Запах оливы

Вечером летнего месяца сивана всадник Понтий Пилат выходит из зала с колоннами, где провёл многие часы за необходимой и утомительной работой. Он подписывал и зачитывал, выслушивал и объяснял, отказывал и соглашался, и бесконечные проблемы этого города оседали удушливой пылью в его голове. Боги, как ломит висок... Пилат жестом отсылает от себя неутомимого секретаря, показывая, что на сегодня - точно всё. Город постоит до завтра, а вот прокуратор - вряд ли дотянет, если сию секунду не уйдёт от этих взглядов и давящих своей холодной бездушностью статуй, и золотых безвкусных сосудов, зачем-то выставленных напоказ, как символ роскоши. Уйдёт туда, где сразу станет легко дышать, где тёплые ладони соберут его усталость и подарят спокойный сон. Пилат идёт торопливо, коридоры кесарийского дворца бесконечны, а боль не умолкает, вынуждает почти бежать, пугая слуг. Философ отыскивается в саду, среди фонтанов и оливковых деревьев, какое-то чутьё подсказало это прокуратору. Он сидит на коленях прямо в траве и рассматривает большой цветок. Улыбка невольно трогает сжатые губы Пилата. Он почему-то боится позвать и просто смотрит на острые плечи, очерченные вечерним мягким солнцем. - Здравствуй, игемон, - Иешуа узнаёт его, не оборачиваясь, потом легко поднимается, подходит и улыбается так ласково и радостно, словно видеть Пилата - самый большой подарок. - И снова у тебя болит голова, не бережёшь ты себя, мой дорогой. Прокуратор, чуть вздрогнув от ласкового обращения, без слов опускается на колени, тяжело прижимается лбом к руке философа, удовлетворённо выдыхает. А тот кладёт вторую руку на затылок Пилата, поглаживает, и запах оливы становится сильнее, но он не раздражает, как то розовое масло, а помогает сосредоточиться на прикосновении, действительно снимающем невыносимую пульсацию в голове. - Бедный, бедный мой игемон, тебе нужно почаще гулять, тогда твоя голова не будет болеть. Твой тёмный дворец давит на тебя. - Да, да, ты прав... Но ты будешь со мной ночью сегодня? - поднимает голову, встречается с чуть насмешливым, но бесконечно тёплым взглядом. - Тебе это нужно, игемон? - склоняет голову набок, тёмные завитки волос падают на лоб. - Нужно, мне очень нужно сегодня, пожалуйста, - прокуратор ловит его ладони, прижимает к губам, шепчет что-то прямо в кожу. Надеется хоть так удержать неугомонного философа, которому не нравятся мрачные покои дворца. Но он любит человека, в них живущего, поэтому - - Конечно, дорогой, я приду к тебе сегодня. Ибо всякий, кто просит - получает. Иешуа мягко высвобождает пальцы и неслышно уходит в темную зелень сада, откуда - Пилат это знает - обязательно вернется к нему. *** Теперь, когда стоит глубокая ночь, кто бы узнал в этом мужчине, сидящем на краю роскошной кровати, жестокого всадника Понтия Пилата? Его ненужный сейчас доспех лежит в стороне, никаких знаков отличия, он просто уставший немолодой человек, ждущий свего необыкновенного любовника. Его плечи опущены, ведь тут не надо демонстрировать свою мощь и гордую осанку римского наместника. Иешуа появляется как всегда почти незримо - чуть колыхнулась ткань, чуть скрипнул пол, чуть заиграли тени на стенах. - Ну вот и я здесь, игемон, как и обещал. В этой лампе оливковое масло? - весёлые морщинки у глаз. Пилат тоже усмехается краем губ, встаёт навстречу, обнимает худые плечи, не решаясь на большее: - Напоминает о тебе. Когда... тебя долго нет, во дворце всегда горят лампы с маслом оливы. Ты пахнешь ею. Это признание кажется невероятно глупым самому прокуратору, но философ лишь улыбается и невесомо проводит ладонями по груди Пилата, оставляет руки на его плечах и наконец целует - для этого ему приходится встать на носки. Прокуратор - даром что шире раза в два - словно сжимается, позволяя Иешуа вести. Он напоминает себе одного из маленьких животных, с которыми любил возиться в детстве: детёныши так же сворачивались в клубок, прятались в руках тех, кому доверяли. Игемона потряхивает, напряжение уходит из тела, олива дурманит разум, губы философа как тягучий мёд, как перебродившее летнее солнце. Пилата очень осторожно опускают на постель, по пути выпутывая из тоги, вот ведь завернулся - досадливо мелькает в голове опьяневшего от близости прокуратора. Он всегда гордился своим телом - мощным, по-грубому красивым, но когда его разглядывают так, словно он самое дорогое сокровище, когда взгляд Иешуа медленно скользит по обнажённому торсу, а пальцы повторяют движения глаз - тогда Пилату хочется закрыться и стыд окрашивает его шею, и он безмолвно просит, подаётся навстречу ласкающей его руке, ему всегда невыносимы эти сладкие долгие пытки. Взгляд философа, обычно устремлённый вдаль, теперь слишком ясен и сосредоточен - он видит дрожащее под ним тело, видит по-настоящему, вот оно - жаждущее и готовое, такое уязвимое. Иешуа касается сухими губами шеи Пилата, целует кожу: ключицы, плечи, покрытую жесткими волосами грудь, горло, из которого раздаётся первый слабый стон. Прокуратор знает, что не должен касаться себя, хотя так хочется - губ мало, очень мало, но если он посмеет нарушить негласное правило, никакого удовольствия не получит. Это - перерождение, божественная жертва, Пилат должен получать удовольствие, насыщать и насыщаться сам. Поэтому он лишь сжимает простыни. - Потерпи немного, мой прекрасный игемон, и ты будешь вознаграждён, - голос эхом в пустой голове, где только темнота и густой запах оливы. Его ласкают руками, губами, кажется, кожа горит и ни один участок тела не забыт. Иешуа обхватывает ладонями лицо прокуратора, снова долго целует, смотрит своими невозможными глазами, потом шепчет прямо в губы: - Повернись на живот, мой дорогой. И - тело пронзает сладкая, жаркая судорога предвкушения, Пилат подчиняется, вот так, беспрекословно, он навсегда отдан во власть этого человека, творящего с ним удивительные вещи. Он тяжело переворачивается, сгибает ноги, принимая самую открытую и унизительную позу, он сжимает зубы, чтобы продолжать лежать вот так, потому что нестерпимо стыдно, это не он, имперский наместник не может так. Но все мысли замолкают, стоит только Иешуа прижаться к телу Пилата, он, конечно, знает, что творится в голове игемона, и наверняка улыбается. - Я рядом с тобой, и тебе не стоит меня стыдиться. Тебе нравится то, что я делаю? - Хорошо...Мне очень хорошо, я хочу почувствовать тебя, пожалуйста, - прокуратор бессмысленно бормочет что-то, не понимая своих слов, подаётся телом назад, слышит мягкий смешок и утыкается лбом в сцепленные перед собой руки. Он ощущает движение позади, начинает беспокоиться, но прохладные ладони вовремя возвращаются, гладят горячее тело. Нестерпимо пахнет оливой, и прокуратор понимает, что это масло льётся меж его ягодиц. Пальцы философа кружат вокруг входа, распределяя масло, дразня, и Пилат мучительно пытается насадиться на один из них, но рука постоянно ускользает, и это ужасно, ужасно, и прокуратор стонет жалобно, и оглядывается, стремясь взглядом донести, что он уже не может, что это немилосердно в конце концов. - Сейчас, сейчас, мой хороший, тебе же нравится вот так, да? - и палец наконец проникает внутрь, растягивая и наполняя - не так, как хочется, конечно, поэтому Пилат еле слышно просит ещё, и вот уже два пальца двигаются в нём, и попадают по чувствительной точке внутри, вызывают разряды по телу. Пальцы покидают его тело с неожиданно громким звуком, непристойно разнесшимся по полупустой спальне, и Пилат ощущает себя невероятно раскрытым, готовым к очищению, к жертве, к закланию. Он просит, просит, и снова, и слова мешаются у него во рту, и вот наконец Иешуа берёт его, мягко толкаясь в хорошо смазанный и растянутый вход. Прокуратор долго и протяжно стонет, жмурится, удовольствия слишком много, он не мог заслужить его, а Иешуа держит руки на его боках, успокаивающе сжимая и умудряясь поглаживать. Сквозь собственные стоны Пилат слышит сбитые выдохи любовника, ощущает его лёгкий вес на своём теле. Иешуа двигается тягуче, медленно, каждый толчок отзывается вспышкой плотного концентрированного удовольствия, а ещё - болью в глубине сердца, ведь его каждый раз на этой постели любят так, будто он не суровый пятый прокуратор Иудеи, а тот самый добрый человек, за которого принял его безумный бродяга с небесными глазами. Иешуа изливается внутрь Пилата, мешая масло со своим семенем, и нескольких движений его руки по члену прокуратора хватает, чтобы он кончил тоже, с именем любовника на последнем стоне, и рухнул лицом в постель, потому что силы покидают его окончательно. Философ поворачивает его к себе, сцеловывает выступившие слёзы, что-то шепчет про то, какой его игемон хороший, и как он спокойно сейчас уснёт. Запах оливы выходит сквозь раскрытое окно, лампа затухает, комнату наполняет прохладный ночной воздух. Пилат ощущает пустоту и звенящую лёгкость, прижимается к груди философа и засыпает. И кошмары его не тревожат.