а что, если?

Я скупо улыбаюсь. Будто было чему улыбаться, будто было ради чего давить из себя эту жалкую физиономию, так себя терзать и кромсать в попытке растянуть тонкие губы хоть в чём-то отдаленно напоминающем б е з з а б о т н о с т ь. Дверь позади меня с хлипким звуком захлопывается, я к тому моменту — стою уже в середине комнаты, вдыхая запах пыли. Серые стены дышат вместе со мной. Говорят со мной, оживляются с моим приходом, заинтересованно смотрят на меня, и если я и улыбаюсь косо-криво сейчас, то улыбаюсь им. Зачем? В каком-то нелепом страхе, что иначе, проскользни я сюда без улыбки на лице, они бы выгнали меня обратно. Либо, внезапно начав сжиматься, схлопнули бы как надоедливую муху между своими ладонями, и не оставили даже следов — только перья. И то – маловероятно. Четыре месяца. Его не было здесь уже четыре месяца — время, за которое рабочий стол из темного дерева стал полностью белым, запылившись. Подхваченный общей убежденностью, что Он воротится, я даже не думал о плохом: такие как Р1 возвращались в это место рано или поздно. Это аксиома. Или попытка выдать желаемое за действительное? Второй вариант отметался практически сразу. Не потому что всем своим видом кричал о своей невозможности, о своей сомнительности, а потому что таил в себе крупицы «а что, если?». И это «а что, если?», замурованное глубоко-глубоко в моём подсознании, всегда наровило брякнуть о своей истинности, железной гарантии и о том, что я, одурманенный единой инстинктивной уверенностью, отказываюсь верить в это только из-за стадного конформизма. Мотаю головой из стороны в сторону, пугаюсь осознания того, что не заходил в комнату Ральфа только потому что не хотел получать подтверждение его отсутствию на привычном месте. Чёрт. Я бы не зашёл сюда и сейчас, если бы ноги сами не принесли меня к дверям, а в руках магическим образом не оказались отмычки. Я разглядываю комнату со всех сторон так, словно вижу её впервые. Без Ральфа она и впрямь кажется какой-то чужой, здесь даже практически им не пахнет, и это сбило бы с толку не будь здесь этих стен. Чёрт с два, но Дом был живым, стены в нём — тоже более чем. И стены этой комнаты вобрали в себя всё, что можно было вобрать от её хозяина. Здесь Ральф спал, и они отгоняли от него тревожные сны и даровали покой, либо наоборот — нагнетали на него с усердием Алексея Стаханова. Я задумался: а видит ли Ральф сны вообще? С леденящим сердцем вспомнил о том, что снится мне и жрёт меня. Вспомнил настолько чётко и осязаемо, что рванул к двери, сгорающий от желания покинуть место, вызывающее во мне такое, и остановился как только схватил в свои когти ручку: замер, прислонившись лбом к косяку и нервно улыбнувшись. Нельзя. Со мной делятся секретами, собой в конце-то концов, а я так позорно сбегаю. На деревянных ногах я поворачиваюсь обратно, пересекаю комнату вплоть до самого шкафа – старого, ветхого и невысокого – и открываю его настежь, даже не надеясь увидеть хоть что-то, но. Какие-то вещи, собранные в черную неаккуратную гору на полке, висящая футболка Ральфа, к которой тянутся мои неожиданно дрожащие пальцы, нетерпеливо стягивающие её с вешалки и прижимающие к моей груди, чтобы я сгорбился ещё сильнее и вдохнул — запах пыли и Чёрного Ральфа. Последний – совсем неуловимый, но оттого сильнее завлекающий. Сильнее, больше, больнее. Мои руки терзают бедный кусок ткани, мнут его как только вздумается, обнимают, пока моё дряхлое тело валяется на кровати Р1, поднимая клубы пыли и его запах от старого матраса. Я припадочно тащу из шкафа остаток вещей, разбрасываю его по всему периметру кровати и плюхаюсь в неё лицом вниз (может, ударяю им же и в грязь перед Тенью), прижимая к груди заветную футболку до безобразия уже скомканную. Голубиное гнездо — главные его составляющие раскиданы слишком далеко друг от друга, чтобы образовать что-то нормальное, но оно мне и не нужно. Лучше уж перекатываться из стороны в сторону, из угла в угол без страха лишиться родного запаха, чем свернуться клубком на каком-то несчастном островке из одежды, которой всё равно слишком мало для чего-то мягкого и более-менее удобного. Выворачиваю себя всего, чтобы добраться до сердца и запеленать его в черную ткань, пахнущую хозяйственным мылом и отголосками тяжёлого мужского одеколона: отдаю себя на съедение. Отдаю себя даже со страхом того, что все мои мрачные мысли, леской натягивающие мои нервы, могут оказаться правдивыми. Безрассудство.

* * *

Жадно, лихорадочно, обезумевший зацеловываю жёсткие тонкие губы, колючие щеки и квадратную линию челюсти, пропадая в маленькой ямочке посередине подбородка, утопая в запахе уже реальном, а не фантомном, плавясь под прикосновениями и, кажется, коротко скуля. Либо пища́ как голодный птенец, вытягивающий свою тонкую шею навстречу родителю-кормильцу. Иными словами: «Позорюсь с треском». — Так сильно скучал? Голос у Ральфа хриплый и глубокий, пробирающий до мурашек. Отрицательно качаю головой: боялся.