***
— То ли Вечный Огонь вёл, то ли сердце чувствовало, что застану тебя здесь. — А где же еще — в такое-то время? Маргевиль обнял его искренне, хлопнул по плечу. Дорожная ряса до сих пор хранила на себе едва уловимый запах ладана, висела бесформенно на худощавой фигуре, подпоясанная широким клепанным кушаком на военный манер. Он снял капюшон, озираясь кругом со сдержанным любопытством. Лицо, испещренное глубокими морщинами, скривилось будто бы страдальчески при виде санитаров, выносящих из палатки раздетого рыцаря, побелевшего, с замершими остекленевшими глазами. — Я объезжал окрестные сёла, искал страждущих, женщин, беспризорных чад. Ничего, кроме воющих волков. Горестно всё это. — Неужто храму в городе неофитов мало? — Ты же понимаешь, к религии принуждать нельзя, — Маргевиль помолчал. — Если идеалы возвышенны, а воля тверда, то и паства сама будет тянуться. Сначала двое, затем четверо, шестеро, десятеро, и так, под светом Вечного Огня… Это лицо, узкое, острое, узнаваемое и неузнаваемое одновременно ему давно не доводилось рассматривать. Странное, точно не принадлежавшее своему владельцу, лицо человека, который многое оставил позади — и еще многое должен был вскорости оставить там же. Лицо самозванца. — Ворнак, наш общий друг и наставник, умер, Януш. Мученической смертью скончался, храни Вечный Огонь его душу. — Как? — почти прошептал он севшим голосом. И тут же выпалил: — Еретики? Эти никчемные идолопоклонники? Они двинулись вдоль лагерной стены, сложенной из массивных бревен, подальше от солдатского галдежа. Раненые, кто мог держаться на ногах, грелись в остатках еще теплого осеннего солнца. Маргевиль вновь нацепил капюшон, при ходьбе лишь кончик его орлиного носа чуть выдавался вперёд, губы шевелились. Они миновали учебный плац, безнадежно втоптанный в грязь десятками грубых сапог, лучников, целившихся в пристроенный на макушке чучела нильфгаардский шлем. Полюбовались реявшими амарантовыми стягами на вершинах сторожевых башенок. Из столовой ощутимо несло кислой капустой и пивом. Они не решились насладиться трапезой, издали наблюдая за конниками, отправлявшимися в разъезд заместо прежних, немытых, истосковавшихся по приличной еде и бане бедняг. — Не думаю, — Маргевиль поводил туда-сюда уголками сухого рта. — Хотя, разумеется, не так уж трудно убедить всех остальных в том, что так оно и было. Но церковь чистит свои ряды. Чистит от еретиков, что затаились внутри, ведь это самое верное решение, если задуматься. Верное и опасное. Точно так же, как многие чародеи предполагали, что если смешаться с новиградской толпой, их в жизнь не найдут. — Ворнак не был еретиком, — насупился Януш. — Он учил даже тебя. Он поверил в тебя. Жрец горько рассмеялся. — А ведь я тоже еретик, разве нет? Всюду, куда ни глянь. Маги — те, что сейчас выдыхают с облегчением, сходя с палубы в Лан Эксетере, и те немногие, кто до сих пор меня помнит, — ищут подходящие словесные проклятья, потому что на большее пока не способны. Пока. В церкви уж найдут, как подкопаться. И неважно, как долго я валандался по Велену и на западе отсюда, врачуя, жертвуя, слушая, молясь. Этого мало, чтобы доказать свою верность. И уж точно будет недостаточно, когда выплывет вся правда. А она выплывет. Потому что даже трупы с камнем на шее выплывают, Януш. Так-то. — Тш-ш. Здесь повсюду уши. — Я встал лагерьком за стенами, на холме. Пойдём туда. На пути к караульным Маргевиль чуть согнулся, замедлив шаг. Януш поддержал его за локоть. Скучающая стража пропустила их, даже не взглянув. А может, им так просто показалось. Они поднимались, преодолевая волны желтеющей, кое-где уже побуревшей травы, разглядывая небо, сплошь усеянное клочьями сероватых облаков. Внизу полноводный Понтар равнодушно нёс свои волны к морю, обдавая свежестью и легким холодком, предвещавшим суровую зиму. Его мерный рокот заглушал доносившиеся до них отдаленный смех и визг маркитанток. На другом берегу раскинулись мрачные болотистые веленские равнины. Брошенные баллисты, утопнувшие покосившиеся вышки, жалкие пеньки на месте вырубленных деревьев. И постепенно надвигавшаяся гроза. — Ты редко говорил о том периоде своей жизни, — произнёс Януш, присев на чурбан у давно угасшего костерка. — Мне казалось, тебе о том вспоминать неприятно. — Отчего же? — Маргевиль высек искру и пристроил над занявшимся пламенем котелок. — Кому же неприятно будет повздыхать о прежних сытости и роскоши? Ни то, ни другое, однако, в лучший мир не заберёшь. А чистота души важнее материальных благ, разве нет? После печально известного собрания в Лок Муинне я решил, что попытаюсь спасти себя. — И ты стал… Как это говорят неверные? Огнепоклонником. — Я не видел иного выхода. Чародейство, сама его суть, было безнадежно запятнано. Я никогда не испытывал особой гордости, улавливая краем уха новости о «шалостях» моих коллег, но тогда… Я испытал стыд. Ворнак помог мне убить себя. И переродиться. Быть может, он никогда не доверял мне до конца. Может быть, он по-прежнему зрел во мне самоубийцу, просто иного рода. Или сумасшедшего, ведь многие чародеи сошли с ума от увиденных тогда зверств. Я себя таковым не считал — и это было главное. Моя вера происходит не из страха. Я уверовал так же, как и ты. Потому что мне помогли, пока все прочие отшатывались. — И ты не прочел ни одного заклинания с тех времен? — Ни одного. Мои уста запечатаны. Мои руки связаны. Они еще недолго молчали, по очереди помешивая в котелке какой-то сладковатый настой. Пахло вербеной, Маргевиль сосредоточенно перебирал собранные по мешочкам соцветия. — Ты действительно веришь в Вечный Огонь? — спросил вдруг Януш. — Так же истово, как я? Как тысячи наших паломников? — Я слышу вопрос в вопросе, — усмехнулся жрец. — Мне просто хочется понять, как… Как ты жил всё это время в Новиграде, пока хватали чародеев. И что ты испытывал. Он выпрямился, обернулся, смерив Януша внимательным взглядом. — Мои чувства уже ничего не значат. Как я и говорил, мой дорогой друг, я оставил чародейство — и всё, с чем оно соприкасалось. Вещи, людей. Я — всего лишь жрец Вечного Огня, хранящий в сердце надежду на лучшее для себя и для тебя. Ты о чем-то беспокоишься? — Да, — поколебавшись, кивнул он. — Я беспокоюсь, что смерть Ворнака — да хранит его душу Вечный Огонь, — это лишь начало. — И ты прав, — Маргевиль бросил в отвар еще горсть лепестков. — Славно, что не я один об этом задумался. Ты должен весь обратиться к нашему священному пламени. Ты должен быть предельно осторожным. В мире есть множество всего, что соблазняет нас и сводит с верного пути. Но мы обязаны держаться дороги праведности, чтобы спастись. Мы обречены и дальше нести волю нашего божества, обращать неверных, испытывать и закаливать нашу плоть. Януш покраснел. — …Спиши это на моё исключительное чутьё, но я полагаю, что что-то произошло. Что-то очень важное для тебя. — Маргевиль, — он хлебнул из протянутой глиняной чарки, — ты сведущ во врачевании даже больше, чем я. — Хм. — И я знаю, что ты давно отказался от магии во имя раскаяния, но… Скажи, есть ли такой чародей, что сможет вырастить заново человеческий глаз? Маргевиль, собиравшийся сделать глоток живительного варева, долго не произносил ни слова. И по лицу его вновь нельзя было определить точно, что за мысли в это время неслись галопом в мозгу. — Если и был, — выдал он медленно и таким тоном, что сомнений почти не оставалось, — он бы тебе не помог. И я, к сожалению, не помогу. Я уже не тот, что прежде. Я лечу проповедями и припарками, а если надо — огнём и мечом. Каждому своё.***
— Тогда, в самом начале, — Мадс зашипел, дернувшись — прилипшая повязка, пропитанная сукровицей, отходила неохотно, — ты невзлюбил меня. — Да, — Януш швырнул тряпицу в кадку с водой. — Невзлюбил. Потом возлюбил. — Возлюби ближнего своего, — осклабился он широко. — Да посильнее. И почему любить начинают только тогда, когда почти на смертном одре лежат? — Потому что только перед смертью мы честны с собой по-настоящему. Не суетись, безбожник, раны откроются. — А-ай!.. Так… Значит, ты возлюбил меня? Как? — Сильно, — нашёлся Януш невозмутимо. Он уложил Мадса на тюфяк и присел рядом, принявшись полоскать содержимое кадки. — Тебе было страшно любить меня, святоша? — Мне было беспокойно за свою душу, — ответил он, смывая с пальцев кровь. — Я никогда не замолю прежних грехов, даже если всех спасу на этой войне, и я взял на себя новый грех. Когда увидел тебя. — Какие прежние грехи? Те, из-за которых у тебя на спине… Серые глаза Януша в полумраке, казалось, потемнели еще больше. Он подумал, рассматривая свои потрескавшиеся мозолистые ладони, и сказал: — А почему, по-твоему, я так хорошо режу и шью?***
Длинные ножи блеском лезвий вспороли ночной холст. Он почувствовал привкус металла на губах, ощутил, как тот хлынул из горла душащим потоком, окрасив багрянцем клыки и десны, облизнул скорее по привычке — он всё надеялся, что кровь не своя. Но нет, она принадлежала ему. Она мерными толчками выплескивалась из него, орошая терновые заросли, обагрила богато расшитый камзол, шедший ему так же ладно, как прежнему, ныне покойному владельцу. Он осел на одно колено, словно благородный рыцарь перед ликом прекрасной дамы, и лезвие ударило ему в спину, прочертило кривую и вышло с чавкающим звуком — и вместе с неуловимым эхом вопроса, которого он больше не задаст. Они закололи его методично, как свинью, ведомые бесконечной тупой жаждой наживы. Не мешкая и не таясь, отбросив клятвы. Они рванули его за копну нечесаных ржавых волос, приподняли, точно безвольную тушу, всесильные в своей безнаказанности. Туго набитый мешок крон срезали с пояса, подсекли одним взмахом, монеты посыпались в канаву как мелкие, ничего не стоящие кремешки, с плеском оседая на дне зловонной лужи. — Вот они, наши тридцать сребреников. Али чего еще в карманах попрятал, начальник? Кто из них произнес это? Не тот ли, кому он доверял, как собственному гнилому сердцу? Он рванулся, расплескивая по сторонам ил и нечистоты, истошный крик вырвался из его легких, спугнув усевшихся на ветках ворон. Нет, подумал он, я не хочу умирать. Но я заслуживаю смерти. Пальцы остервенело шкрябали по слякоти, опять и опять, движения слабели, кровь текла, текла и текла… Кто-то нагнулся над ним. — Потерпи-ка, сын мой. Ничего. Ничего… Запах ладана окутал с ног до головы, а затем что-то горячее прижалось к ране и он зарыдал как младенец, реальность перевернулась, взор подернулся красным. Запрыгала в маячащей перед ним узловатой пятерне игла — туда-сюда, туда-сюда, легко и ловко, несмотря на судороги и вопли, — и кто-то осторожно промакивал его лихорадочно потеющий лоб холодной тканью, так похожей на шелк. — Потерпи-ка, сын мой. Ничего… — Кто ты?.. — спрашивал он, выныривая из бредового забытья. И был ему ответ: — Я — дитя Огня.***
— И куда ты потом? Котелок почти опустел. Маргевиль разливал отвар для увечных по стеклянным бутылям, отмеряя капля к капле, и пристраивал в истрепанной, видавшей виды жреческой суме. Его руки, большие, с длинными тонкими пальцами, еще не до конца забыли чародейские жесты — опытный глаз подмечал гибкость, утонченность и силу, ту, что теперь навеки под контролем, ту, что уснула навсегда. Сгущались сумерки, весело трещал костерок. К берегу Понтара потянулись одинокие любопытные силуэты, сновавшие между выброшенными на песок промокшими тюками и разбитыми рыбацкими лодчонками. — Куда Вечный Огонь пошлёт, — пожал плечами тот. — Лучше бы мне держаться от Новиграда на расстоянии. По крайней мере, сейчас. Работы много. Я слышал, что некоторые наши братья отправились вглубь Темерии на свой страх и риск — искать блудных овечек. И я, может, этим займусь. Грешно сидеть без дела в такой час. — Не ходи в Новиград, Маргевиль. В Велене сейчас и того безопаснее. — Знаю, Януш. Но когда-то я обязан туда вернуться. И тогда я пойму, за что умер Ворнак, наш друг и брат. А ты молись. Молись усердно. И никому не давай смотреть, что и кто у тебя вот здесь, пусть даже перед тобой стоит Его Королевское Величество. Маргевиль ткнул мизинцем ему в грудь, наклонившись. — Ты ведь еще держишь свой целибат? Януш отвёл взгляд. — Молись, — вздохнул жрец. — Я всегда молюсь за тебя в дороге. Кто-то же должен. И еще… Береги своего безбожника. Скоро и он станет нам братом. Я это узрел.***
— Оставь его… — пролепетал он, не обращая внимания на скатывающуюся по здоровой щеке слезу, прочертившую чистую дорожку на побуревшей от присохшей крови коже. — Пожалуйста, Януш… — Я не могу. Я не могу. Черные ударили на рассвете. Били, рубили, кололи нещадно, вытоптали землю тяжелыми подковами. Он видел десятника Войтека, разрубленного от плеча до пупа — белая лента на раздробленном локте развевалась под ветром, как унизительное знамя капитуляции. Он видел мертвых лошадей, повисших на кольях, с торчащими в брюхах копьями. Видел рыдавших вчерашних сосунков, баюкавших свежие, перевязанные обрубки, сосунков с перебитыми коленями, парализованных, уставившихся в небо двумя единственными живыми точками, двигающимися точно сами по себе и померкнувшими. Он видел, как их тащили по земле собственные кони, слышал хруст ломающихся костей. Он думал, что ему показалось. Оно действительно было таким — размытым и точно ненастоящим, но ощущение реальности вернулось к нему, когда он увидел тело, закутанное в чью-то прохудившуюся накидку. Развернул, не колеблясь. И прикусил язык. Знакомое лицо, беспощадно раскроенное нильфгаардским клинком. Вспоротая губа, глазница, из которой сочилось что-то предательски теплое, липкое, от чего даже в груди дрогнуло, и болезненный спазм прошиб его, тяжестью налилась голова. Он не мог дышать. Пытался — и не мог. Свеча вновь погасла. — Тише, безбожник! Тише, не вертись… — А-а-а-а!!! Рядом раздался шорох. Юная медичка осторожно пристроила на месте угасшей свечи новенькую. — Умирают, господин Януш, — она оглянулась за ширмы. — И он умрёт тоже. Почему среди нас нет чародея? Что это за война такая? Что это за раны?! Это же еще хуже, чем… — Меньше разговоров, больше дела, Анка. Тампоны чистые сюда, ну! Промывкой здесь не поможешь… — Оставь глаз, Януш… Он вздрогнул, не ожидав резкой хватки на запястье. — Оставь его… Он нужен мне. Я… Не могу без… На рассвете. Они напали так, чтобы наверняка. Они вклинились в плотный строй, сшибая, рвя и кусая, как бешеные псы. Пришли с мечом и огнем. Не очищать. Убивать. Бой еще кипел, лязгали латы, испуганно ржали взмыленные кони под тяжестью седоков. Но всё это было там, далеко, слишком далеко и слишком несущественно, ведь там ему не место. Он променял кинжал на иглу и нить, на успокаивающие, дурманящие снадобья, на зажимы и крючки. — Инструменты готовы? Отлично. Я должен… — Нет! — Мадс отчаянно замотал головой. — Умоляю, нет… — Терпи, безбожник мой. Терпи. Ничего-о… Ничего, решительно повторял он про себя, быстро омывая руки в бадье. Ничего. Ничего ведь? Всё будет хорошо. Он взглянул на медичку. — Всё будет хорошо, — Януш не узнал собственного голоса. — Это только глаз. Всего лишь… Лучник заревел, остроносая шляпа свалилась на замызганные доски — так сильно он дергался. Лицо, исполосованное белыми линиями там, где текли слезы, скукожилось от прорезавших его морщин. — В зубы ему что-нибудь, Анка, — велел он. — Где санитары? Вдвоем мы его не удержим, биться будет как карась на берегу. Вот здесь… — НЕТ!!! — Лежи смирно. Да лежи же! Во имя Вечного Огня… А ты еще кто? А ну в лазарет, пока я… Протиснувшийся в операционную высокий рыцарь с бородой цвета соли и перца, обвязавший посеченную голову грязным платком, реданского кармина не носил. Не церемонясь, он приблизился к краю стола — и вдавил брыкавшиеся ноги Мадса в поверхность с такой мощью, что жалобно лязгнули друг о друга клеммы, пилы, ланцеты… — Этот сопляк меня от нильфгаардского самострела спас, — громыхнул он. — Режь, милсдарь хирург. Я удержу. Януш отозвался сдержанным благодарным кивком. Ничего, снова подумалось ему, как-то не к ситуации ласково и тихо. Ничего-о. Даже если ведущий глаз — жить и биться будет. Будет, а иначе как? А иначе и быть не могло. — Уж об этом ты в своих историях точно не солжёшь, — пробормотал он, осторожно принимаясь за остатки века. — Анка, не считай ворон. А ты, кем бы ни… Мадс затрепыхался, как попавшийся в силки зверь, но рыцарь, не робея, стиснул его. Заскрипел, заходил ходуном стол. — Арис, — пресёк он вопрос. — Арис Арнскрон. — Хорошо. Вот так хорошо. Так славно. А теперь раз, два… — М-м-м-м!!! Ему показалось, что мир под ними, над ними и вокруг них содрогнулся.***
— Как он? — Януш привстал с колченогого табурета, заметив вышедшего из палатки Маргевиля. — Скверно, — мрачно протянул жрец. — Но ты проделал хорошую работу. Будем уповать, что заражения удастся избежать. Такие раны… — Что, вспоминаются Содден и Бренна? — Отнюдь. Отнюдь, мой друг. Это уже Третья Северная война, нильфгаардцы злы, хотя с дисциплиной у них всё в порядке. Но ты же не считаешь, что предыдущие поражения их не подстегнули? — Их подстегивает только хлыст их императора, этого Эмгыра. И Великое Солнце… Он уснул? — Безбожник твой? Да. Литании успокаивают измученных. Но, Януш… — Что? — Осторожность. Помни об осторожности, — Маргевиль отвернулся. — И молись. Ты должен молиться. Я скоро уеду. И я думаю, что мы больше никогда не встретимся. — Почему? — Януш недоуменно моргнул. — Потому что так нужно. Потому что ты будешь нужен в одном месте и одним людям, а я — в другом и другим. Однако, если случится обратное, для меня это послужит поводом для радости. — Маргевиль. — Что? — Я вижу сны. Странные сны, в которых горит Новиград. И безбожник их тоже видит. Что это? Откровение Вечного Огня? Будущее? Прошлое? Отчего так неспокойно? Он протянул ладонь к пылающей жаровне, словно стремясь получить вместе с теплом ответ. — Ты молчишь. Не можешь дать ответ? — Он тебе и так известен, — сказал Маргевиль. — Дурное знамение. Знамение, против которого и ты, и я бессильны. Что у нас есть? Проповеди и припарки. — Огонь и меч. И мой безбожник.***
— Я пришёл за милостью Вечного Огня. Пришел каяться. — В чем ты раскаиваешься, заблудшая овечка? В чем твой грех? При виде этих жестких, пронзительных глаз ему стало не по себе. Он вдруг ужаснулся мысли о том, что боится прочесть в них больше, чем следовало. Тогда он посмотрел на разделяющую их медную чашу, на дне которой, среди подернувшихся пеплом щепок, лизал воздух скромный очаг. Он вспомнил, что не брал в рот ни крошки уже три дня. — Убийства, — выдавил он из себя. Жрец терпеливо ждал. — Грабёж, насилие. Жизнь без праведности. Без честности. — Тяжкие грехи. Грехи, достойные искупления, разве что, на костре. Он отшатнулся, не вставая с колен. — Но, — жрец продолжил, — Вечный Огонь указал мне даровать тебе спасение. Не потому ли, что жаждет твоего перерождения, сын мой? Не потому ли, что ждал твоего покаяния? Он возвысил голос. — Разве не все мы грешники?! — Никто из нас не чист. Януш опустил взгляд. Жрец долго хранил безмолвие. Словно решал. Словно боролся с тем, что должно, и с тем, что необходимо. — Да наполнит твоё сердце мужеством Вечный Огонь, жалкий безбожник. Да избавит он тебя от мерзости. Да сожжёт он тебя, если недостоин ты. Ибо в пламени рождаемся мы, и в пламени же умираем! Благословенны горящие в Вечном Огне. Сталь закаляется в огне. Металл куется в огне. Вечный Огонь оградит нас от зла. Праведность наша и Жертва наша будет защитой нам. Вот верный путь: вначале самоотречением… Так гласит литания Святого Григора. Вначале спину твою иссекут раскаленной сталью. И ежели ты выстоишь, ежели плоть твоя не отторгнет благословение — значит, быть тебе моим братом. Пламя обласкает тело твоё, испепелит всё гадостное и нечестивое. И будет это на закате сего дня…***
— Тебе лучше, — прошелестел Януш, приглаживая его отросшие жесткие волосы. — Ты уже не такой горячий, как позавчера. — Глазница ноет по ночам, — вздохнул Мадс, не поднимая века. — И во снах у меня всегда два глаза. Я стреляю из лука. Как раньше. — И будешь стрелять потом. Человек ко всему привыкает. — Но не так хорошо. Мне это дорого обойдется. Его нога вкрадчиво легла Янушу на бедро. Губы ткнулись в солёную от пота шею. Он тяжело, прерывисто вдохнул, ощущая бегущие мурашки. — Перестань, безбожник. — Не то что? — проурчал тот. — Обратно меня спеленаешь так, чтобы не двинуться? — Я дал обет. — Да, и еще парочку. И еще один уже нарушил. Не трясись, я же аккуратно… — Вечный Огонь этого не одобряет, — шикнул он, настойчиво пытаясь сбросить руку со своей спины. — И раны… Но его руки были уже везде. Они забрались к нему под нательную рубаху, нашарили между лопатками следы раскаленного металла, розовеющие зажившие полосы, иссеченную, как у нерадивой лошади, кожу. Поскребли отросшими ногтями так, что он почти заскулил, рванулся. А потом обмяк. В животе потянуло, затрепетало. Мадс поцеловал его, неловко и смято, мазнув по подбородку краем повязки. — Ну и плечища у тебя, — проворчал он, хватаясь за обозначенный предмет. — В кого ты только таким вымахал? — Лежи, — буркнул Януш. — Я сам всё сделаю. — Нет уж, ты меня с постели вот-вот сбросишь!.. — Вечный Огонь, дай мне терпения… Но терпения не нашлось ни капли. Сердце зашлось в бешеном ритме, лицо опалило пламенем, но совсем не тем, к которому он уже привык. Он вспомнил, как ему нравилось ломать женщин — таких сильных женщин, которые находили в себе храбрость плюнуть ему на сапоги, пока им стягивали руки верёвкой, женщин, которых он отдавал на пользование ганзе, утолив собственный голод. А человек, распростершийся под ним, женщиной не был. И близко не походил. Худой, жилистый, загорелый, чуть не заоравший, когда он случайно надавил ему на крепко перевязанную ляжку. — Курва, — не сдержался Януш, вскакивая на ноги. Машинально одернул робу, утирая слюну с губ, и взъерошил себе затылок. — Не могу я так, безбожник. — Ты ругнулся! — прыснул тот, да так, что в уголке целого глаза выступила слеза. — Святоша ругнулся! Ну, иди сюда. Это представление было получше обжиманий всяких. Иди, не бойся! Да не пристану я к тебе, упаси Вечный Огонь. Он лёг рядом снова, крадучись, чтобы не слишком притираться к желанному телу. — А с Маргевилем у тебя что было? — спросил Мадс лукаво. — Друг, — только и бросил Януш, барахтаясь и пытаясь улечься поудобнее, насколько позволяло взбудораженное тело. — Не верю я тебе, святоша. Ох не верю. Он промолчал.***
— Вот, — Маргевиль протянул ему увесистый, позвякивающий сверток. — Здесь половина от всего, что я наготовил. Больше дать не смогу. — Этого хватит, — хмыкнул Януш, легко подхватывая ценный груз. — Я снабдил бутыли ярлыками. Кое-что от лихорадки, кое-что обеззараживающее, от болей, укрепляющее… — Так всё же… Куда ты отправишься? Маргевиль покосился на лениво обедавших невдалеке стражников, стучавших ложками по тарелкам. И прищурился. — Куда Вечный Огонь укажет, Януш. Говорил же, не расспрашивай. А сам езжай в Новиград, если войска на север от Понтара отведут. Только там твоему безбожнику спасение светит. Приобщи его к вере, пока можно. Но и сам от веры не отворачивайся. Вижу я, как у тебя глаза блестят. — Куда мне потом идти? — А как ты хочешь? Проповедями и припарками? Или огнём и мечом? — Огонь и меч я уже испробовал, знаю, чем кончается. Без крайней нужды не берусь. — И не забыл, видно. Я тоже предпочитаю проповеди и припарки. Не мне решать, куда ты пойдешь. Смотри, наблюдай. Лечи, люби и выбирай. Как хочешь. Маргевиль погрузил на кибитку оставшиеся нехитрые пожитки. — Это заповедь Лебеды, — фыркнул Януш. — Вечный Огонь чтит некоторые притчи мудрого пророка. И я с давних пор — тоже. — Безбожник верит в Лебеду. — Значит, мы еще можем его спасти. Ты можешь. — Aegroto dum anima est, spes est. Но никто его не спасёт, если он сам не захочет спастись. Да примет его Вечный Огонь. Так было с ними, одичавшими, обездоленными, шокированными, недобитками, бродившими в тенях. Но их спасли. Им дали то, ради чего можно было продолжать прежде бессмысленный фарс под названием жизнь. И каждый из них принёс в жертву что-то своё. Разве что, жертва Маргевиля казалась ему непомерно больше собственной. — Что ж, мне пора. Я надеюсь не застрять на приграничном мосту, который держат ваши реданцы. А уж если застряну — поеду в сторону Золотых Полей. Заеду к Вегельбудам. Милсдарыня Патриция любит поговорить о вере, хотя в последнее время ей неспокойно из-за… сожжений. Я найду подходящие слова для того, чтобы образумить её. — Оставь немного слов для себя, если вдруг… — Если, — Маргевиль многозначительно поднял указательный палец и надвинул капюшон пониже, берясь за вожжи. — Прощай, — сказал он, скрестив руки на груди. — Да свидания, — мягко поправил жрец и тронулся прочь. Караульные, покончившие с едой, подошли поближе, бряцая доспехами и звеньями кольчуг. Януш будто бы не замечал их. Он видел, как легко катилась кибитка по раскисшей от частых дождей грязи на месте некогда ровной дороги, и, кажется, слышал тихое веселое посвистывание. А еще ему почудилось, как на мгновение что-то сверкнуло в выбросившейся вперёд руке Маргевиля, когда тот готовил кобылок к отъезду. Всего на секунду, тусклое, слабое. Никчемное. Но действенное — лошади встряхнули гривами и нетерпеливо перебирали копытами. Померещилось, успокоил он себя. Это был отблеск восходящего солнца. — Кончили прощаться? — пробасил солдат справа. — И хорошо. Странный этот жрец. Зазывали же его, приглашали, чтобы за стенами не сидел, гузна под дождем не мочил, а он — вот те на, — нет да нет. И на шпика не смахивает. — Значит, испытывает себя, веру свою, — предположил солдат справа довольно. — Благословения попросить надо было, бестолочь. Вот у таких, вот, а не у Хеммельфарта, который зад греет на Храмовом Острове и вкушает рябчиков. — Заткни хайло. Иерарх — мудрый человек, я сам его на площади слушал, этими самыми ухами. — Ну-ну, — хохотнул солдат справа. — Уж коли ума в нём столько же, сколько жира — так он всех магиков вместе взятых мудрей. А тебе, Януш, спасибо уж в который раз. Если бы не твои ручищи нежные — лежал бы я в сырой яме с такими же «счастливчиками». До сих пор та стрела аукается… — Благодари не меня, — ответил он, — а Вечный Огонь.***
— Уехал? — спросил Мадс, прохаживаясь около жаровни. — Уехал, — подтвердил Януш, не сводя с него глаз. — Наказал мне беречь тебя. И самому беречься. Веры не терять. — Сомневаюсь, что ты-то — и потеряешь. Смешно мне это. — А ты, дорогой мой безбожник, зря поднялся. Слабый еще. — Голова кружится. Ну да ничего, привыкать надо. Януш перевёл взгляд на огонь. Ночь была на удивление мирной, насыщенной отголосками ушедшего лета, с ароматом преющих листьев и дыма. В воздухе закружились светляки. Лагерь спал, и фигурки часовых наверху, похожие на шахматные, изредка сдвигались то вправо, то влево, вперившись в песчаную полосу на той стороне Понтара. — Пошли в шатёр, — сказал он, разлепив веки. — Хочешь со мной лечь? — Хочу. И они легли. Едва чужая голова коснулась подушки, Януш снова навис над ним всей громадой крепких плеч, наклонился, поддевая кончиком носа другой, затем коснулся его губ своими. Подтянул его к себе, раздевая, сталкиваясь с ним зубами, кусая его то почти остервенело, то покусывая ласково — не чета тем невинным поцелуям, которыми он одаривал Мадса прежде. — Подожди… — пробормотал безбожник, хватаясь за его щеки. — А вера твоя? Лечи, люби и выбирай. Проповеди и припарки. Огонь и меч. — Тш-ш, — шепнул Януш, часто дыша, присасываясь к местечку под его ухом. — Это наша вера. Будешь молиться со мной Вечному Огню? Будешь? — Буду… — отозвался он, с приглушенным стоном прижимаясь к нему. — Я буду. О, Вечный Огонь…