Память прошлого

      Кухонный автоматон, крохотный железный человечек, бесшумно передвигавшийся по извилистому монорельсу, вскоре вернулся с кружкой, до краёв наполненной горячим ароматным напитком. Взяв кружку замёрзшими пальцами (зимой в доме становилось холодно), Анна шёпотом поблагодарила слугу и на цыпочках двинулась в сторону лестницы.       Отец ложился спать рано. За несколько лет дети запомнили каждую скрипучую ступеньку в доме; изловчившись, можно было подняться с первого этажа на третий, не издав ни единого звука. Анна овладела этим искусством в разы лучше брата.       На площадке третьего этажа девушка замерла и прислушалась. Дом спал, а массивная чердачная дверь не пропускала наружу весёлую разноголосицу инструментов, дирижёром которой выступал Ганс, когда фабрика закрывалась на ночь. Анна вздохнула и налегла на дверь плечом, изо всех сил стараясь не расплескать драгоценный напиток: брат традиционно не явился к ужину и теперь наверняка был голоден. Гордость, граничившая с упрямством — фамильная черта Форальбергов, роднившая его с отцом — не позволяла ему самостоятельно спуститься на кухню и раздобыть себе перекус.       — Здравствуй, — тихо, чтобы не испугать брата, промолвила Анна, на мгновение задержавшись в дверях. Ганс, низко склонившийся над импровизированным верстаком из сдвинутых вместе ящиков, не повёл и бровью. — Я принесла тебе какао. Ещё тёплое.       Шмыгнув носом, младший Форальберг отложил инструмент и поднял взгляд на сестру.       — Спасибо, — буркнул он, когда пауза затянулась.       Анна прикрыла дверь и направилась к брату, лавируя между вещами, которым не нашлось применения в доме. Пыльные и печальные, они громоздились неровными стопками и мирно дремали под серебряной сеточкой паутины. Единственным источником света в комнате служил фонарь, явно позаимствованный на фабрике.       Подобравшись к столу, Анна звонко чихнула, и немного какао из чашки выплеснулось на ватман, покрытый россыпью тонких карандашных штрихов. Ганс тут же скатал чертежи в трубочку и спрятал в тубус.       — Тут недостаточно света для работы. Почему бы тебе не попросить отца…       Юноша забрал кружку из рук сестры, с жадностью приник к фарфоровому краю и в три глотка ополовинил содержимое; не без удовольствия вытер рот рукавом фланелевой рубашки, которая была ему не по размеру. Отставив какао в сторону, Ганс вооружился отверткой и молча вернулся к прерванной работе.       — Что ты делаешь?       — Отец не одобрит, — сухо бросил он, отвечая разом на все вопросы.       Чердак был и оставался его убежищем. В отношениях брата с отцом за минувшие годы наступило заметное потепление, но Анна понимала, что ни один из мужчин не готов был принести жертву, достаточную для окончательного разрешения конфликта. Недуг, поселившийся в разуме её брата после полученной травмы, делал его наивным во многих бытовых вопросах, но только не в том, что касалось работы. Она видела, как растёт и крепнет его вера в себя, когда он побеждает в спорах с отцом по самым незначительным поводам, и как Рудольфу претят эти их мимолетные стычки — видела, но не вмешивалась. Работа с бумагами — вот её посильный вклад в семейное дело (точнее, в мнимую, до крайности неустойчивую гармонию между отцом и сыном).       Ганс нервно дёрнул плечом, давая понять, что пристальный взгляд Анны его нервирует.       — Я пришла извиниться, — поспешно сказала она, делая шаг назад. Под руку попался стул, занятый чертежами. Анна бережно переложила их на пол и присела на самый краешек, виновато улыбаясь под суровым взглядом изобретателя.       — Извиниться? За что?       — Я была резка с тобой, когда ты… когда узнала, что ты нас покидаешь. Прости меня, Ганс.       Он коротко кивнул и вновь склонился над ящиками.       Анна перевела взгляд на свои руки. В неясном свете лампы они казались слишком худыми и какими-то серыми: скупое зимнее солнце Валадилены не шло ей на пользу после четырёх лет в университете, среди однокурсников, которые неизменно находили способ вытащить домоседку-Анну на длительную прогулку по живописным окрестностям. Баррокштадтские оранжереи, воздух которых вибрировал от пения многочисленных птиц, часто снились ей поначалу… но потом перестали.       — Что-то ещё?       В минуты предельной сосредоточенности Ганс становился раздражительным, но она слишком долго готовилась к этому разговору, чтобы уйти так рано.       — Просто знай, что я поддержу тебя в любом начинании. Я… на твоей стороне. Всегда.       Минувшей ночью, проговаривая эти слова в пустоту, Анна мучительно сомневалась, способен ли Ганс обозреть ту пропасть, которая за ними скрывается; пропасть которая отделит его и её от отца, и которая отделит саму Анну от её близкого друга, оставив в непреходящем одиночестве в стенах старинного здания, вечно простуженного из-за неплотно закрытых окон. Во что превратится её жизнь в Валадилене, если Ганс ринется на поиски следов проклятых мамонтов по всему земному шару? Она едва убедила себя в том, что здесь её дом, что она здесь не лишняя — только чтобы весь этот труд пошёл прахом, когда отец поймёт, что её скромные таланты не идут ни в какое сравнение с гением сына.       Анна никогда не завидовала брату, но испытать на себе презрение отца она была не готова, особенно после университета, где успехи девушки считались нормой, а промахи списывались на тоску по дому и милостью профессоров не доводились до сведения старшего Форальберга.       Ганс опять шмыгнул носом. Пошарив в карманах платья, Анна извлекла носовой платок с инициалами, вышитыми заботливой рукой Гертруды, и протянула брату.       — Возьми. И оставь себе.       — Спасибо, — он шумно высморкался и небрежно затолкал платок в задний карман брюк. — Спасибо, Анна.       Она слабо улыбнулась. Повторно объяснить повзрослевшему Гансу, зачем люди благодарят друг друга, было задачей не из простых, но она с нею справилась. Определить же, что при этом творится в его голове, было ей не под силу.       Заметив, что сестра не спешит уходить, Ганс демонстративно вздохнул и притушил лампу, чтобы не расходовать горючее. Инструменты и детали, разложенные на столе без видимого порядка, тускло мерцали в жёлтом свете пламени; в самом центре покоилась причудливая металлическая сфера, которая принялась раскачиваться, стоило юноше нечаянно зацепить её локтем. Помедлив, Ганс накрыл сферу ладонью, останавливая движение.       — Анна… Я тебе кое-что покажу.       Убедившись, что его слова достигли слуха сестры, он приподнял сферу обеими руками. Её поверхность была сложена из множества пластинок, плотно прилегавших одна к другой; отполированные до блеска, они отразили в себе бледное лицо Анны: строгие черты, едва тронутые рябью любопытства.       — И что это?       — Терпение. Сейчас всё увидишь.       Положив сферу на стол, Ганс быстрыми и точными движениями привёл в действие механизм, заставивший несколько пластинок сдвинуться в сторону и открыть потайной отсек.       — Гляди!       Привстав, чтобы рассмотреть таинственное устройство, Анна в тот же миг отшатнулась и испуганно ахнула:       — Где ты достал эту гадость?!       — Глупая, оно ненастоящее.       Со смехом, редко звучавшим в стенах старого дома, Ганс извлёк из недр устройства деталь, поразительно точно изображавшую человеческое сердце. Вглядевшись внимательнее, Анна убедилась, что сердце было выполнено из искусственных материалов: металл с медным напылением красиво переливался глубокими бордовыми оттенками, множество тонких изогнутых трубок имитировали сосуды, а под стеклянным колпачком угадывалось отверстие характерной крестообразной формы.       — Что это? — повторила она свой вопрос, с лёгкой брезгливостью наблюдая за действиями Ганса. Тот взвесил сердце на ладони, явно довольный произведённым эффектом, затем вставил на место и выудил из кармана ключ активации. Анна нехотя придвинулась ближе, чтобы видеть происходящее. — Ганс, что это за штука?       — Механическое сердце, конечно, — с улыбкой ответил изобретатель. Краем глаза он наблюдал за сестрой, попутно заводя миниатюрные пружины. — Ты будто ни разу на фабрике не бывала.       — Но зачем же так буквально? Ганс, ты меня извини, но подобная конструкция выглядит как минимум непрактично.       — Помолчи, Анна. Он ещё не закончен. Но будет закончен… Гляди!       Анна не успела проследить за манипуляциями брата; с громким щелчком пластинки встали на место, скрывая до жути анатомичное устройство. Автоматон (а это был именно он) с мерным жужжанием закачался на месте, пробуждаясь от долгого сна, а затем вздрогнул и изящно трансформировался в небольшое механическое животное, отдалённо похожее на броненосца; маленькая мордочка, выполненная с высокой точностью, обратилась сперва к источнику света, а затем к создателю, возвышавшемуся рядом с ключом активации наперевес.       — Сработало! Всегда бы так, — Ганс удовлетворённо хмыкнул, запихивая ключ обратно в карман рабочего фартука. — Я несколько дней с ним возился, всё пытался понять, какого чёрта…       — Ганс, я не понимаю, — перебила его Анна, опускаясь на колени возле стола, чтобы лучше видеть автоматона. Тот обернулся к ней; небесно-голубые глаза девушки оказались на одном уровне с яркими ультрамариновыми радужками механического животного. — На фабрике полно подобных игрушек. Отец учил нас…       — Ты не понимаешь, — подтвердил Ганс, опускаясь на пол рядом с сестрой. — Я взял их за образец. Бестолковые панголины, способные разве что вращать колесо более крупного механизма, мне не интересны. Это временное вместилище. Я же сказал: он ещё не закончен.       Зверёк повёл острым блестящим носом; Анне показалось, что он принюхивается.       — Твоё какао остыло, — грустно напомнила она и поднялась, тяжело опираясь на ящик, где примостился автоматон. — Продолжай в том же духе. Я пошла спать.       — Нет, Анна! Постой.       Ганс, раздосадованный резкой потерей интереса к своему детищу, вскочил и преградил ей путь.       — Тише ты, отец проснётся! Ну, что ещё?       Юноша пугливо оглянулся на дверь, затем схватил девушку за плечи и бережно, но настойчиво развернул к столу.       — Я хотел тебе показать, Анна. Это важно! Это будет моим лучшим изобретением… когда-нибудь. Я его доработаю. Я собирался взять его с собой, но хотел, чтобы ты увидела.       Анна повела плечами, освобождаясь от рук брата, рывком очистила ближайший ящик от огрызков металла и села, покорно сложив руки на коленях. Потоптавшись на месте, Ганс подхватил автоматона и угнездился рядом, загадочно косясь на сестру. Та молчала.       — Я не могу всего тебе рассказать… Ты не поймёшь, — произнёс он примирительно. Анна фыркнула. Зверёк в руках брата заверещал и попытался вырваться.       — Куда уж мне!       — Ну вот, теперь ты дуешься. Я этого не люблю. — Немного подумав, он припомнил фразу, действовавшую безотказно: — Я люблю тебя, Анна. Если хочешь, я буду присылать тебе подарки… и чертежи. Много чертежей.       Она отвела взгляд, заставляя себя молчать и обдумывать каждое слово. Тишина пыльного чердака перемежалась негромким шуршанием шестерёнок механического носителя и шумным, прерывистым дыханием юноши.       — Значит, ты твёрдо намерен уехать.       — Конечно. Я должен уехать.       — Хорошо.       Она поддела носком туфли паука, подобравшегося вплотную к кромке тёплого света, и тот пополз обратно в спасительный полумрак.       — Если хочешь, я поговорю с отцом первая.       Автоматон в руках Ганса лягался и вертелся, обозревая окрестности. Тот сжал его крепче, и зверёк жалобно пискнул.       — Ганс, осторожнее…       — Это было бы очень кстати, Анна. Спасибо тебе.       — Прекрати благодарить меня.       Он пожал плечами:       — Ты сама так велела.       Они помолчали, глядя на то, как колеблется граница света и тьмы из-за неровного пламени лампы. Где-то внизу часы издали хриплое «Бом-м-м…».       В глубине души Анна понимала, что все её доводы будут отвергнуты братом без обсуждения. Если отец в спорах с Гансом иной раз одерживал верх, указывая на очевидный изъян в планах сына, то Анна чувствовала себя такой же беспомощной, как отличник, проспавший экзамен после чересчур усердной подготовки. Она знала, что Ганс настоит на своём, даже если никто его не поддержит: страх одиночества ему был неведом. С её помощью или без — он своего добьётся.       Она не готова была признаться себе, что скучает по тем временам, когда Ганс ещё дорожил её покровительством: когда она была его старшей сестрой и наставницей, когда она заменила ему сперва покойную мать, а затем и живого отца. Сумеет ли она вновь почувствовать себя важной, почувствовать себя нужной, если Ганс оставит фабрику и Валадилену? Нет, не сумеет. Она боялась представить, какими переменами чреват его скорый отъезд, но охотно бросалась в омут с головой, предлагая последние жалкие крохи помощи и опеки.       — Ты уже дал ему имя? — спросила она, опуская взгляд на присмиревшего панголина. Автоматон посмотрел в ответ, и выражение его неподвижной мордочки в этот миг было осмысленным, почти человеческим.       Ганс нахмурился; его мысли успели разлететься, вырвавшись из плена душного чердака на волю, к высокому февральскому небу, усеянному дрожащими звёздами, и он приложил немалое усилие, чтобы собрать их воедино.       — Нет! — воскликнул он, заставив Анну и зверька подпрыгнуть от неожиданности. — Это сделаешь ты.       Соскочив с ящика, Ганс торжественно вручил автоматона Анне, не обращая внимания на её слабые возражения, и настойчиво закивал головой:       — Давай, Анна, придумывай! Любое, какое захочешь. Ты ведь знаешь, я в этом не силён.       Зверёк проворчал что-то невразумительное в сторону создателя и свернулся уютным клубочком на коленях у Анны. Та растерянно погладила стальные пластинки, оказавшиеся тёплыми на ощупь: ладони Ганса, в отличие от её собственных, всегда были обжигающе-горячими. Играя в детстве в снежки, он никогда не надевал перчаток.       — Ганс, отцу твоё решение не понравится…       — Анна, придумай имя.       — Ты знаешь, он сильно расстроится. И рассердится. Очень.       — Анна!       — Я поговорю с ним, но объяснить твоё решение не смогу. Сделаешь это сам.       От нетерпения Ганс тихонько зарычал и принялся расхаживать по скрипучим чердачным доскам.       — Я не стану ничего ему объяснять, Анна. Я уезжаю, и это не обсуждается. Скорее, придумывай имя!       В отчаянной попытке заслониться от неожиданного напора девушка погрузила пылающее лицо в ладони. Никто никогда не слушал её в этом доме, никто не станет слушать и впредь — так стоило ли стараться?       Краем глаза она заметила, как Ганс потянулся за остывшим какао и залпом выпил остатки.       — Гертруда оставила тебе ужин на кухне.       — Имя, Анна!       Она со злостью уставилась на панголина, но взгляд её быстро смягчился. Создание лежало послушно и неподвижно и, казалось, ловило каждое слово младших Форальбергов, боясь отвлечь их от бесплодного препирательства. Огонёк лампы вспыхивал белым, время от времени отражаясь в стеклянных зрачках.       — Оскар. Пусть будет Оскар.       — Решено!       Хлопнув в ладоши, Ганс отобрал зверька, усадил на стол и в мгновение ока прервал слаженную работу механизмов, погрузив ничего не подозревавшего автоматона в вынужденный анабиоз. Оглушительно щёлкнув, механическое сердце остановилось.       — Ганс! Раз уж ты дал ему имя, будь с ним поласковей.       — Это металл, Анна. Я не причинил ему вреда.       Она вздохнула и лёгким взмахом руки взъерошила светлые волосы брата.       — Знаешь, с такой копной волос мамонты примут тебя за своего. Скажу Гертруде, чтобы постригла.       Ганс тряхнул головой, отстраняясь.       — Ложись сегодня пораньше, хорошо?       — Пока, Анна.       Она почти физически ощутила, как внимание Ганса ускользает от неё и возвращается к прерванному занятию: будто гигантский прожектор, скользнув по ней рассеянным лучом, вдруг сфокусировался на чём-то несравненно более важном; концентрированный пучок света, будь он реален, прожёг бы дыру в том месте, где сейчас покоился остановленный автоматон.       Анна встала, расправляя складки на юбке.       — Спокойной ночи, Ганс, — бросила она напоследок, уже не надеясь быть услышанной. Помедлив, добавила: — Спокойной ночи, Оскар, — и тихонько выскользнула за дверь.

***

      Несколько долгих, тягучих мгновений она выжидала, баюкая ключ в ледяных пальцах. Автоматон, самый сложный и совершенный из всех, какие ей доводилось видеть, оживал медленно и последовательно: голова, до этого безвольно склонённая на грудь, дёрнулась от невидимого импульса, и взгляд тёмных окуляров обратился к пожилой женщине, от напряжения затаившей дыхание. Осмотрев с ног до головы её облачённую в рабочее платье фигуру, по-старчески хрупкую, но казавшуюся выше и внушительнее из-за безупречной осанки, автоматон тотчас выпрямился и сел как можно ровнее.       Анна открыла рот, чтобы приветствовать его, но слова, привычно отрепетированные заранее, заблудились и угасли в недрах её утомлённого мозга.       Автоматон смотрел внимательно и бесстрастно, не предпринимая попыток начать разговор.       — Ты меня, конечно, не помнишь… — пробормотала она больше с вопросом, нежели с утверждением, и тут же обругала себя за надежду в дрогнувшем голосе.       — Нет, мадам. Я впервые вас вижу. Не могли бы вы громко и чётко назвать для меня своё имя?       — Форальберг. Анна Форальберг.       Он молчал довольно долго, не сводя с неё глаз, и Анна до боли в суставах стиснула ключ активации.       — Я бесконечно рад нашему знакомству, Анна Форальберг, — наконец ответил автоматон, и голос его, механический и лишённый человеческих обертонов, едва заметно потеплел.       Она вздохнула, убирая ключ в маленькую шкатулку и пряча в карман. Отвела со лба влажную седую прядь и ласково улыбнулась в ответ:       — Я тоже, Оскар. Я тоже.