Послепобедное

Я хочу сказать, что это — лучшие мгновения войны. Мгновения, когда я, проигравшая, вижу, что ты жива. Как ты идёшь среди этих развалин, среди частей людских тел, оставшихся после взрыва, вся в крови, и твоё лицо перевязано грязным, пыльным бинтом. Как бы я хотела тебя вылечить. Как бы я хотела, чтобы всё встало на свои места. Как бы я хотела, наконец... Нет, не победы. Мира. Просто мира. Ничего более. Чтобы ты так шла под рано расцветающими деревьями, и на твоем лице больше не было выражения боли или ужаса. Разочарования или ожидания конца света. Чтобы все опустили оружие, и люди приняли друг друга такими, какими они есть. Какими они являются. Я хочу сказать, что я рада тебе. Рада видеть, что твои мимические мышцы в порядке. Что тебя больше не трясет. В прошлую нашу встречу, когда между нами были целые метры (помнишь, на крыше многоэтажки?), ты сильно пострадала от нашего отряда. Сейчас, конечно, всё иначе. Ты перешагиваешь через расколотый череп. Через ошмётки кожи. Через сломанные руки и ноги тех, кого уже не поднять. Хотя я бы могла, на самом деле. Я всё могу. Я чувствую, что мне скоро станет совсем легко, однако эта лёгкость пугает меня. Я знаю, что она значит, что будет после, и чем все закончится. Но это всё ещё лучшие мгновения войны. Даже если мы проиграли. Это было наше последнее слово, и мир никогда его не забудет. Не сможет. Так работает... общество. Я просто хочу, чтобы дальше всё становилось лучше. Раны залечат, боль уйдет, оружие придется отложить — с пистолетом в руках ты не вернёшь бездомным кров, не вырастишь пшеницу для голодающих, не сыграешь на пианино для потерянных и уставших. Пожалуйста, пусть жизнь идёт дальше. И ты — живёшь. Я знаю — Рейна умерла. И я знаю — Бримстоун умер. Мне жаль. Мне очень жаль, и жалость съедает меня изнутри, съедает напополам с этой жгучей, жаркой болью. Мы все зашли слишком далеко, и нет пути назад. Никто не сможет обернуть время вспять. Огромный экономический ущерб. Десятки, сотни тысяч только погибшими. Раненых не сосчитать, да и кто возьмётся? Кто сможет превратить в числа всех, кто умрёт потом? Умрёт от депрессии, от помешательства, от желания больше никогда не терять никого и ничего? Умрёт от памяти, задохнётся от каждого флешбека? Я помню кровь. Я помню так много крови! Страшные реки. Люди, по колено стоящие в грязи, лишённые рук, потерявшие волю, загнанные в западню. Люди, перед которыми я возводила стены, чтобы взрыв, стирающий с лица земли лагерь противника, не смог добить моих соратников. Люди, которые каждый раз заново оставляли куски своей плоти на раскалённых огнём конструкциях. Люди, которых я не могла спасти. Потому что всех не спасёшь. Иногда спасать просто больше нечего. После взрывов всегда наступает тишина. Может быть, она будет длиться часы, а может... Всего секунду. Мгновение. Миг осознания, что у тебя в ушах звенит, последние пули кончились, колени дрожат, и хочется рыдать. До потери сознания. Выплакать, вылить из себя всю муть. Но слёзы во мгновение не уместишь, да и вечности, на самом деле, не хватит. Я чувствую, как у меня дрожат губы, и как тяжело мне дышать. Это давящее чувство, из-за которого сглатываешь набегающую слюну и языком упираешься в зубы; щекочущее в носу, собирающееся каплями в уголках глаз, трясущееся в пальцах — страшно изводящее, терзающее, но не находящее себе выхода. Потому что лицо немеет. Потому что нет возможности пошевелиться. Но мне повезло в одном: моя голова упала так, чтобы видеть тебя. Как ты идёшь. Как ты смотришь на всех этих людей. На каждый ломоть плоти. На каждую вытекшую глазницу. На каждый обнажённый, проколотый живот. Мне страшно представить, через что прошла ты, и еще страшнее думать о том, что тебя ждет; я верю (я надеюсь, я молюсь), что рядом с тобой и были, и есть, и будут люди, которые поддержат тебя. Которые скажут, что ты устала. И что тебе пора отдохнуть. И что пора сложить оружие. Создать свою Стену Плача. Скорбь не грешна. И я хочу, чтобы в мире остались люди, помнящие об этом. Будь рядом с ними. Но потом. Сейчас... Сейчас — ты моё лучшее мгновение войны. С твоими строгими чертами лица, потухшими глазами, немного растрёпанными волосами и шрамом. Тонкая змеиная натура. Те редкие вечера перед войной, когда Рейна ещё не сделала свой ход, но все уже знали: что-то грядёт. Те выпитые чашки кофе. Те неловкие касания, будто бы невзначай, будто бы ничего совсем не значащие, но. Каждый раз. Каждый раз, клянусь! Меня словно пробивало током. А потом... Ты знаешь, что было потом. Люди, радианты, операции и первые жертвы. Слова (много-много самых тяжелых и страшных слов), действия, последствия. Завывания войны пронеслись по всему миру, и не было уголка, где не ждали бы крови. Я почти не помню этого времени, на самом деле — со мной работала Рейна, и... нет, я не хочу сказать, что её слова были решающими в моей духовной борьбе, в решении остаться на её стороне, не пойми неверно. Ничего бы не вышло, если бы я не видела, что и у неё есть своя правда. Что люди действительно угрожают радиантам. Правильный ли это был метод, чтобы заявить о себе? Я не берусь оценивать. Хочешь мира, готовься к войне. Но теперь всё кончено. Рейны больше нет. Вы ловите убегающих и поднимаете уцелевших. Ты ищешь взглядом хоть кого-нибудь живого среди обломков. Твои шаги всё ближе, а я... я даже не могу сказать, как я счастлива тебя видеть. Как я счастлива помнить кофе вечером, пару химических шуток, твою улыбку, сведённые к переносице брови и свет из окна, из-за которого твоя кожа выглядит светлее, и мне приходится щуриться. Солнечные лучи окружают тебя. И мне хочется, до смерти хочется рыдать, потому что мне больно, мне ужасно больно, у меня, скорее всего, повреждён позвоночник, но я больше не могу исцеляться, во мне ничего, ничего не осталось, кроме этой бездонной боли и кома в горле; всё умерло — и я умру тоже. По-настоящему умру. Прямо после самого лучшего мгновения этой войны. Настолько дурно, что даже смешно — поэтому я улыбаюсь; улыбка слабая и трясущаяся, и бесполезная, и ты так меняешься в лице, когда, наконец, оказываешься достаточно близко, чтобы увидеть меня в груде тел, и... И ты всё ещё — лучшее мгновение этой войны. Я не слышу, что ты говоришь. Не слышу, зовёшь ли ты меня по имени, кричишь ли докторов; не понимаю, зачем тебе копаться в этом мусоре, в этой грязи своими уставшими руками, и мне кажется, что я теряю чувство пространства. Но одно мне понятно: твои руки у меня под лопатками. Твои руки ужасно близко, пока мне так трудно плакать. Всё закончилось, ты слышишь? Тебе больше не нужно сражаться. Хотя, зная тебя, я удивлюсь, если ты без указания верхушки организуешь себе отдых — так много работы, так много работы... Так много работы... Так много работы, Сабина, а ты совсем одна, и вся в крови, с пыльным бинтом на лице... Мое лучшее, самое прекрасное, безупречное мгновение этой войны; такая строгая геометрия темных волос, мутные очертания формы и хрип голоса, пробивающийся через стеклянную вату слуха. Я молюсь, чтобы у тебя всё было хорошо. Я хочу знать, что среди повесившихся, утопившихся, накурившихся и спрыгнувших с крыш тебя не будет. Пообещай мне это своими встревоженными глазами. И я никогда не усомнюсь в том, что ты предашь это обещание. Ты держишь меня над землей. Вырываешь из лужи, словно я совсем ничего не вешу, и в слоу-мо оборачиваешься на спешащих врачей. Их так много, а я совсем одна. Мира так много, а ты совсем одна. Войны так много, а мы совсем одни. И я не чувствую ног. Смолкло оружие. Всё онемело. Над тобой растекается долгожданная весна ветви деревьев солнца свет небесная синева пена облаков я слышу к а к шумит ветер и к а к у меня в ушах потрясающе отбивает бит сердце С а б и н а С а б и н а С а б и н а ВДОХ. Я. Хочу. Выхрипеть. Из себя. Наружу. Что ты — моё лучшее солнце небо время мгновение желание видение завершение. Выдох. Надеюсь, ты никогда не догадывалась. И тебе не так больно, как мне. (Но если это так, почему я слышу в темноте твои надорванные стоны, Сабина? По кому, по кому ты... плачешь?)