О сигаретах, разговорах и времени

Марат курит. Он не знает, в чьей конкретно сейчас квартире, не помнит поименно и половины приглашенных гостей, не пытается вести диалог, ни с кем не ругается и не флиртует. Просто сидит, отхлебывая чаю из идеально белой, будто бы совсем новой (комсомольцы, что с них взять?) кружки, и дымит в приоткрытую кухонную форточку. Вечереет. — Марат? А ты чего тут один, как отшельник? Дверь скрипит, открываясь, и из коридора высовывается любопытная девичья голова. Длинные распущенные волосы, хорошенько выглаженная юбка, остатки ни то случайно съеденной, ни то смазанной во время очередной игры в бутылочку красной помады на бледных, приподнятых в улыбке губах… Марат морщится, припоминая. Рита, Рая, Роза? Как отличать их всех друг от друга? — Да там… — хмурится, силясь выдумать что-то не грубое, и с нескрываемой тоской тушит сигарету об пепельницу, — Шумно просто. Голова разболелась. — Вот как? А я подумала, тебе с нами не нравится! Девчонка (наверное, всё-таки Роза, что-то такое всплывает у Марата в голове этим жутко довольным, гордым голосом Коневича), заходит, тихо прикрывая за собой дверь, и, бесцеремонно выхватывая последнюю сигарету из лежащей на столе пачки, усаживается рядом. Марат вздыхает. — Я просто не привык. — Да, это понятно! Тебе, наверное, странно видеть такую общность и дружбу, как у нас, да? Роза говорит будто бы даже всерьёз, искренне, хоть с ними так запросто и не разберёшь, и принимается вещать. Про то, как она сама не думала, что тут всё так замечательно, а в итоге нашла семью (о том, что целовать родню с языком — откровенно странно, в диалоге как-то умалчивается), о больших перспективах, о их правом деле, о том, что Марату стоило бы радоваться, ведь Денис его не переставая нахваливал с самой первой встречи… Марат молча кивает, подпирая голову локтями. В голове чередой быстро сменяющихся картинок проносятся недели с комсомолом. Высокопарные речи об ужасах капитализма на собраниях и нетрезвые рассуждения Коневича об «американской мечте», громогласное мушкетёрское «один за всех и все за одного» и глумливый шепот в след подскользнувшемуся, оды морали и веселое лицо парня в таком же кроваво красном галстуке, с которым, кажется, ещё вчера месился за гаражами, потому что его старшие решили отжать у вас территорию (или вам так донёс ушлый Кащей?)… Марату думается: из общности тут только толстая металлическая цепь, волочащаяся за каждым из них по полу, тормозящая, не дающая уйти слишком далеко. И если одну эту цепь не замечают вовсе, ведь привыкли идти так медленно, что не видят разницы, а другие тяготятся, мечтая освободиться, то третьи… — Я думал, вы ушли уже, забеспокоился, что ко мне не вышли попрощаться, может случилось что-то… А они сидят курят! Ещё и где? Нет бы выйти в подъезд, так они заняли кухню! Как тут теперь дышать? Третьи за неё активно дёргают, заставляя идущих позади спотыкаться и падать, разбивая о твердый асфальт убеждений колени и судьбы. Марат поднимает глаза. Коневич, разодетый в какую-то невозможную аляпистую рубашку (из каких только половых тряпок он её соорудил?) и стащенные с собственного же производства модные джинсы производит впечатление настолько комичное и не серьёзное, что не спасает даже самый строгий тон. Розу, впрочем, пронимает, — мечтает она стать его мисс комсомол, что ли? — потому что на её лицо моментально появляется такое виноватое, заискивающее выражение, что Марату делается откровенно неловко. — Ну, прости, прости! Мы просто хотели… Уединиться, понимаешь? Марат дёргается, — фраза выходит неудачная, — и даже открывает рот, чтобы исправить, но не успевает. — Уединиться? Зло повторяет Коневич и смотрит почему-то на Марата, будто это он тут главный совратитель чужих баб. Да кто вообще знал, что у этих двоих какие-то романтические игрища? Можно подумать, много найдется в мире девах, охочих до поцелуев с этой щеткой на лице. Если бы Марат знал, сразу бы выпроводил, чтобы обошлось без лишних слухов. Роза эта тоже… Зайти в комнату к мужику, когда у тебя свой есть, пусть даже не официальный, ну не дура? Это же видел кто-то небось, что подумать могли? Что бы с ней потом… Марат нервно дёргает плечом и выдаёт, сам себя удивляя: — У неё сигарет не было, я дал. Вот и всё. — Ага, — быстро подхватывает девочонка, — Всё. Денис, да я не знала, что у тебя какие-то планы на… — Нет у меня планов, — Коневич недовольно цокает языком, но смотрит снова не обиженным всем миром и готовым мстить волчарой, а так, недовольным щенком, у которого отобрали честно выпрошенный у хозяев корм, и Марат расслабляется: пронесло, — Просто не надо курить больше, ясно? В помещении особенно. Чёрт знает, что такое, а не пожарная безопасность. Марат кивает. Чёрт знает, что такое, вот уж правда. *** Марат курит. Прямо возле собственного подъезда, ничуть не скрываясь и не оглядываясь, как нашкодивший котенок, по сторонам в паническом поиске знакомых лиц. Раньше, до того, как всё покатилось в полнейшие ебеня, так делать было нельзя по причине вполне понятной: получать от Зимы за курение — удовольствие сомнительное, а уж если руки решил замарать Турбо или, боже сохрани, Кащей… Марат не понимал тогда, старался не понимать, точнее, когда бьют не правил ради и не чтоб наказать, как всех, а с искренним удовольствием, оттягивая момент. Это казалось неважным, не стоящим того, чтобы задумываться: улица была домом, а дома по ебалу схлопотать нормальное дело, если нарываешься. Потом улица домом быть перестала, конечно, — это не страшно, как больно тебе, страшно когда когда тем, кто реально важен, кто не заслуживает. Но и в комсомоле сигарет не терпели. Не били, — Коневич ему про это отдельно объяснял, нудел что-то про педагогику и гуманизм, Марат всё равно не догнал до конца, — но пиздели под ухом так долго и заунывно, что лучше бы били, ей богу. Но Марат курит. И это — самый тихий протест в его жизни. — Я ничего такого в виду не имел, ты же знаешь. Коневич нервно поправляет торчащие во все стороны кудри и вздыхает. Марат закатывает глаза: — Не оправдывайся, не надо. Ты у нас главный, что хотел, то и сказал. — Но я не хотел! На мгновение в воздухе повисает пауза. Марат молчит, старательно разглядывая припаркованные неподалеку машины, и чувствует себя законченным идиотом. Кажется, до этого дня с ним ни разу не случалось ничего настолько возмутительно нелепого, и если сказать о ситуации вслух, то впору начать смеяться. Коневич вздыхает: — Правда не хотел. Просто там был этот мальчишка, ну ребенок совсем, Марат, и он был такой побитый и несчастный… — Конечно, несчастный, мы его одного из всего возраста заловили! Заловили и могли бы узнать нормально про место сборов, а ты влез! Марат кидает сигарету на землю и яростно проходится по ней ботинком. Пожалуй, даже слишком яростно: проходящие мимо соседки начинают с интересом оглядываться и шептаться. Коневич качает головой и, — вот уебок упертый, — негромко возражает: — Ты на него давил. — Я делал то, что должен был, о чем ты меня блять просил! Уговаривал, чуть ли не умолял там, забыл? «Ой, Марат, это будет так чудно, так чудно, тебе нужно поучаствовать, будешь недавно прибывших примером того, как хорошо можно исправиться»! Марат кривится, всем видом выражая раздражение. — В первую очередь я хотел, чтобы ты почувствовал себя увереннее, чтобы вспомнил, что ты один из нас, а не просто бывший группировщик. — О, да, просто отлично ты об этом напомнил! — продолжает заводиться Марат, — Тот щенок теперь в жизни нам ничего не скажет, а про тебя всем разболтает, какой ты мягкий тюфяк, раз с ума сходишь, стоит при группировщике выругаться. Коневич виновато отводит глаза и краснеет. Марат прикрывает глаза и прячет в карман сигаретную пачку. — Ладно, разберёмся. Но не вздумай эту хрень повторять, ясно? Коневич удивлённо хлопает глазами и вдруг, — как легко его порадовать, ужас просто! — смеётся. — Признаю, ты у нас мастер допросов. Марат закатывает глаза и пихает его локтем. — То-то же. *** Марат курит. Их таких, — гадких пятен пятен на светлом имени великого комсомола, — на самом деле немало и держаться они стараются вместе. Не потому, что курение как-то особенно сближает и делает кого-то друзьями, у него вообще друзей нет, надружился, блять, на всю жизнь вперёд, просто так — проще. В этом смысле в жизни Марата ничего не меняется в принципе, — один стоит на стрёме, высматривая условных старших, другие жмутся плотнее, чтоб не было видно, как они нарушают правила, которым клялись следовать до гроба. Лицемерие свойственно всякой социальной группе, это Марат усваивает быстро (Коневич одобрительно улыбается, когда он впервые произносит это вслух). — Надо же, сегодня без Розы сидим. Походя замечает кто-то из особо болтливых, — имён Марат по прежнему не помнит, да и не стремиться, если совсем честно. — А что, она обычно со всеми курит? Уточняет из вежливости. Разговор надо только толкнуть, — дальше поедет по инерции и участвовать не придётся, подхватят другие. — А то ж! Так смолит, мама не горюй! И как Коневич с ней только целуется? Это ж как с пепельницей! — Коневич? — уточняет кто-то нерешительно и будто бы даже чуть испуганно, — А они вместе, что ли? Марат тоже подбирается: черт его знает, почему. Догадка давно есть, конечно же, но Коневич об отношениях всегда говорит обтекаемо и как-то очень теоретически, на уровне предположений. Не то, чтобы Марата это волновало особенно, не его дело, кто с кем койку делит, и делиться Коневич так-то не обязан, а всё-таки… — Ну, не официально… Но понятно же, что она за ним таскается! Марат вспоминает: Роза щебечет Коневичу что-то на ухо в школьном коридоре, деловито заполняет его ручкой какие-то чрезвычайно важные бумажки, походя отмечает, какая здоровская у него стрижка (по мнению Марата, так соседский пудель и то краше, но кто б его спросил, да?). Это вполне логично и разумно, если они встречаются, но от мысли об этом в груди что-то неприятно колет и руки сами собой сжимаются в кулаки. — Да нет, — серьезно возражают тем временем из другого угла, — Она с другими целуется. А вот Коневич на неё слюни пускает, это да! Да вы сами вспомните! «Наша гордость, Розочка»! Только что не молится на неё! — И что с того? — опять не соглашается кто-то, — Вон, Марата Коневич вообще чуть ли не облизывает! Марат даже закашливается от удивления. — Меня?! — Конечно! «Ах, Марат так быстро пошел на путь исправления», «Как Марат хорошо знает математику!», «Ох, как было бы чудно, если бы вы все были как Марат!» — И впрямь, — ровно замечают из-за спины, — Было бы чудно. Марат испуганно дёргается и роняет (блять, дорогая же!) сигарету. — И тебе, Денис, доброе утро. *** Марат курит. На дворе звёздная осенняя ночь, он стоит на балконе в лёгкой пижаме, а из квартиры напротив раздаётся чьё-то громкое, весёлое пение вперемешку с задорным смехом. «У кого-то, видимо, родители уехали на ночь» — думается на удивление весело. Марат вспоминает: на его восемнадцатый день рождения в родительской квартире творился такой хаос, что удивительно, как никто не вызывал ментов. Столько шума их улица не слышала уже давно. Марат, впрочем, помнит всё несколько смутно. Пацан с Разъезда (на тот момент, конечно, давно уже порядочный комсомолец) притащил три бутылки домашнего вина, Роза вручила виниловые пластинки, пачку хороших сигарет и, вот ведь ебаная шутница, собачий поводок, а Коневич… — Ты чего раздетый-то выскочил? Замёрзнешь же. Марат фыркает и поворачивается назад. Коневич смешно суетится и хмурит густые брови, старательно кутая его в одеяло. Марат не сопротивляется: только смотрит на него, такого недовольного, похожего на маленького домашнего крысеныша, случайно искупавшегося в собственной мисочке для воды, ужасно внимательно. Смотрит на дурацкую черную водолазку с прилипшей к ней бело-рыжей кошачьей шерстью, на взъерошенные тёмные кудри, на их парные, блять, тапочки, купленные по скидке в ближайшем магазине… Смотрит и вдруг мягко, счастливо улыбается. — Так ты ведь согреешь. Марат курит. На свой восемнадцатый день рождения он впервые целовал парня в губы. И целует сейчас.