Сказ о том, как Федька наряд аглицкий примерял

Во всех ты, душенька, нарядах хороша! А.С. Пушкин «Барышня-крестьянка»

Время то тянулось, словно растянутая меж пальцами янтарная смоляная капля, то вовсе замирало, как ежели в песочных часах чересчур торопливые песчинки сгрудились у тонкого узкого горла, и лишь медовые клинья света, что падали из растворенных настежь окон, ползли по натертым до блеска каменным полам и тем возвещали, что солнце все ж движется по небосводу и ужо перевалило свой зенит. Собор с послами аглицкими, казалось, был бесконечен — Федька, и так слабо интересующийся любыми делами, окромя военных, давно уж потерял нить разговора и едва боролся с широкими зевками, что так и рвались из красивого, для надежности спесиво скривленного рта, и тоскливо переводил взор с лица на лицо: бояре — все сплошь разодетые в шелка да атласы — пестрели вдоль лавок, словно заморские птички, что были подарены Федьке всемилостивым к нему государем. Сам Иван Васильевич восседал на золоченом костяном стуле, увенчанном двуглавым орлом — «Трехглавым», — поправил себя Федор, припоминая рассказ государев, что голов-то три, да токмо одна — посредине — невидима — и слушал с большим интересом, то глядя на послов, что толпились пред ним яркой стайкой, то на седобородого, округлого, как бочонок винный, толмача — хоть сам царь и так понимал, о чем ему молвят, надобно было, чтоб разумели и прочие днесь присутствовавшие. Чинно и мирно царство русское и королевство аглицкое, что не были, на счастье, нынче врагами, делили, как-то часто бывает, шкуру медведя пока неубиенного, а ежели точнее — море пока еще не отвоеванное, да дюже желанное. От нетерпения да тоски Федя вздохнул громче приличного — за окнами звенело радостное птичье многоголосье, и желалось выбежать в сад, обрызганный, как каплями желтой краски, первыми цветами мать-и-мачехи, вдохнуть пьянящий аромат первой, дымчато-зеленой, не вполне распустившейся еще листвы, поднять лицо к яркой до рези в очах небесной лазури и засмеяться от счастья! Счастья, что весна пришла, и птицы воротились, и лужи уже просохли, и государь его так любит, и сам он — тоже! Любит невозможно, необъятно, всепоглощающе, и оттого чувство это, слишком для Федьки огромное, выливалось через края то взором мимолетным, то улыбкой несдержанной, неудержимой даже, то разворотом плеч. Желалось гулять теперь с Иваном Васильевичем за руку, спустив с расшитого жемчугами поводка недавно подаренного ему тибетского котенка, дозволив тому увлеченно ловить светлых, маленьких бабочек и ярких божьих коровок… Желалось, но приходилось сидеть чинно да благолепно да слушать наречие заморское, едва не помирая от скуки. Замечтавшись, Федор чуть шевельнул ногой, обутой в серый сафьяновый сапожок, расшитый яхонтами, и спавший на сапогах его пушистый тибетский кот, что округлился за житье во дворце не хуже самого толмача, недовольно мяукнул и раскрыл до того смеженные очи, да поглядел на владельца своего вельми недовольно — глазки у манула были круглые и совершенно голубые, как два лазурита. С тех пор, как государь всеблагой пожаловал Феде манула, минуло уж несколько месяцев, а все Басманов не желал расстаться с долгожданной игрушкой, и оттого таскал того сперва в одеяле шелковом, качая, словно дитятю, а нынче водил за собою повсюду, одев на животинку роскошный поводок. Бояре, изрядно присмиревшие под царскими взорами, при Федоре слова молвить не смели, но меж собою злословили о Федьке паче обычного, недовольные премногими вольностями, что дарил ему государь. Басманов же, наслаждаясь вседозволенностью своей более, чем даже самим котом, нарочно притащил днесь питомца на собор, вплыв в горницу двурядную минутой всего ранее царя — чтоб ни отец его не успел замечание обронить тихое, ни государь запретить не смог — обыкновенно, Федор являлся за царем тихой тенью, будто вездесущий заплечный чертенок, а нынче — ускользнул. Конечно, мог бы Иван Васильевич велеть от Боярина немедля избавиться, едва того приметив, но встретив Федькин молящий и хитрый взор, лишь усмехнулся одними глазами — тонкие морщинки на миг легли заметнее — да перевел очи на прочих, решив, что шалость Федина не стоит его заботы. Знал государь, что и так Феденьке тяжело да тоскливо посольства слушать, да все одно заставлял фаворита во время последнее за ним повсюду следовать да в дела Руси великой вникать. «Не вечно ж тебе с чаркой вдоль столов прыгать, — мягко, но непререкаемо отвечал Иван Васильевич на его мольбы. — Надобно знать, что к чему в царстве моем», и Федька, вздыхая, покорялся воле его. Манул меж тем совсем пробудился: потянулся, выгибая спину, как самый обыкновенный кот, огляделся, да замурлыкал, поставив массивные лапы на Федькины колени, прося ни то ласки, ни то четвертую за день перепелку. Едва сдержав улыбку, Басманов опустил ладошку на круглую, будто совиную, голову, зарылся украшенными яхонтами пальчиками в мягкий пышный мех, отмеченный темными пятнышками, словно веснушками, почесал за низко посаженными ушками, лаская именно так, как любил Боярин, срывая громкое, как мельничное колесо, урчание, да глядя при том на лопающихся от злости на дерзость его бояр — у некоторых даже шапки высокие горлатные на голове подрагивали. — Ч-ш-ш, — поймав государев взор — ни то строгий, ни то ласковый — Басманов и сам не понял, так скор тот был — Федька приложил пальчик к губам и убрал руку с пушистой головки. Мануленок, требуя продолжения нежности, потерся мордочкой о Федины колени, поглядел в глаза своими огромными круглыми глазками, да, не получив искомого, уселся подле хозяйских ног, развалившись, как-то делал Пряник — вальяжно и совершенно по-боярски. Хоть Федька очень ждал, манул так и не выучился ставить лапы на хвост, как делали дикие его родичи, грея лапки в зимних горах, и царь шутил бесконечно, что почто Боярину так маяться, коль Федор его всегда в перину кутает. Впрочем, не токмо присутствие зверушки диковинной сердило днесь собравшихся — наряд Федькин вызывал не менее живой отклик. Охабень, тонко, но густо расшитый речными жемчугами и подбитый белоснежными горностаями, словно коронационная мантия ее величества девственной королевы, был нежного тона далеких лавандовых полей, которые Федька никогда не видал даже в книге, а рукава его были столь длинны, что волочились за ним долгим шлейфом. В распахнутых полах виднелся кафтан флорентийского шелка такой ясной, горящей лазури, что резал глаза, как весеннее небо, что разливалось днесь над Слободой речными протоками посреди тонких белых полос облаков-берегов. Широкий алый кушак, расшитый мелкими золотыми бусинами, крепился на талии пышным узлом, симметрично которому приторочен был золоченый толстый шнурок, кончавшийся жемчужными кистями да вправленным в изукрашенную перламутром раму зеркальцем с девичью ладошку — дошедший до Федора отголосок венецьянской моды, с величайшим рвением подхваченный московским фаворитом. Однажды Федька так загляделся собою, что столкнулся с царским постельничим, что как раз нес новое государево платье, в другой раз — едва не свалился с лестницы, и оттого Иван паче обыкновенного дразнил его Нарциссом, что утонул, любуясь своим ликом. Отражая лучи солнечные, зеркальце роняло чуть поодаль светлое, искрящееся пятно, что очень быстро заинтересовало Боярина, стоило лишь Федьке чуть пошевелиться. Сперва котенок следил за ним лишь очами, затем вдруг подобрался и замер, а после прижался к полу, явно готовясь к прыжку — пушистый, охваченный черными тонкими линиями, словно браслетами, хвост, заметался из стороны в сторону. — Чего ты? — тихо молвил Басманов, склоняясь к питомцу, отчего солнечный зайчик скользнул по полу, и манул мгновенно прыгнул, подобно разжавшейся пружине, а сам Федька едва не рассмеялся в голос. Не поймав желанную добычу, Боярин огляделся растерянно и недовольно — неясный зверь пропал, как не бывало, чтоб появиться вдруг совсем в ином месте — подле хозяйских сапог. Котенок снова затаился, готовясь к атаке, и все повторилось. Не сильно заботясь тем, что он мешает прочим, Федька принялся играть с манулом, отправляя зайчика солнечного то ближе, то дальше, и недовольные бояре невольно прятали ноги под широкие скамьи, на которых восседали — животину заморскую многие опасались. Впрочем, дразнить царедворцев Федьке скоро наскучило и он переключился на послов — солнечный зайчик всякий раз оказывался все ближе к стоящим пред царским креслом фигурам, а сам Федька невольно засмотрелся на их диковинные одеяния: обтянутые белым шелком чулок ноги в невысоких замшевых туфлях, округлые, соромно короткие порты, куцые кафтанчики, едва прикрывающие талию, такие же короткие, наискосок наброшенные на спины плащи, мягкие плоские шапки, украшенные перьями. Басманов глядел и дивился — неужто ль так бедно королевство аглицкое, что не сыскалось материи поболе? Впрочем, сами ткани были предивные — бархат сиял яркой шкурой волшебного пестрого зверя, ни то поглощая, ни то отражая рвущиеся в горницу лучи, чаруя фаворита своими бликами, и Федька понял, что загляделся, лишь почувствовав на себе полный холодного вопроса государев взор, и поспешно опустил очи долу. Солнечный зайчик меж тем каким-то неведомым Федору образом добрался до лодыжки одного из послов, и Федька глазом не успел моргнуть, как тот вскрикнул и подскочил, хватаясь за укушенную ногу, а перепуганный его голосом мануленок серо-рыжей молнией метнулся под лавку, ища спасения за складками хозяйского платья. Горница заполнилась гомоном и шумом, кто-то вскочил на лавки, кто-то, напротив, поспешил к послам, но Федька этого почти не замечал, глядя лишь на Ивана — осерчает ли да как сильно? Однажды Федору уж доставалось за насмешку над послами, и нынче сердце предательски застучало о ребра. Поглядев на мигом побледневшее личико юного своего полюбовника, царь сперва свел брови в грозную линию, но вдруг расхохотался — Федька был перепуган не менее посла. — Делу время, да и потехе час, — молвил он громко, и все мигом притихли, — в другой раз дотолкуем, а то бояре мои совсем уж от скуки озверели… Проводи гостей, Борис Федорович, да лекаря позови. Кивнув залившемуся румянцем Федьке, он медленно поднялся и пошел к двери, и тот, сперва подцепив манулий поводок, поспешил царю вослед, нарочито смущенно понизив светлые очи, будто Иван Васильевич мог бы поверить в его раскаяние. — Федор, — начал Иван вельми строго, отойдя чуть по коридору, — ты как смеешь из посольства игрища скороморошьи устраивать? Тебе как токмо в голову пришло кота этого злосчастного притащить с собою? — Прости, свет мой, то случайно вышло, — молвил Федька виновато и тихо, но в блестящих хитринками лазурных очах раскаяния не наблюдалось. — Не гневайся, царенька… — Федор ласково сжал государеву ладонь, — не виноват Ванечка, не устоял пред зайчиком солнечным просто… — На посла тоже случайно глядел ты так, что едва дыру не прожег? — Иван Васильевич хотел бы молвить строго, но вышло до крайности ревниво. — Да я не на посла! Чего глядеть мне на него? Ноги кривые, рожа и того хуже, — Федька заулыбался, как умел токмо он один — совершенно бесстрашно пред грозным царем, до искренних ямочек на щеках, — я на платье его! Видал ты? Бархат так и сиял! — Тряпок тебе мало что ли? — все еще сердито ответил Иван, но жесткая лапа, допрежь крепко сжимавшая горло и не дававшая сделать вдох, вдруг отпустила, словно разом разжимая корявые пальцы. — Одежа латынянская бесовская токмо для сорома и потребна! — Чего? — теперь уж Федька нахмурился и почти остановился. — Ты оттого полдня с ними толкуешь, что тебе посолишки любы? Заслышав истеричные нотки в Федькином голосе, шедшие на расстоянии пяти шагов рынды предпочти отступить еще подалее. — Тьфу, дурень! Глупости не болтай, Федор! — Иван остановился, окинул Федьку насмешливым взглядом — от возмущения Басманов выглядел нахохлившимся воробушком, и царь не удержался, притянул мальчишку к себе, погладил надутые щечки, коснулся губами сомкнутых в обиде губ. — Хотя тебя бы, яхонт мой, я приласкал в портах аглицких, — шепнул государь, выпуская Федьку из рук, и быстро скрылся за поворотом. Не разумея, шутка то была али приказ, Федька растерянно стоял посреди коридора — от влажного шепота по спине побежали теплые мурашки, что никак не желали исчезать, и осыпались куда-то в низ живота, подобно горячим песчинкам песочных часов. *** Седмица минула, а слова государевы, мимоходом на ухо Феде нашептанные, все никак не шли из Федькиной головушки. Всякий раз как видел Федор англичан — коих, будто нарочно, при дворе развелось, как летом мух — в душу его закрадывалось невольное сомнение. Чудилось, что и Иван Васильевич глядит на него с прищуром каким-то дюже хитрым, казалось, будто ждет чего от Федьки, а чего — поди пойми. Умаянный догадками, рассерженный сам на себя неведомо за что, Басманов наконец явился в лавку, где торговали иноземцы — достать платье аглицкое труда не составило, знамо, всякий рад фавориту царскому услужить, а дураков, чтоб вопросы задавать неуместные среди иноверцев и вовсе не водилось. Для верности, Федька пригрозил купцу лишением языка, на миг сверкнув коротким, острым клинком, да, забрав тяжелый ларец, растворился в сумраке опускавшегося на Слободу вечера. Лишь оказавшись в горнице один, Федор осмелился откинуть узорчатую крышку да поглядеть на новый свой наряд — в лавке, отчего-то, сделать это было дюже соромно. Темно-малиновый бархат короткого кафтана — англичашка назвал его «джеркин» — переливался в рыжих свечных бликах, как живой, словно был не одежей, а взятым на руки сказочным зверьком, а короткие, огромные, словно две тыквы, порточки, название которых Федька не запомнил вовсе, шуршали тафтовыми боками так громко, словно сплетены были из сухой листвы. Поглядев внимательнее, Федор со вздохом осознал, что одевать все это будет не проще, чем венецьянское бабье платье, и громко позвал Демьяна, велев тому вопросов не задавать, а обрядить хозяина да побыстрее. Спустя каких-то полчаса из высокого зеркала на Федьку Басманова глядел кто-то другой — не Федька и не Басманов. Быть может, Уильям али Ричард — хорошенький юный лорд, прибывший зачем-то в суровое московское царство. Темно-малиновый бархатный джеркин, расшитый золотыми розами да туго застегнутый на такие же золотые пуговицы, плотно охватывал талию, коротким клином уходя вниз и оканчиваясь короткой и пышной, складчатой баской. Объемные только у плеч рукава, крепились к куртке бархатными шнурками, подобно заморским бабьим рукавчикам, уже Федьке знакомым. Высокий воротник вырастал вкруг горла резными лепестками белоснежного цветка, накрахмаленный столь густо, что не колебался даже при движении. Манжеты, напротив, вытекали из узких рукавов мягкими узорными складками, скрывая ладони до самых пальцев, чуть скрадывая яхонтовый блеск перстней. Пышные буфы такого же малинового оттенка, что и джеркин, украшены были широкими каплевидными прорезями, являющими в глубине своей золотые парчовые складки, и едва доходили до середины бедер, смущая тем Федьку чуть ли не паче чулок — не привыкший к такому сорому, Федор чувствовал себя хуже, чем полностью обнаженным — словно бы блудная девка, нарочно прикрытая полупрозрачной рубахой и ждущая лишь того мига, когда властные руки сорвут этот мнимый оплот благочестия. Но хуже всего были, конечно, чулки — плотные, шелковые, навевающие воспоминания о стоящем перед ним на коленях Иване. Молочная ткань обнимала длинные, стройные ноги едва ощутимо, ненавязчиво и легко, поблескивая на щиколотках серебряным шитьем — двумя воздушными, пышными страусиными перьями — маня коснуться взглядом, рассмотреть узоры. Чуть ниже колен блестели атласными алыми боками расшитые золотом ленты, повязанные пышным узлом. Вторая пара таких же бесстыдниц скрывалась под тканью портов, удерживая чулки на бедрах. Мягкие туфли из золоченой ни то ткани, ни то замши, украшенные на подъеме розочкой из лент, оканчивались тупыми носами и поднимали Басманова над полом на уровень низкого каблука. Словно в насмешку над Федькиными стереотипами об отсутствии мужественности его нового платья, талию его охватывал золотой поясок, удерживающий на боку короткий кинжал в изузоренных самоцветами ножнах, а кудрявую голову венчал плоский бархатный берет с огромным, лохматым белым пером. Короткий плащ цвета темного вечернего неба — когда солнце ужо укатилось, но чернота ночи еще не окутала небеса — держался на одной лишь золоченой тесьме, что шла поперек груди, и казался Федьке шелковым крылом бабочки-великана. Али это он вдруг сделался крошечным настолько, что вся одежа его были будто соткана из цветочных лепестков, кружевной паутины и капель росы? Федька не ведал, и оттого голова кружилась, а гордость кричала на все голоса, что царев фаворит не может покинуть горницу свою в виде столь непотребном. «А ежели не понравится государю? Ежели забыл он ужо? — хмурясь да оглядывая себя с ног до головы, думал Басманов. — Ежели помыслит, что в самом деле мне латыняне эти окаянные симпатичны? Ах, ладно уж! Лишившись серег, о голове чего горевать!» — Федька улыбнулся сам себе, покачал переливчатыми кудрями, да вдруг снял одну сережку — крупную жемчужную каплю в золотой оправе — оставив другую. — Демка! Плащ подай, — потребовал Федор, рассудив, что идти так дворцовым коридором и в самом деле невместно. Холоп, до этой минуты тоже во все изумленные очи таращившийся на хозяина, открыл было рот, да не решился молвить ни слова — тихо принес плащ, закутал в него боярина с головою, и, лишь оставшись в горнице один, поглядел на образа да тихо молвил: — Прости, Господи! Сором-то каков! Хужее бабьего платья! *** Не смотря на час вельми поздний, покои государевы были пусты, что, впрочем, не смутило стоящих в карауле рынд — проход сюда для юного Басманова был всегда разрешен самим царем-батюшкой, и спорить с этим никто бы не посмел. Оказавшись в государевой горнице, Федька хотел было скинуть плащ, но не решился — прошел глубже, скрываясь за дубовой резной дверью опочивальни, и лишь там, убедившись, что в покоях Ивана Васильевича никого более нет, разоблачился. Ходить в аглицких портах было на диво неудобно, сидеть же оказалось практически невозможно — вернее, сидеть Федька мог, но, не желая измять округлые формы, остался на ногах, надеясь, что полюбовник его царственный скоро явится. С учетом стесненного Фединого положения да в отсутствии царя, делать тут было решительно нечего, и Федька от скуки принялся репетировать аглицкий поклон — изящный, будто движение танца, и кроткий, будто приветствие монаха. Явившись, наконец, с собора долгого и явно царя утомившего, Иван Васильевич устало опустился в кресло у стола и прикрыл очи. Ему уж доложили, что юный Басманов дожидается владыку земли русской в покоях его, и, не увидев Федора, государь подумал, что, видно, Федька ужо спит, жалея в душе своей, что так мало внимания и заботы уделял тому в последнее время, поглощенный государственными делами, да мечтая, как именно разбудит теперь мальчика. От мыслей этих вельми приятных его отвлек стук осторожный и тихий, раздавшийся отчего-то со стороны опочивальни, а после тяжелая дверь едва заметно приоткрылась, пропуская в горницу Феденькин робкий голос, но не его самого: — Государь? — Чего ты прячешься, Федюша? — вопросом на вопрос отозвался Иван Васильевич. — Случилось что? Обидел тебя кто-то? — не раз уж бывало, что разгневанный и расстроенный Федька, рыдая, дожидался царя в его покоях, чтобы излить свои обиды да покарать рукою государевой тех редких дурней, что смели перейти ему дорогу. — Нет, нет, — поспешно молвил Федька и вздохнул как-то странно. — Один ты? — Один, — царь усмехнулся, подумав теперь, что Федя, видно, не одет. — Прикрой очи, свет мой ясный, у меня сюрпризец для тебя, — хитро и игриво протянул Федя. — Не подглядывай токмо! — Ты что ж, Федька, царя во лжи уличать вздумал? — нестрого отмолвил государь, опуская на лицо широкую ладонь. — Не гляжу, выходи уж. Дверь скрипнула, послышались тихие, незнакомые Ивану шаги, явно крадущиеся в его сторону, а после Федька смущенно кашлянул и пробормотал что-то, похожее на «открывай». — Королев Лисавет присылать меня в подарок русский цар! — мастерски копируя аглицкий акцент, отчеканил Басманов и отвесил посольский поклон. — Федька, ты имя государыни-то не позорь, охальник! — молвил Иван строго, но в уголках губ его мелькнула улыбка, а очи полыхнули таким огнем, что Федора будто кипятком ошпарили, и щеки залил стыдливый румянец. — Почто же королева твоя прислала тебя государю русскому? — поразмыслив, усмехнулся Иван, продолжая рассматривать Федьку так, что у того вдруг закружилась голова. — Служить ваша мьилост, — Федька снова поклонился, не понизив очей, продолжая глядеть царю в лицо прямо и дерзко. — И чем же ты можешь мне послужить? — в мнимом удивлении приподнял брови Иван Васильевич. — Чем прикажьет вельикий государ, — уверенно отмолвил Федька, облизнув пухлые губы. Продолжая разглядывать Федора, царь молчал, будто решаясь на что-то, и, наконец, со вздохом посмотрел в лазурные очи — смущенные, растерянные — и в глазах его, словно круги на озерной глади от упавшей с небес капли, растеклась невообразимая нежность. — Иди ко мне, — он протянул Федьке руку, усадил на колени — тафта хрустнула, и Федя явственно ощутил, как царь отозвался на этот соромный звук — погладил по щекам, взял крепко за шею, оставив большие пальцы на пылающих ланитах и поглядел в глаза полюбовника так внимательно, что Федьке сделалось дурно. — Мальчик мой глупый, — тихо молвил Иван Васильевич, — я не желаю, чтобы ты изображал посла, ибо не желаю ни посла, ни самого Френсиса Дрейка, а токмо своего Феденьку… в аглицких порточках, — закончил Иван с улыбкой столь ласковой, что никак не вязалась с тем взглядом, каким он глядел всего минуту назад. — Ты разумеешь меня, ангел мой? Федька едва кивнул — дышать вдруг стало невозможно, словно огромная любовь, что жила в его сердце, вырвалась и затопила собою всю грудную клетку, выплеснулась в горло и защипала очи солеными каплями. Вспорхнув ресницами, Федька спрятался за их завесой и потянулся губами к Ивану, чтобы на полпути слиться с потянувшимся ему навстречу ртом в долгом, тягучем, как мед, поцелуе. Неспешно ласкаясь горячими языками — не захватывая, не подчиняя, а только наслаждаясь друг другом, они одинаково обнимали друг друга за плечи, и кажется, могли бы провести так всю ночь, но Федька тихо всхлипнул, и государь отстранился. — Где ты был, любовь моя? — со смущенным любопытством молвил Федька, стараясь отдышаться да разглядывая государево лицо. Вблизи под глазами особенно приметны были глубокие тени, и Федя не удержался, скользнул по ним кончиками пальцев. — Вести со стороны ливонской обсуждали с отцом твоим да прочими, решали, куда войско двинуть, — прикрывая глаза, проговорил Иван. Федька поймал вдруг себя на мысли, что его это совершенно не заботит… Вернее, война волновала Федора не менее, чем государя, но ежели раньше ему желалось скакать на коне лихом впереди войска шумного, то нынче желалось быть именно там, где он находился — на царских коленях, в государевых руках, спустившихся уже ниже и теперь беззастенчиво изучающих зазор меж джеркином и поясом буфов. — Ты оченно устал, — ни то спросил, ни то молвил Федька, покрывая поцелуями Ивановы лоб и брови, спускаясь губами ниже, целуя виски и скулы, лаская губами щеки, снова находя жесткий, упрямый рот. — На тебя уж сил мне хватит, не зря ж ты обряжался, яхонт мой лазоревый, — усмехнулся Иван, пересаживая Федьку к себе лицом, сжимая его ягодицы сквозь шуршащую ткань, лаская и оглаживая, целуя мальчика в губы, подбородок и шею, касаясь щекой жесткого воротника. Федька заливисто рассмеялся, вздернув плечами, обхватил царя крепче за плечи, словно угадывая, что в следующее мгновение тот резко поднимется, чтобы направиться в опочивальню, потянув Федора за собою. Федька, следующий за царем след в след и едва не наступающий ему на пятки, с бесстыдным смехом стащил с плеч государя долгополую шубу, отбросив неугодную одежу прямо под ноги, и теперь льнул к Ивану Васильевичу, обнимая того со спины, шаловливыми, нетерпеливыми пальцами дотягиваясь и находя исключительно наощупь крупные пуговицы его кафтана в неловких попытках пробраться под плотную, расшитую золотом ткань. — Довольно, Федюша, не суетись, — с усмешкой молвил государь, ловя юркие, как два бельчонка, ладони, да прижимая поочередно каждую к губам, — успеется разоблачиться, сперва насладиться тобою всласть желаю. А ну, отпусти меня, соколик мой, да по горнице пройдись, чтоб я полюбовался. Обдав государеву шею у самого ворота горячим дыханием, Федька вздохнул шумно и прерывисто, словно Иван просил его совершить усилие непомерное, прижался на миг теснее, стискивая царя в объятии, и покорно отступил, позволяя тому опуститься на расправленное уже ко сну ложе. Кокетливо низя ресницы, Федька сделал по горнице круг, нарочно задержавшись пред зеркалом, словно бы оправляя невидимые складки и тем давая Ивану возможность лицезреть себя сразу с обеих сторон. Шел он, едва касаясь пола, как умел мало кто во дворце — по-бабьи плавно, словно ручей по пологому дну, соромно покачивая неприкрытыми длинными полами кафтана бедрами, бросая на Ивана короткие, томные взоры. — Что же ты творишь, Федька! — пробормотал государь, не имея силы отвести взгляда ни на мгновение. — Не боишься, бесстыдник, что так приглянется мне платье твое, что повелю отныне токмо в нем и ходить? — царь глядел с прищуром — хитрым, как у охотящегося барса, готовящегося к прыжку, до времени лишь затаившегося в невысоких кустах. — Нет, — Федька беспечно тряхнул кудрями, вздернул взгляд — дерзкий, прямой, вызывающий, — почто мне тревожиться? Коль повелишь, так все исполню, — Федор усмехнулся, опустил снова лазурные очи долу, взмахнув длинными ресницами. — Да токмо, свет мой, то тебе одна забота будет, мало ли кому еще платье мое приглянуться может, — напевно протянул Басманов, нарочно подходя к Ивану ближе, очевидно дразня и телом своим, и речами. — Ох, и наглец, — качнул головою Иван Васильевич, — очи выжгу всякому, кто поглядеть посмеет, — молвил вдруг зло, руку в кулак сжав, будто не в шутку, будто не потешались они секунду всего назад. — На всех угля не хватит, свет мой ясный, — Федька вдруг рассмеялся серебряным перезвоном, поглядел на Ивана с нескрываемым обожанием — другого испугали бы жестокие слова, Басманову они лишь льстили. — Ну, нагляделся, государь мой? Дозволено уж мне кафтан с тебя снять будет? — Охальник, — царь улыбнулся ласково, протягивая Федьке руку, приглашая исполнить задуманное, — как кот, ей Богу, что добротой хозяйской пользуется сверх меры! — Хоть котом, хоть кем тебе быть готов, любовь моя, — Федька, опустившись на колени перед царем да глядя тому в глаза снизу вверх преданно и нежно, стянул с усталых ног расшитые алой нитью сапоги с изогнутыми вверх носами, скользнул ладошками выше, приник к бедрам сперва губами, а после, вздохнув, прильнул щекою, блаженно прикрывая очи и отираясь совершенно по-кошачьи. Тяжелая ладонь привычно скользнула в шелковые кудри, смахивая берет, как сухой листок, коснулась затылка чувственной лаской — поверхностной, негрубой. Всхлипнув, Федька открыл глаза и принялся развязывать государев кушак — тот не сдавался, и Федя нетерпеливо прикусывал губу и недовольно сопел, но царь вместо помощи лишь любовался юным неумельцем. Расправившись, наконец, с поясом, Басманов скользнул на царевы колени, прижался к щеке Ивана сперва кончиком носа, затем — сухими от дыхания губами — с каким-то немым благоговением, словно к нерукотворному лику — и, снова вздохнув глубоко и протяжно, нашел устами государев рот, отдаваясь на его порывистую милость. Целуясь, Федька едва заметил, что пуговицы государевой одежи покорно уступили его рукам, и он со стоном неимоверного облегчения стянул с Ивана кафтан, провел ладонями по прикрытой рубахой груди, шепча, как во сне государево имя, — Ва-а-а-ня-я-я… С тех пор, как Иван Васильевич дозволил Федьке звать себя так, меж ними что-то неуловимо изменилось. Казалось, рухнула какая-то преграда, что была меж ними допрежь. Привыкший к Фединой дерзости, царь искренне дивился тому, что данное им самим разрешение мальчишка взбалмошный использует лишь изредка, шепча едва слышно, задыхаясь от собственных чувств, когда иначе выразиться просто не умеет, и тогда имя это, государю в общем привычное, становилось вдруг драгоценным, волшебным даром. Иной раз ему казалось, что Федя так молвит его, что следом прочтет молитву, как золотому тельцу, но тот неизменно замолкал, смакуя звуки на кончике языка, как заморскую сласть. Это был их секрет, их оберегаемая обоими тайна, и, быть может, это тоже сближало их паче прежнего. Лишившись упавшего на толстый ковер легким цветочным лепестком плаща, Федька нетерпеливо егозил, покуда Иван Васильевич сперва расстегивал золотые пуговки, а после терпеливо, но грубо сдергивал с него слишком узкие рукава джеркина, что никак не желали покинуть насиженных мест. Сорочка на Федьке была совсем тонкая, почти прозрачная, завязанная у ворота длинной тесьмой с золотыми кистями — не в пример доброй русской рубахе — совершенно не скрывающая, но лишь размывающая очертания возбужденных сосков. Лишаясь одежек, Федька будто того не примечал и то привставал, вытягиваясь и нависая над Иваном, то опускался, вжимаясь обхваченными царскими ладонями ягодицами в его колени и подныривая к желанным губам снизу, беспрестанно целуя и падая в соблазн с головою, как в омут. Захваченный одному ему ведомым порывом, Федька иной раз бросался покрывать лихорадочными, вспыхивающими на коже искрами разгорающегося пламени поцелуями все государево лицо, покуда тот мял и тискал отзывающуюся соромными шорохами ткань пышных буфов, вынуждая тем Федьку терять терпение и прижиматься к нему еще сильнее. — Ва-а-аня-я-я, — позвал Федька жалобно и всхлипнул, потянувшись к царевым портам, и тут же был опрокинут животом на Ивановы колени. От неожиданности, Федя ойкнул и забавно взболтнул в воздухе стройными, обтянутыми шелком ногами у самого государева носа, а после недовольно застонал, за что был прижат за шею к мягкой постели хваткой вельми однозначной. Рубаха сползла, собираясь складками морской пены у плеч и открывая молочные просторы спины — гладкие, манящие коснуться, проследить жемчужную нить позвонков, обвести кончиком пальца две ямочки на изогнутой пояснице. — Лежи, — велел Иван, отпуская Федькину шейку и исполняя желаемое — покуда одна рука неспешно ласкала трепещущую от сбившегося дыхания спину, вторая выглаживала бедра, то легко касаясь чувствительных мест под коленями, то пальцами проникая под край коротких порток, нащупывая в глубине край белоснежного шелка, что отличался от кожи лишь тем, что был много прохладней. Убедившись, что противиться его намерениям Федор более не намерен, Иван уложил того удобнее и уже обеими руками воротился к оставленному им занятию — выласкиванию и выглаживанию спрятанных за складками ягодиц. Плотная ткань скрадывала не менее двух третий ощущений, и Федька снова недовольно завозился, приподнимаясь и норовя избавиться от разделяющего их препятствия. — Я полежать тебе велел, — с досадой молвил государь, рывком укладывая Федора как было, чтоб в следующую минуту выхватить из все еще болтающихся на Федькином поясе ножен клинок. Тот блеснул порывисто и пугающе, отразил будто все огни горницы разом, и Федя непроизвольно дернулся, но царь не пустил — послышался резкий треск ткани, нож, падая, сверкнул вдругорядь и погас, поглощенный одеждами. Иван дернул распоротые ровно по шву портки, деля те почти на две половины, соединенные теперь лишь оставшимся в целости верхом, как поясом, скользнул горячими ладонями к покрывшимся нетерпеливыми мурашками мягким округлостям, огладил, оглядел — на коленях его словно распустился диковинный заморский цветок — нежная белая сердцевина в обрамлении малиновых и золотых лепестков. — Не бойся, глупенький, — Иван погладил спину полюбовника ласково, ладонью чувствуя скорый бег Федькиного сердечка, — я не обижу тебя, Федя. — Я знаю, — Федька вздохнул, сдаваясь на Иванову милость, лег лицом на перины, вытягивая руки над головой в покоряющемся жесте, — знаю… Тяжелые перстни упали на пол почти беззвучно, по горнице разлился аромат летних лугов, и Федька тихо ахнул, подавшись навстречу государевым пальцам, бесцеремонно скользнувшим сразу вглубь, придвинулся ближе к царю, гибко, словно потягивающийся кот, отерся животом о приметный бугор. Лежать покойно никак не получалось — Иван Васильевич, будто нарочно, был ласков не в меру, и Федя бесстыдно демонстрировал свое несогласие то стискивая горячим нутром голубящие его пальцы, то отираясь давно покинувшим одежный плен членом о царские бедра и простыни. Одна Федькина ножка совсем сползла и оттого свисала, не доставая пола — от возни его, обе ленты подвязок развязались, и тонкая чулочная ткань собралась соблазнительными складками повыше лодыжки. Коленом второй ноги Федька опирался на постель, ежесекундно привставая для своего удобства, и беспрестанно стонал — неспешные ласки затягивали в какой-то магический водоворот головокружения, качали на волнах скорого блаженства, уговаривая поддаться. Припомнилось вдруг, как по первости, бывало, Иван долго-долго ласкал Федьку сперва перстами, доводя почти до исступления, и лишь опосля… Греза разлилась по телу горячечной волной, ошпарила щеки стыдливым румянцем, сорвалась с приоткрытых губ особенно громким стоном с отзвуками любимого имени, да выплеснулась на простыни жемчужными каплями. Федька обессиленно опустился на государевы колени, всхлипнул удоволенно, вздохнул протяжно — внутри него распахнулась бескрайняя бездна, в которую, как в ураган, затягивало все зыбкое сознание. — Услада моя, — склонившись, шепнул Иван Васильевич. — Потешил государя своего, — царь поцеловал Федьку за ухом горячо и долго и лишь опосля медленно и плавно вытащил пальцы, и Федя протестующе заворчал. Казалось, Федьке впору растечься по постели безвольным, удоволенным телом, но желалось иного. Вздохнув, Федя вспорхнул ресницами да поднялся с явным усилием — колени дрожали, ноги не слушались, будто он был новорожденным олененком, а второй чулок тоже предательски сбился к колену. Сгруппировавшись, Федька все ж сел подле Ивана, стянул с царя рубаха — взгляд у Басманова при том был совершенно шалый, подернутые поволокой недавнего удовольствия, дурманный. — И еще не окончил, — мурлыкнул Федька, ни то подталкивая царя к подушкам, ни то просто пошатнувшись. — Ложись, солнце мое ясное, государенька! Иван Васильевич помедлил — в жизни на диво капризный и требовательный, в постели Федька подчинялся ему совершенно безропотно, и оттого слышать в голосе его хоть отдаленно, но повелительные ноты было теперь и странно, и нежеланно. Хотелось немедленно опрокинуть Федора на постель и взять без промедления, сминая своей волей чужую слабую волюшку да ясно давая понять кому тут следует ложиться, но Федька глядел с такой нежностью, что государь со вздохом повиновался — опустился спиной на подушки, приподняв брови в немом вопросе. — Я так люблю тебя, — прошептал Федька, стаскивая собственную рубаху и укладываясь поверх обнаженной груди царя, прижимаясь каждым миллиметром жаждущей прикосновений голой кожи. — Казалось мне сызмальства, что я доволен жизнью своей, но я не ведал счастья истинного допрежь встречи с тобою, — еще тише, на грани слышимости молвил он, и слова эти мягким бархатом прокатились от шеи до самых пяток Ивана Васильевича, чтобы вернуться опосля в самое сердце и застрять там мучительной, щемящей сладостью на вечные века. Государь молчал — что мог он на это ответить? Он ведал счастье и до Федора, но разве в этом суть — нынче не было в целом мире его радости большей, чем ластящийся к нему мальчишка. Федька еще посопел ему в плечо, поприжимался теснее, погладил ласковыми ладошками везде, куда мог дотянуться и вдруг подскочил, поглядел на царя сперва испуганно, а после хитро, скользнул глазками бесстыжими вдоль государева тела, остановился чуть ниже пояса неснятых все еще порток и даже — каков охальник — облизнулся. — Я сам, — заявил Федька совсем по-детски, отползая сперва к легко развязавшемуся в руках его гашнику, а после ниже, чтоб удобнее было стянуть с царя широкие шальвары и чуть более упрямые льняные нижние порты. Избавившись от остатков Ивановой одежды, Федя прижался губами к острой щиколотке — одной, другой, поглядел на Ивана задорно. — Ты везде меня целуешь, — весело и чуть смущенно молвил Федька, поймав насмешливый взгляд, — мне тоже желается тебя везде поцеловать! — закончил он тише, почти капризно, словно заранее опасаясь отказа. — Ну, целуй, коли желается, — усмехнулся Иван снисходительно — его вдруг позабавило, что Федька будто спросил его дозволения — что ж, ежели мальчику того хочется, он может и дозволить, проявить терпение, что было уже на исходе. От ответа его лицо у Федора стало совсем довольное, будто бы царь при всех чинах пожаловал его долгожданной наградой, и он принялся неспешно продвигаться петляющими поцелуйными дорожками — не так как царь — напористо и жадно, но оченно нежно, ласкаясь лишь языком и губами. Покуда Федька добрался до бедер, дыхание у него совсем сбилось — выдержка никогда не была Фединой сильной стороной, доступная в их паре лишь Ивану, и нынче Федор будто испытывал сам себя, словно монах, принявший едва посильное послушание. Сам бы он ужо давно стонал и извивался в государевых руках, моля быстрее, больше… Иван Васильевич лежал почти покойно, лишь поглядывал на Федьку неотрывно да изредка коротко вздыхал. Впрочем, Басманов не верил этому показному спокойствию — государево нетерпение явственно маячило пред Фединым лицом, и тот, сперва окинув непристойность сию самодовольным вельми взором из-под ресниц, прижался к горячей коже сперва щекой, ласкаясь, как котенок, после огладил кончиком носа, затем провел широким языком от основания до самой головки и лишь опосля сомкнул влажные губы на чувствительной вершине, дразня кончиком языка. Царь терпеливо вздохнул, перебарывая в себе едва преодолимое желание рывком толкнуться вглубь, для верности надавив на Федькин затылок — приподнявшись на локте, он глядел на Федора и видел теперь, что тот не дразнился — нет, Федька сам наслаждался моментом. Блаженно прикрыв глаза, он блуждал по возбужденной плоти то ласковыми бесстыдными губами, то влажным упругим языком, прослеживая узоры выпирающих вен, то, будто поддаваясь неведомому порыву, с хлюпаньем выпускал член изо рта, чтобы секундой спустя прижаться к нему щекой, придерживая пальцами, а после осыпать миллионом легких поцелуев и снова забрать в горячий, бездонный рот. Иван не торопил — давал почувствовать и себе, и мальчику своему каждое прикосновение, дивясь, откуда в задиристом юнце берется столько трепета и нежности. Тяжелые кудри падали Феде на лоб, норовили проникнуть в рот, и он иногда едва приметно встряхивал головой, не отвлекаясь от своего занятия, и Иван заботливо оправлял непокорные пряди, придерживал едва ощутимым касанием. Когда ласки Федькины стали настойчивее и глубже, словно сам он, наконец, натешился и вспомнил о цели их, рука царская, до того момента покойно лежавшая в Фединых кудрях, ожила: потянула приметно, но не сильно, и Федька мигом отозвался недовольно-просящим стоном, умудрившись потереться о государево бедро горячей щекой, не выпуская изо рта источник своего наслаждения. Понимающий полюбовника без слов, Иван оставил недолгие попытки, и парой минут спустя — долгих, пылающих, показавшихся и вечностью, и мигом — Федька сам поднял раскрасневшееся ни то от смущения, ни то от страсти личико и, глядя царю в глаза совершенно бесстыдно и ошалело, облизнулся медленно и довольно, как стащивший сметану кот. Говорить не хотелось, и Федька улегся щекой на государево бедро, притерся удобнее, прикрыл глаза, задышал глубже, обдавая все еще влажный от его слюны член прохладными дуновениями. Казалось, Федя заснул, и государь едва приметно шевельнулся, желая переложить юношу на перину да ускользнуть к своим заботам, но Федька вдруг встрепенулся, поднялся на вытянутой руке, захлопал длинными ресницами, поглядел хитро: — Куда ты, свет мой ясный? Я недоцеловал тебя покамест! И Федька, перевернувшись, прижался сухими, горячими, расцветшими спелыми ягодами губами к маленькой родинке на государевом животе. — Ласкучий ты сегодня, Федюша, — погладив Федьку по волосам, блаженно вздохнул Иван Васильевич, устраиваясь в подушках удобнее — вечер их совместный явно еще не был завершен. — Всегда ласкучий, ежели с тобою, — молвил Федя, и царь кожей почувствовал, что тот улыбнулся. То было правдой — выросший в любви, воспитанный, как величайшее сокровище, Федя умел быть нежным. Бездонным, принимающим, утоляющим печали и скорби, что терзали царя ночами и днями, усмиряющим, сам того не ведая, крутой Иванов нрав, подобно тому, как прибрежный камень разбивает широкие волны, спасая от гнева его берега. Пользуясь редкой Ивановой сговорчивостью, Федька с выражением величайшего блаженства на лице выцеловывал Иванов живот и бока, вторя движениям губ горячим языком, словно тело царя было из чистого сахару, приближаясь нетерпеливыми устами к приметным рельефам широкой и твердой — такую одевают не рясой монашьей, но доспехом ратным сияющим — груди, путешествуя при том ладонями то вверх, до самого подбородка, то вниз, почти до коленей, совершенно хаотично и рвано, будто боясь, что царю все это скоро наскучит, и тот привычно нависнет над полюбовником, закинув себе на плечи Федькины лодыжки. Иван Васильевич, однако, проявлял недюжее терпение и сам, казалось, наслаждаясь происходящим, и Федя беспрепятственно добрался до смуглых, по-мужски плоских сосков, что под губами его, что касались с томительной, вкрадчивой и нежной настойчивостью, покорно меняли форму, приобретая объем и будто стремясь навстречу. Ласкаясь языком, зубами Федор не пользовался вовсе, и сам от нежностей своих стонал и глубоко вздыхал, прижимаясь губами, щеками, ладонями, поводя кончиком носа, вдыхая слабый ладанный аромат, который, казалось, впечатался в православного царя, как в намоленную веками икону на старом растрескавшемся дубе. Оседлав, для удобства, Ивановы бедра, в растерзанных, распахнутых аглицких порточках, что не мешали его замыслам, Федя то прижимался давно воспрявшим естеством к Иванову естеству, то, вздергивая зад, терся животом о живот, перетекая поцелуями на шею — мокрыми и при том совершенно невинными — следы от постельных утех могли украшать Федора, но не царя. Одними губами Федька заставил Ивана поднять руки над головою — осыпая взбегающими до кончиков пальцев поцелуями — долгими, последовательными, замедляющимися у раскрытых ладоней, чтобы, скользнув легчайшим касанием губ по крепкому запястью, прижаться устами к холмику у большого пальца, провести по нему языком, прикусив подушечку едва ощутимо, пощекотать кончиком между, пленяя соседний таким же манером. Десять перстов, как десять удовольствий, как десять ступеней к долгожданному раю, и государево лицо, словно награда за все долготерпение, проявленное им днесь — счастливое лицо довольного жизнью человека, именно такое, каким бы Федька желал видеть его всегда. Двигаясь словно во сне, глядя Ивану в глаза ошалелым, немигающим взглядом, Федька неспешно сместился ниже. Не говоря ни слова, скользнул рукой за свою спину, коснулся большим пальцем тонкой, нежной кожи, обвел по кругу — раз, другой — вздохнул тихо, всхлипнул практически, скользнул кончиками пальцев вниз-вверх, осязая вожделенную плоть будто незрячий — чуть боязливо, неспешно и меж тем жадно, облизнул непроизвольно губы. Снова вздохнув с нескрываемым предвкушением, Федька пристроился удобнее и, помогая себе рукою, мучительно медленно двинулся вниз — личико его при том было подобно лицу древней языческой жрицы, совершающей порочное обрядное действо в темном каменном нутре отдаленной пещеры, готовой убить любого, кто по глупости осмелится нарушить ее планы. Иван потянулся было привычно руками к Фединым бедрам, да передумал, позволив тому справляться самостоятельно — не торопя, не останавливая, не направляя вовсе. Когда, наконец, медленное движение завершилось прерывистым Фединым вдохом, а ягодицы его коснулись государевых бедер, позволив Ивану достигнуть ежели и не сердца, то очень недалеко от оного, Федька вдруг замер, затаился, как пойманный зверек, и опустил ресницы, прикрывая глаза, ни то привыкая к ощущениям, ни то прислушиваясь к чему-то внутри себя. Шумный бег крови отмерял секунды по капле, роняя те барабанным боем, но было за этим что-то еще, другое… Прикусив губу, Федька склонил голову чуть набок, тряхнув кудрями и перламутровой каплей сережки, прижал ладошку к груди своей, скользнул к животу. — Я чувствую, как сердце твое бьется, свет мой, — смущаясь проговорил он, и без того алые щеки его полыхнули еще ярче. — Прямо внутри меня. Вот тут. Он поглядел на Ивана так восторженно, словно прежде не ощущал ничего подобного, словно токмо теперь открылось ему какое-то древнее таинство единения, досель незнакомое. Будто смутившись речей своих, Федя склонился ниже, прижимаясь грудью к царевой груди, укрыл покрасневшее личико у того на плече, позволяя себе перевести дух, а после приник губами к приметной ключице, изучил росчерк ее кончиком языка, коснулся губами впадинки промеж и, наконец, двинулся — сперва едва заметно, словно приноравливаясь, затем размашистей, приподнимаясь на коленях. От Федькиных признаний Иванов самоконтроль смыло широким весенним половодьем — одной рукой вцепившись в податливые бедра и подчиняя те своей воле, второй он гладил Федьку по дрожащей от заполошного биения сердца гладкой спине, не сжимая до ярких следов, но едва касаясь — днесь с Федей желалось быть бережным, окутать любовью, словно пуховым одеялом, постаравшись при том не задушить от вставшей в горле колючим комом отчаянной, невыносимой нежности. Не привыкший верховодить процессом, ошеломленный государевыми ласками, Федька сбивался с ритма и громко стонал, позволяя Ивановым губам поглощать эти соромные звуки, словно сладкое заморское вино. Лихорадочная Федина возня мешала им обоим, и государь поспешил подняться, окончательно перехватывая инициативу. Огромные складки так и не снятых, а лишь разорванных аглицких порток теперь токмо мешали — царапали разгоряченную кожу, вставали меж их телами неодолимым препятствие, раздражали до крайности. Наспех распутав сбившийся узел, Иван без слов велел Феде подняться, и тот разочарованно всхлипнул, лишившись пленительного чувства принадлежности возлюбленному им человеку. Поспешно стягивая с неловко пытающегося помочь, но лишь путающегося в рваной тряпке Феденьки буфы, Иван попутно развернул мальчика к себе спиною, усадил, снова наполняя до сдавленного писка, обнял длинные ножки, одетые в сползшие складчатые чулки своими ногами, обвил вздрагивающее, напряженное тело руками, присваивая без остатка, укрывая собою от мира, прижался губами к влажным плечам, прослеживая покатые формы, поцеловал подставленную белую шейку, едва ощутимо прикусив круглые косточки. — Феденька мой, — молвил Иван ласково, сопроводив слова свои мягким движением языка по изгибам аккуратной раковины, — цветик мой вешний, отрада моя долгожданная… Федя задышал чаще, откинул кудрявую головушку на государево плечо, подставляя и так до трещин зацелованные губы, поглядел в очи Ивану Васильевичу взглядом готового умереть по велению его одному человека, прошептал, как в горячке: — Ванечка мой… Ваня, Иван! Поддерживая Федьку так бережно, как только то было возможно, Иван беспрестанно целовал его лицо по кромке взмокших волос — начиная с высокого лба, после касаясь губами виска, скулы, пылающей щеки, наконец спускаясь к плавной линии подбородка, чтобы повторить этот путь в обратную сторону. Движения его — неамплитудные, короткие и резкие, надолго замирающие в глубине, не скрывающие желания остаться там навечно, сопровождались ритмичным скольжением горячей ладони: вглубь — и пальцы, чуть сжимаясь, скользят вниз, обратно — пробираются вверх, едва касаясь, оглаживая чувствительное навершие. Совсем обессилевший, Федька едва находил в себе силы опираться одной рукою о постель да шумно дышать сквозь приоткрытые губы, давясь стонами. Голова кружилась совершенно также, как ежели испить хмельного напитка, и Федька то жмурился, поддаваясь воздушной легкости, наполнявшей все тело, то распахивал лазурные очи и глядел на Ивана, словно бы проверяя, что все происходит взаболь. Мир плыл и качался, теряя очертания свои все отчетливее, и, наконец, взорвался солнечной вспышкой ярчайшего света, отбирая и мысли, и даже, казалось, все чувства. Сраженный блаженством, как стрелою на поле боя, Федька лишился шаткой опоры и рухнул навстречу государеву очередному толчку, и вскрикнул прегромко, утыкаясь в Иванову шею, и в эту мучительную секунду ощутил, что удовольствие его взаимно. Минуты спустя, лежа в горячих объятиях царя и одеяла, Федька все еще не вполне пришел в себя и оттого тихонько постанывал, слегка ворочаясь в попытке устроиться удобнее. Иван глядел на него с нежным терпением, гладил по голове, перебирая спутанные прядки, покорно сдвигался то ближе, то дальше, повинуясь Фединым рукам, покуда тот, наконец, не успокоился, улегшись на царя почти полностью. Оставить теперь Федьку незаметно не получилось бы при всем желании — не помог бы даже отрезанный рукав. — Ваня, — позвал Федя тихо, — погуляй со мною заутра во садочке, там сирень цвести начинает… Мы с этими соборами бесконечными все первоцветы упустили, давай уж хоть сиренью полюбуемся. — Добро, — государевы губы коснулись Федькиной макушки, — погуляем, Федюша. Забываю я раз иной, как худо тебе без внимания моего. Ложись теперь как следует, сам поспи и мне дозволь, уж заутреня скоро. — Нет, свет мой ясный, ни на ладошечку не сдвинусь, — задорно отозвался Федька, прижимаясь к царю теснее. — Говорят, у тех, кто спит в обнимку, сны общие… оченно любопытно мне, какой я в снах твоих! — Знамо какой, все такой же несносный, — усмехнулся Иван Васильевич, но Федьку не тронул, дозволил уснуть лежа на груди своей. Видно, и царю русскому было любопытно оченно, каким Федор его в грезах своих представляет.