолюбие, за терпение, – подумал Юнги, а потом хмыкнул едко, сердясь на себя. – За то, что симпатичный, тоже. От меня персонально». Мин был последним из мемберов, чьего мнения спросил продюсер, который все еще сомневался, стоит ли брать в команду трейни Чимина. Юнги хотелось проорать ослепшему начальству «щибаль» и что-то подобное. Вместо этого сказал почти ровно, почти спокойно, почти нейтрально, что сочетания такого удивительного голоса и невероятных танцевальных навыков в одном человеке ему встречать не приходилось. И сразу замолчал. И вид на себя напустил отстраненно-безразличный. Хотя каждой клеткой напрягся, ожидая решения продюсера. – Вас шестеро против одного сомневающегося меня, – улыбнулся тот. – Теперь уже семеро, с Пак Чимином. *** Чимин. Пак. Пах Юнги наливался тяжело-приятно, навершия сосков ласкало, шею пониже затылка мягко пощипывало от взглядов на него. Почти сразу. И что? И кто сказал, что это обоюдно? Он ловит время от времени на себе его короткие взгляды, видит, как замирает иногда младший, глядя на него. Как улыбается всем парням. И ему тоже. Иногда только ему. Эта улыбка розоватых губ-лепестков – два «полумесяца» на лице Чимина и тепло весеннего солнца на душе Юнги. Он слышит, а скорее, выдает желаемое за действительное: особые нотки – теплые, мягкие – в изредка обращенных к себе словах. И прикосновения, дружеские, естественные – ничего такого. Или все-таки? Пальцы, что задерживаются на его пальцах и предплечьях, и на талии чуть больше требуемого, когда они делают групповые фотографии или снимаются в очередном шоу, или интервью дают, или сложные связки на репетиции учат. И от этих прикосновений он ловит искры-уколы бесполезно-безответного возбуждения на подушечках пальцев, а потом и по всему телу. Пак Чимин. Такой искренний, открытый, симпатизирующий всем вокруг. И Юнги симпатичный именно этой дурацкой искренностью, нелицемерным желанием всем помочь, всех приободрить, всем хоть чем-то быть полезным. Сопротивление бесполезно. У Юнги Чимин в каждой клетке почти сразу, как увидел. И в крови течет тоже. И сердце сокращается, толкает красную жидкость в ритме «Чи-мин». Бесполезно надеяться? Бесполезно. Но он надеется. Кто же запретит? *** – Почему ты так не любишь свой день рождения, Юнги? – вновь спросил младший, улыбаясь чуть смущенно, прижимаясь крепко телом к телу. Наготой к наготе. Ощущая теплое, спокойное теперь дыхание на шее и боль от глубокого, яростного поцелуя там, где пульсировала артерия. Это был первый День рождения старшего после того, как Чимин пришел в группу. Погода в этот день стояла ужасная: ледяной сумасшедше-порывистый ветер попеременно приносил в город то мокрый снег, то проливной дождь. А потом, очевидно, принес к студии Юнги и Пак Чимина. Тот неуверенно поскребся в закрытые двери, за которыми Мин скрылся вчерашней ночью, игнорируя звонки, отвечая на сообщения всех форм и видов текстовыми посланиями. Короткими, вежливо-сухими. Имеет он право хоть один свой день рождения провести в одиночестве? Ну, хотя бы часть дня. Он комплименты в свой адрес и в обычные дни переносит с трудом, а в этот, когда они рекой изобилия, пусть даже искренней, на него льются, ему самому хочется слиться – под стол, например, или пульт звукозаписи. Он на все добрые слова реагировать умеет одним лишь смущением, которое изнутри раздирает, и тотальным неверием: не может весь этот позитив ему быть адресован. Почему? ПАтАмуШтА! Он лет пять уже мечтает уснуть восьмого марта, а проснуться десятого. Или девятого. Если у всех, кто его знает, случится в этот день амнезия и продлится еще пару дней. Он знал, что парни придут поздравить – их визит, единственный, не заставлял хмуриться и недовольно поджимать губы. Хотя предположение о целой куче комплиментов, которые, вне всякого, припасли для него друзья, вызывало волнение. Волнение может быть неприятным, а может… Свое Юнги постарался сейчас окрасить позитивом. Он улыбнулся, представляя ямочки Намджуна, заразительный смех Джина, солнышки в глазах Хоби, необычную, неповторимую улыбку Тэхена и радость в огромных черных чудесно-наивных зеркалах Гука. Друзья. Настоящие. Любимые. В горе и радости. И все-таки десятого марта было бы лучше. И без речей. Он, в крайнем случае, согласен на «С днем рожденья тебя». И все – просто посидеть в компании лучших людей на Земле, поесть-попить, посмеяться, обсуждая общие, безотносительно к юнгиевой персоне, темы. Он заказал на вечер доставку пиццы и острой курочки, а соджу, пиво и прохладительные купил накануне. Но вечеринка планировалась не раньше семи, а часы показывали полдень. Юнги, услышав стук, для начала решил решить, что ему показалось. Замер в огромном кресле перед пультом. Но свет, который горел в студии, проникая сквозь пластиковые дверные вставки, подсказывал непрошеному гостю, что надо просто быть чуточку настойчивее. Стук, пусть все такой же неуверенный, повторился. Юнги сжал губы в тонкую полоску, закатил глаза и, с досадой вздыхая, умудряясь издавать шаркающие шаги по спрятанному под специальным покрытием полу, пошел к двери. Пак Чимин. Тот, о ком он, перечисляя и представляя остальных, забыл. Намеренно. Не вспомнил. Специально. Он вообще полгода старался забыть, перечеркнуть, из сердца выкинуть. Не парня, нет. Влюбленность. Нет, уже любовь. Потому что надо точно знать, что это обоюдно. А Юнги не знает, и больше всего не хочет выдавать желаемое за действительное. И вот оно, желаемое. Одно. Один, то есть. «А мог со всеми, должен со всеми, но почему-то один. Возможно, просто вечером занят? А может, желаемое и есть действительное?» Чимин. Пак. Вымокший, с такими же ледяными руками, как мартовский ветер, что носился над Сеулом, и с мерцающей, дрожащей от холода улыбкой. На губах, щеках, глазах – капли дождя. Или растаявшие снежинки… Чи-мин. Чи-мин. Чи-мин. У него и имя, и голос, и смех, как колокольчик: мелодичный, высокий. Как горный ручеек – журчащий, переливчатый. Как прикосновение – не то несмелое, не то дразнящее. Чи-мин. Чи-мин. Крупно вздрагивает, прижимая к животу бережно небольшую коробку, освобождая ее от нескольких прозрачных пластиковых пакетов. Чи-мин. Очаровательно улыбаясь, в полумесяцы превратив небольшие глаза, стоя в дверях, поет теперь чуть дрожащим от холода, чуть охрипшим от волнения, чуть смятым от собственной смелости голосом «С днем рождения тебя». И протягивает подарок: полосатый бенто-тортик, на котором желтый, из мастики, цыпленок вручает черному, из мастики, коту полосатый торт, в точности такой же, на который обе фигурки установлены. Только крошечный. – С днем рождения, хен… Прости, что побеспокоил. Просто хотел… И Юнги хотел. Так давно хотел. Так сильно хотел. Все. Как будет, так будет. Он тортик взял из рук, глядя на Чимина. Поставил на стол, дверь закрыл. Опустил голову. Потом резко вверх, глаза в глаза, но тихо-тихо, губами чуть подрагивая: – Вкусный… Ни тени улыбки на лице Чимина: – Вкусный... И для тебя только… – вдыхает глубоко, медленно, замирает, сглатывает судорожно – кадык дергается. – Попробуешь? А дальше затмение. Солнечное. Лунное. Куртку младшего долой. Пальцами сжимая ледяные ладони, и вверх, по предплечьям, плечам, по влажному у ключиц и шеи лонгсливу. И губами – к губам, к щекам, к глазам, капли снимая. И снова к шее прохладной, к пульсирующей сильно, внятно артерии. Так, чтобы эти толчки под его губами ощущались. К родинкам. Двум маленьким чудесным родинкам. Он так давно хотел к ним прикасаться, ласкать хотел. Хотел напряженной, запрокинутой назад шеи, тихих, протяжных стонов. Хотел наготы каждого сантиметра этого тела. Стройного, гибкого, гармонично-накачанного. Хотел нежно ласкать и грубо касаться. Хотел под пальцами ощущать напряжение мышц, твердость сосков, силу желания там, внизу. Хотел видеть глаза в этот момент. Да, только так: когда плотью в плоть впервые, и глаза – в глаза. Он все получил в этот день. Для себя. Одного. И Чимин получил все. И того, кого тоже хотел давно, получил. *** Юнги пару месяцев вспышки-взгляды бросал на новенького… Потом еще пару месяцев на младшего… Потом на Чимина… Его не его Чимина. Его Чимина. Все-таки его! Он в dance-классе после репетиции задержался однажды, Пак футболку вторую за два часа поменял. В рюкзак бросил и вышел. А Юнги взял. И тихо вышел тоже. Она Чимином пахнет. И даже запах пота у младшего сладкий, тонкий, почему-то отдает цветами… Или это его туалетная вода так пахнет? Юнги носом в футболку зарывается, едва домой приходит. А ночью кладет поверх подушки, ложится. Губы чуть приоткрывает и смыкает нежно-нежно, целуя воздух. Воздушного Чимина целуя. Он себе надрочивает, представляя пальчики и этот мизинец необычный, крошечный, на члене. И на своих губах. И во рту. Он в темноте чувствует тяжесть тела на себе, свою плоть рядом с плотью Чимина, свой член внутри. Бедрами вверх-вниз. Толчки. Толчки. Толчки. Мычит, воздух втягивает сквозь стиснутые зубы. С яростью, с отчаянием, с наслаждением на пике: – Чи-и-и-мин… *** Мин Юнги – перфекционист с Синдромом самозванца. Кажется, так определил это извечное хеново смущение и сложности с верой и принятием слов восхищения в адрес свой и своего творчества Чимин. Чимин, который чаще и упорнее других не уставал напоминать Юнги, насколько тот умен, талантлив, гениален. Чимин, который мог закрыть глаза на резкие, несправедливо-злые слова своего хена. Нет, не закрыть, улыбнуться глазами, как только он один умеет – радуги, полумесяцы. А в них ни раздражения, ни злости. Мягкий укор, быть может, и это извечное – черт возьми и слава Небу! – понимание. И от этого больно. За свою несдержанность. И его терпение. «Прости, прости, Чимина, за то, что было, за то, что будет», – шепчет грустно, быстро, когда рядом много глаз. Касается, пальцами сжимает ладони на мгновенье. А когда вдвоем, когда рядом точно никого, хочется поцелуями, объятьями просить прощения. Хочется в шею носом: она – высокая, крепкая – его с ума сводит. Нельзя, нельзя, а он остановиться не в силах: все начинается с мягких поцелуев, потом они сильнее, глубже. – Хен, не надо, получу ведь завтра от стаффа, от продюсера, – Чимин вздрагивает, пытаясь отстраниться, выскользнуть. Они одного роста с Юнги, и старший выглядит порой более тонким. Но Чимин его делает сильнее. Морально. Своей верой, теплом слов. И физически: наполняя тело Юнги желанием, он и силой его наполняет. И от того-другого не уйти. И Чимин сам заводится. Сам привлекает руками, сам дает доступ, не отстраняется больше. Хочет глубже, сильнее. Хочет ниже! И там тоже глубже, резче. Острием одного – на самый пик вдвоем. А потом только мягкость и нежность. Он «после» обожает не меньше. Лежать лениво на боку, расслабленное тело Юнги ощущать позади своего, разнеженного, его дыхание чувствовать на шее. И слышать это мягко-извиняющее, но не без ехидцы: – Чимина, я опять, – и касания нежнейшие к шее, туда, где хенова горячность отпечаталась багровым. И визажисты потом причмокивают с досадой и головами качают. А кто-то улыбается понимающе, кивает. И, слой за слоем, тон – смягчить, скрыть, спрятать. *** Младший, по просьбе хена, на людях старается быть сдержаннее именно в своих, персональных, оценках Юнги. Но Чимин влюблен и иногда так трудно удержаться. Потому что искренне, потому что все абсолютно в этом мире должны знать, как талантлив его парень. И никто не должен знать, что это – его парень. Хен тоже не скупится на похвалу. Сдержанно, спокойно-отстраненно, серьезно этим своим хрипловато-обворожительным голосом, который и сам комплимент, рассказывает очередному журналисту, ведущему, шоумену о талантах, успехах всех друзей. И Чимина. Ему всегда чуточку больше комплиментов достается. И Мин сам понимает это, и на вопросы о Чимине отвечает всегда очень ровно. Холодно даже. За сдержанностью, спокойствием, отстраненностью скрывая восхищение. Голос. Он сказал все же, и не раз, на весь мир, что голос Чимина самый лучший для него. Он сказал, пусть думают, что хотят, как хотят, что любит. Он сказал, что Чимин красив. На одном из лайвов. Младший тогда был без макияжа и смущался страшно. А старшему было по барабану. Он Чимина всяким видел и слышал, и брал всяким. Потому что Чимин – миново персональное божество, муза. Его глазами поедают миллионы, а Юнги, счастливейший из смертных, касается, целует, берет. Умирает от этого тела и этой души в своих руках. И воскресает, чтобы дождаться вновь. Касаний, поцелуев, близости. И слов поддержки, и одобрения, и восхищения. Но только от Чимина. Только один на один. В студии, в машине, в самолете, у Хангана поздней ночью, в крохотной непрезентабельной кофейне на окраине Сеула. Хен в такие моменты все равно нежно розовеет фарфорово-белыми щеками и закусывает губы, всегда чуть суховатые, мягкие, с прихотливо, наподобие лука, изогнутой верхней и пухлой нижней. А потом улыбается этой своей улыбкой неповторимой так мягко, робко, благодарно, искренне: – Спасибо, Чимина. И пальцами ведет по щеке, и притягивает, и губами в губы… Губы Чимина – совершенное творение Природы, Неба, Вселенной. Юнги тоже так считает. Он, когда младшего увидел впервые, и внимания на них особого не обратил. А потом глянул после того, как перед концертом хубэ в руках стилистов-визажистов побывал. Ничего особенного, легкий контур, немного бледно-розового блеска. Всё, попал! Юнги тогда рот прикрыл ладонью, языком потолкался в щеку и прошептал никем не услышанный комплимент, искренне, выразительно, в своем совершенно стиле: «Бомбическое, блядь, произведение искусства. Лепестки. За возможность прикоснуться к ним отдал бы последние боксеры. Душу бы отдал и все песни из не вышедшего еще альбома, но, по словам продюсера, уже обещавшего взорвать мир». У Юнги губы обычные. У Юнги вся вообще внешность обычная, самая что ни на есть заурядная. Он среди семерых в смысле внешности на восьмом месте. По его собственному мнению. А Чимин. Его слова не в счет. Чимин даже в Квазимодо нашел бы внешние прелести. Но нет. – Хен, о чем ты? Думаешь, я пять месяцев смотрел на тебя исподтишка, дрочил на твой светлый образ, только твои руки и губы на своем... члене представляя, чтобы прийти к тебе девятого марта из жалости? Из сострадания? Из одного альтруизма? Показалось вдруг, что ты ко мне неровно дышишь, и я решил по-дружески в твой День рождения предложить тебе себя на разок? *** Неделя, что предшествовала этому разговору, была очень тяжелой, насыщенной на концерты, репетиции, съемки, интервью. Но Чимин все равно попросил, а Юнги отказал. Намного резче и жестче, чем стоило. – Я тупо устал, Чимин, – он лежал на бедрах младшего, что сидел на студийном диване, мягко поглаживая черные волнистые густые волосы. – Тупо. Устал. Все не то, все не клеится, музыка не пишется, тексты – дерьмо. Танцор из меня хреновый. Музыкант тоже. Любовник? Блядь. Ты хочешь, а я нет. Что вообще ты нашел во мне? Ни внешности, ни таланта… – Хен, – Чимин говорит спокойно. Он привык, кажется, к этим вспышкам, к самобичеванию, к острому недовольству собой. – Все так банально: бесталанный не может иметь миллионы поклонников во всем мире. Равнодушный не станет переживать, что не клеится. Нарцисс всегда будет считать, что идеален во всем. И это не про тебя. Просто тяжелые дни бывают у каждого из нас, и тогда не пишется, не поется, не танцуется. Ты сам не раз говорил мне об этом. А мой парень, Мин Юнги, не музыкант, просто парень, он самый-самый... Чимин склоняется, целует легко, невинно. Ему никогда не надо больше того, что может дать Юнги именно сейчас. И если этот вечер для двоих – просто быть рядом, просто легко касаться, гладить, молчать или перебрасываться короткими фразам, – то Чимин все равно счастлив. Ведь главное – вместе. Он склоняется вновь, вновь оставляет на сухих устах короткий поцелуй и тут же откидывается на спинку дивана, глаза закрывает, улыбается. Он так любит целовать, покусывать, вновь и вновь осторожно пробовать губы хена, получая в ответ то нежность, то страсть, то мягкость, то бурю – и все это самое что ни на есть идеальное. Для него идеальное. – Хен, твои губы, твои поцелуи… Ты можешь говорить, что угодно, но они самые лучшие для меня, – Чимин звучит так мягко, так искренне-нежно. – И твое тело. Самое лучшее. Для меня. И я так рад, что скоро мы еще больше времени сможем проводить вместе. Они как раз незадолго до этого разговора нашли уютную квартирку, хотели съехаться, наконец. Но Юнги сегодня раздражает все: – Тебе просто не с кем сравнивать или я, в самом деле, так хорош? Младший взглянул тогда холодно-спокойно и ответил таким же тоном: – Ты идеален даже в ударах, хен. Бьешь словом похлеще кулака. Что же, мне не с кем сравнивать, да и желания такого нет, – запнулся на секунду. – И не было. Не было… Потер рукой зарозовевшую в мгновение щеку, стирая с нее вопрос-удар, поднялся с небольшого диванчика и вышел из студии, бесшумно затворив за собой дверь. А Юнги так и остался лежать, проклиная свой вопрос, впитывая чиминов ответ. И вот это последнее «не было». А потом рванул за младшим, но того и след простыл. И Юнги обрывал телефон бесполезно, и около дома своего парня дежурил. И, всегда нетерпеливый, дождался: в третьем часу ночи подъехало такси, из него вышел уверенно хмырь, элегантно одетый, стильно причесанный. В облаке дорогого парфюма и еще более дорогого алкоголя. И подал кому-то руку. И Чимин, по-дурацки совершенно хихикая, в изрядном подпитии, чуть не выпал из машины. Но хмырь его удержал, к себе привлек теснее некуда, в ягодицы вцепился руками, губами тут же в откинутую шею. Чимин тщетно отпихивать пытался, а Мин услышал отрывистое и, на смену дурацкому смеху пришедшее, безнадежное, со слезами: – Юнги-и-и… Мин, невысокий, не слишком крепкий налетел жестоким, с цепи сорвавшимся зверем. Никакие секьюрити их команды не наносили бы удары так, как он. Он бил, не думая, яростно, не выбирая куда. Бил, как влюбленный, как любовник, как муж. Бил, защищая, бил, безоговорочно понимая, что сам виноват. Бил, пока не услышал не крик, но отчаянный вопль падающего на колени Чимина: – Хватит! И тут же звук, что издал его – только его, сука!!! – парень, содержимое желудка исторгая из себя. А потом он Чимина доволок до квартиры кое-как и до утра от него не отходил. В туалет таскал, воду давал, рот и лицо обтирал и слезы утирал. И свои тоже. Чимин после истошного «Хватит» ни слова больше не сказал, хоть и от помощи не отказывался. А потом уснул совершенно обессиленный. А Юнги лег рядом, лицом к лицу, и целовал, и гладил, и ладони к губам прижимал, и мизинчики покусывал нежно. И себя ругал грубо. А к обеду, когда Чимин проснулся, наконец, с головной и душевной болью, взъерошенный, бледно-зеленый, замученный, Юнги на колени перед ним, на кровати сидевшим, опустился и: – Прости. Я просто люблю… Тебя… Кулаки сжимает – костяшки сбиты в кровь и губы до крови искусаны. И слезы в глазах. – Прощаю. Люблю. Можно мне аспирин? Через две недели они уже жили вместе. *** Юнги после каждого совместного интервью, ток-шоу, записи на радио долго ворчит, по-прежнему требуя и от Чимина, и от остальных перестать пиарить его, вообще поменьше обращать на него внимание. Он сам, когда захочет, обратит. Еще как. Продюсер потом и норваск пьет, и успокоительные. А Юнги не специально, но да, случается: он и вообще в последнее время на сцене взгляды на Чимине задерживает дольше обычно-приличного, но тут себя превзошел. Замер с полуоткрытым ртом во время выступления, когда Чимин в серебристо-голубом и прозрачно-белом, а на губах-лепестках нежно-розовом, искрящем исполнял свою партию. Мин собственную чуть не пропустил. Спасибо, Намджун в бок ткнул. Хен отмер за пару секунд и вступил вовремя. А на одной из церемоний награждения Чимин рядом стоял и пока благодарил поклонников группы за выбор, у него прядка на глаза упала. Он бы сам, наверное, мог ее поправить, да и вообще, не мешала она особо, но Юнги непонятно что торкнуло: он поправил ее как-то вдумчиво и очень при этом интимно. Поклонники, во всяком случае, умирая от восхищения, так в соцсетях этот жест откомментили. Продюсер тоже откомментил и попросил впредь от подобного воздержаться. *** Они служить планируют вместе. Хотя Юнги, не раз уже было оговорено, все равно уйдет в армию на пару месяцев раньше. – Я проложу эту дорогу для нас обоих, и моему цыпленку не будет так волнительно и тревожно идти по ней, – мягко поддразнивает Юнги Чимина, добавляя про себя: «Да и самому будет комфортнее и спокойнее, зная, что ты скоро будешь где-то рядом». После операции на плече и реабилитации прошло приличное количество времени. Юнги чувствует себя отлично. И никакие армейские нагрузки – так ему кажется – не сравнятся с теми, в которых ежедневно варится он и его друзья. До того, как ушел в армию Джин, было множество совместных съемок. На будущее. На много месяцев вперед. И сейчас они все работают на износ. У каждого готовится к выходу персональный альбом, у каждого несколько проектов, много записей, куча съемок. А у Юнги перед мобилизацией еще и мировое турне. – Хен, тебе концертный тур с его нагрузками вполне можно засчитать как половину срока армейской службы, – улыбается тихонько Чимин, когда они завтракают вместе в небольшом пригородном кафе. – Мне жаль, что эти последние деньки на свободе мы проведем вдалеке друг от друга, но как же я рад за тебя. Билеты проданы за считанные минуты, и в СМИ интерес к твоему туру огромный, и соцсети, и мессенджеры взрываются восторгом. Скажи, ты и сейчас сомневаешься в том, насколько талантлив, популярен, любим? И насколько все это заслужено тобой? Твоим трудом, усердием, бесконечной работой и днем, и ночью? – Юнги молчит, губы закусывает. – Хен, а почему ты для всех выступлений выбирал закрытые концертные площадки? Ты понимаешь, что легко собирал бы огромные стадионы? – Не понимаю, Чимин. И все еще не верю в солд-аут. И не верил до конца, что смогу и эти залы заполнить по-максимуму. А стадионы? И в мыслях не было. Юнги звучит теперь так грустно, устало. – Хен! Ну, как так?! – Чимин смотрит изумленно, бросается, обнимает, засыпает поцелуями. – Я, парни, мы верим в тебя. Твои поклонники верят. Пора и тебе… Улыбка трогает любимые пухлые губы, а глаза предательски щекочет влага. – Кажется, пора… Попробую, любимый мой… Чимин его руки обхватывает, подносит к лицу. Он обожает эти пальцы – длинные, крепкие, с прямоугольными крупными ногтями, с костяшками рельефными. Когда семеро перед выступлением или важным событием традиционно, на удачу, складывают башней, одна на другую, ладони, чиминова всегда шестая, предпоследняя. И ее касаются, непременно чуть поглаживая, пальцы Юнги. И это ободряющее, нежное касание-поглаживание – их собственная, вместе с общей, традиция. *** Джин и Хосок уже в армии. А до конца года призваны будут все. Все. Трехчасовая съемка в небольшом совсем клипе «See you again» – это работа, хотя двое думают о ней, как о внезапно свалившемся на них недолгом отдыхе, глотке свежего, в прямом именно смысле, воздуха. Морского воздуха. У Юнги блестяще прошел и закончился концертный тур. То были дни тяжелой работы, Но это всегда воздаётся... У Чимина несколько свободных дней между бесконечными репетициями, записями, интервью. Вот бы в самом деле хоть ненадолго остаться у моря вдвоем! Где тишину не нарушает даже, а оттеняет и гармонирует с ней, негромкий шелест волн. Где так легко, где так сильно хочется отрубиться от сумасшедшего ритма города и от безумного рабочего ритма. Солнце садится, и небо в небольших облаках освещено последними ало-желтыми лучами. И трава шелестит под ногами вперемешку с мелкими камушками. Они идут вверх, по небольшой горке, к обрыву, под которым бескрайняя морская гладь. Чимин впереди, Юнги отстает на пару шагов. Оба в черных брюках и тонких белых рубашках, расстегнутых, обнажающих шею и ключицы. Свежий ветерок трогает лица, развевает чуть удлиненные волнистые волосы старшего и очень густые, недлинные Чимина. И раскачивает сережку-цепочку в ушке младшего и легкий короткий шарф, свободно повязанный на высокой шее. Они немного не доходят до обрыва, замирают, смотрят в небо. Младший едва улыбается, старший серьезен. Им бы пальцы сейчас сцепить. Юнги бы шаг вперед сделать, прижаться к спине младшего, руками обвить талию, в изгиб шеи поцеловать мягко. И сказать, что любит. И услышать, вне всякого, то же в ответ. И стоять потом долго. Слушать тишину, ощущать каждое, самое крохотное движение соприкасающихся тел и шелест травы, и шум моря. Без тебя, мой друг, день был таким долгим, И я расскажу тебе о нем, когда мы снова увидимся. С самого начала мы прошли долгий путь, Я расскажу тебе об этом, когда мы снова увидимся... Съемки закончатся, и до утра, до отъезда в Сеул, двое будут вместе. Они вернутся на этот обрыв, под темное, ставшее еще более хмурым небо с редкими крохотными, в просветах между облаков, звездами. И будут сидеть спина к спине, сцепившись пальцами. И говорить о мелочах, и молчать о важном. О том, как совсем скоро и как сильно изменится их жизнь. Ее привычный ритм, ее наполненность, ее смысл. И как им тревожно, как неуютно от этого. Но вместе с тем, как хорошо сейчас. И есть еще немного времени. Я знаю, что мы любили гонять по дороге и смеяться, Но что-то говорило мне, что это не продлится долго... «Но и разлука не вечна. Да и будет ли она? Будет, но недолго. И мы снова окажемся рядом, вместе. И тогда можно все пережить», – Чимин прижимается к Юнги тесно, хотя, кажется, это и невозможно уже. А тот гладит его пальцы и волосами щекочет шею. *** Дверь, та самая, из клипа, закрывается за ним под крики, аплодисменты, слезы фанатов, под мерцание лайт-стиков. Тур закончен. Теперь уже точно. Вечером он еще раз покажет семерку на своем плече во время стрима и скажет до свидания поклонникам. А потом Чимин будет ждать его в маленьком скромном авто. Эти вечер и ночь принадлежат только им двоим. *** Удар. Боль такая сильная, что перехватывает дыхание. Хочется на четвереньки встать, передышать, пережить как-то. Хочется выть, кричать и бить кулаками в стену. Юнги прижимает к себе крепко и молчит. Любые слова сейчас бесполезны. Чимину все равно придется принять и смириться. Юнги и сам еще не принял. И не смирился. Врачи запретили ему обычную воинскую службу. Только альтернативная. И до нее немного. Он вечерами и в выходные будет дома. С младшим. А два с половиной месяца спустя Чимин отправится в армию без него. Он проложит эту дорогу сам. И один пойдет по ней до конца. Юнги останется ждать. И это все, что ему остается. И ему так же больно, как Чимину. Он будет один. Без младшего, без друзей. Он переживет, конечно. Это не вся жизнь – месяцы. Но и это кажется невыносимым. Будет ли еще хуже, чем сейчас. Ему? Чимину? *** Одиннадцатое декабря, вечер. Последние часы в привычном мире. Завтра мир уйдет в другое измерение. Или Чимин уйдет в другое. Окрашенные и чуть отросшие у корней волосы постепенно падают на пол, на голове остается только черный ежик. Чимин думал, что хуже быть уже не может. А сейчас он не может. Сдержать подступающие слезы. Он один сидит перед зеркалом в гримерной. Мастер ушел, Чимин никому, даже Юнги, не разрешил быть в этот момент рядом. – Я урод, – шепчет безнадежно, закрывая лицо руками. – Чимина, – голос Юнги заставляет вздрогнуть. – Нет, хен, нет, не смотри. Ладонями прикрывает голову. Ищет и не находит заранее приготовленную черную шапочку. – Чимина, хороший мой, посмотри на меня, пожалуйста. Не отказывай в удовольствии ни себе, ни мне, – голос старшего звучит мягко, но настойчиво, и, кажется, в нем слышны лукавые нотки. Чимин выполняет просьбу. Глаза открываются широко от удивления, а потом младший спрашивает с грустной улыбкой: – Хен, зачем? – А это знак того, что я жду своего парня из армии. И пока он будет там, для меня никакие иные модели невозможны. Чимин подходит, прижимается, смахивает крохотные слезинки с глаз. Руками проводит по волосам Юнги. По тому, что осталось. Не осталось почти ничего. – У меня они длиннее, чем у тебя, – замолкает на мгновения, подбирается всем телом. – Я справлюсь, хен. Со всем справлюсь. Да и как иначе: меня ведь парень будет ждать из армии. Юнги кивает, прижимая крепко: – Мы справимся оба, Чимин. К тому же, и тебе придется меня подождать. Я ведь все же демобилизуюсь на десять дней позже... – Конечно... – улыбается, целуя. Потом будет лайв, где Чимин снимет шапочку и опять, в последний раз, не сможет сдержаться. Глаза заблестят, и задрожит голос. А послезавтра Юнги проснется один. И Чимин один. Без Юнги. *** Девятое марта. Первый День рождения в полном, абсолютном одиночестве. Ни один из тех пятерых, кого он действительно хотел бы видеть, не сможет быть в его, в их с Чимином квартире сегодня. И Чимин не сможет. Не с кем слопать пиццу, выпить соджу. Поболтать. И побурчать, мол, как надоели с этой дурацкой «С днем рожденья, тебя»... Одиночество, оказывается, привлекательно до той поры, пока ты знаешь, что те, кто невероятно дороги тебе, кто давно стал значимой частью твоей жизни, кто у тебя в душе живет, придут и пропоют, и поболтают, и пошумят, и выпьют. Они пришли, в самом деле, в их общий, такой молчаливый, такой одинокий, пустой сейчас чат. Поздравили, пошумели, прислали голосовых и текстовых, фотографий и картинок, гифок и эмодзи. И Чимин прислал тоже. Селфи и самое короткое за годы знакомства поздравление. «С Днем рождения, хен. Пускай в этот день исполнится хотя бы одно, самое невероятное желание. Люблю». Юнги улыбается, понимая прекрасно, что единственное его желание исполнится в лучшем случае недели через две, когда младший проведет в армии сто дней, получит отпуск хотя бы на двое суток и сможет приехать. За прошедшие три месяца они несколько раз общались по телефону. А виделись? В одностороннем порядке – несколько размытых официальных групповых фотографий на сайте части, где служит Чимин. Немного информации об успехах одного из проходящих обязательную военную службу мемберов популярной k-pop группы. Юнги мог поехать к Чимину вместе с его родителями, когда младший прошел обязательное для всех новобранцев обучение, но Чимин взял с него слово не делать этого. – Почему, Чимина? – спросил он в минутном телефонном разговоре, хотя ответ и так знал. – Ты ведь все понимаешь, хен… Оставаться всегда тяжелее, чем уходить… Ты уйдешь, я останусь... Юнги тихонько поет в трубку: И какой бы ты ни пошел дорогой, Ты всегда придёшь домой… Он скучает. Не так сильно, как в первый месяц, когда выражение «не находить себе места» обрело вполне конкретные формы. На социальной службе он мог и должен был отвлекаться. Дома, в студии – пытался. Иногда получалось. На музыку, на слова. Но чаще – на воспоминания. Чимину же сложнее, намного сложнее. Осознание этого очень постепенно помогает Юнги взять эмоции под контроль, а себя – в руки. Он остается в Сеуле. *** Девятое марта. На улице, как много лет назад, ледяной ветер, то ливень, то мокрый снег. И так весь день. Тот, что уже клонится к вечеру. Юнги опускает жалюзи, включает неяркий свет и негромкую музыку. Ложится на диван. Ветер убаюкивает, он чувствует, как накатывает дремота, сквозь нее слышит первые знакомые аккорды… А потом музыка внезапно замолкает, но голос, самый любимый, самый желанный, звучит по-прежнему, вот только не из колонок, а откуда-то сверху: Без тебя, мой друг, день был таким долгим, И я расскажу тебе о нем, когда мы снова увидимся. С самого начала мы прошли долгий путь, Я расскажу тебе об этом, когда мы снова увидимся... – С Днем рождения, хен. Признайся, твое невероятное желание сбылось? Чимин склоняется над лежащим на диване Юнги. Тот поднимается, смотрит ошарашено-спокойно, выдает невпопад: – У тебя волосы намного длиннее моих, Чимина. – Максимально возможная длина, хен, пожалуй, даже чуть больше разрешенной, – проводит смущенно по макушке. – А ты поддерживаешь свою на минимальном уровне. Юнги кивает, не говорит больше ничего. Обнимает так крепко, как только может. И не отпускает, кажется, вечность. Чимин совсем не изменился и изменился очень. Военная форма отлично сидит на подкачанном теле, придает внутренней силы и уверенности. Он выглядит более мужественным и взрослым. Но этот чуть вывернутый передний зуб, губы-лепестки, обветренные, сухие, чудесная улыбка, глаза-полумесяцы, крохотные мизинчики. И голос – горный ручеек. – Как же я скучал, Чимина. – Это сближает, хен. Замирает и теперь уже обнимает сам. Потом на часы смотрит. – У меня час. Потом за мной заедут. – Так мало? – срывается с губ. – Так много, Юнги… – Так много, прости… Мне всегда будет мало тебя… Чимин кивает молча. Он успевает выпить чай, слопать купленные Юнги накануне моти, югву и пунопаны. А потом они, переплетаясь накрепко пальцами, молча сидят на маленьком диванчике рядом, счастливые этой особой близостью, которая уже отсчитывает последние минуты. И не готовые к расставанию. Чимин, который хотел столько сказать хену. Юнги, который так и не нашел за это короткое время нужных слов. Он подходит к Bluetooth колонке и включает первую попавшуюся композицию. Чимин поднимается, направляясь в холл, когда из колонки звучит то самое, что прервалось с его приходом... …Солнце садится, и небо в небольших облаках освещено последними, ало-желтыми лучами. И трава шелестит под ногами вперемешку с мелкими камушками. Они идут вверх, по небольшой горке, к обрыву, под которым бескрайняя морская гладь. Чимин впереди, Юнги отстает на пару шагов. Оба в черных брюках и тонких белых рубашках, расстегнутых, обнажающих шею и ключицы. Свежий ветерок ласкает лицо, развевает чуть удлиненные волнистые волосы старшего и очень густые, недлинные Чимина. И раскачивает сережку-цепочку в ушке младшего и легкий короткий шарф, свободно повязанный на высокой шее... В коридоре Юнги прижимает к себе одетого в форменную куртку Чимина, который запретил себя провожать дальше двери. – Через две недели я буду в Сеуле, хен. И, кажется, не час, а несколько дней. Другой, Чимин какой-то другой. Смотрит в глаза Юнги своими, влажными. Губы чуть кривит, сглатывает. – Я буду ждать, а этот твой подарок запомню навсегда, Чимина. Как же ты смог сделать мне его? – В день, когда закончил обучение в тренировочном лагере, получил отпуск на сутки. Удалось договориться и перенести его на девятое марта. Я не мог не поздравить тебя, хен. С того твоего первого Дня рождения… Помнишь… Мы всегда девятое марта проводили потом вместе. Он помнит, конечно. Он вспоминает об этом каждый День рождения. Он вспоминал об этом сегодня не раз и не два. Он никому не говорил, но с того девятого марта много лет назад он перестал ненавидеть свой День рождения, потому что в его жизни появился младший. И наполнил ее теплом и радостью. И любовью. Он сам и есть тепло, радость, любовь. Чимин выходит за дверь, не говоря ни слова. Недосказанность висит в воздухе. – Чимина, – никогда голос Юнги не звучал так искренне. Никогда в нем не было столько нежности и тепла. – Люблю тебя. А в голосе Чимина они были всегда: – И я люблю тебя, хен. Теперь главное сказано. Чимин уходит. Юнги остается. Оставаться всегда тяжелее, чем уходить. Уходить сейчас так же тяжело, как оставаться. Время – их зло. Оно движется, кажется, так медленно. Время – их спасение. Оно движется. Приближая момент, когда двое снова будут вместе. Будут. Вместе. Теперь уже навсегда. И оба знают это. И оба живут теперь этим. Иначе – никак.