Ненависть с привилегиями

      Стэнфорд, кажется, сходил с ума от своей ненависти к Биллу. Сходил с ума от неё искренне, «так по-людски» по-кошачьи издевательски протянул бы Сайфер, если бы ему вдруг пришлось описать её. Ненавидел Пайнс демона до хруста сжимаемой в кулак шестопалой ладони, ненавидел до скрипа зубов и острого, колкого и холодного взгляда голубых глаз, в которых боле не осталось и следа от прежнего восхищения этим самым злосчастным Сайфером, дери чёрт его раз тридцать. И ведь ненавидел вполне обоснованно - это исчадие иного мира разрушило его психику (что уж говорить о жизни, которая и до его появления была не сахар), оставив болезненные когтистые следы глубоко в сердце, когда выцарапывал на всю оставшуюся жизнь в нём своё собственное имя. И вообще Билл много неприятностей доставил Пайнсу, чего греха таить. Ненавидеть было за что.       Но особенно сильно и искренне Форд ненавидел Билла, когда тот приходил в метафорическом обличии белокурого долговязого парня с одним глазом под чёрной треугольной повязкой. Приходил как будто галлюцинация, но до одури реальная и невозможно настоящая. Настоящая на столько, что учёный слышал слабый запах еле уловимого приторного одеколона с нотками свежезаваренного кофе и только что скошенного пшеничного поля. А может он слышал и вовсе не запах чужого одеколона, а свой завтрак из недавно купленной булки и остывшей чашки растворимого кофе, что стоял где-то в дальнем углу стола, но это было не столь важно, ведь снова Форд терял любое самообладание, отбрасывая остатки перемолотых на эмоциональных качелях Билла принципов, вновь духовно падая в собственных глазах, когда казалось, что падать ниже уже было некуда. Нет, ниже всегда было куда, потому что каждый раз опускаясь вслед за собственной самооценкой на колени перед этим демоном, он пробивал социальное, да и любое другое дно всё глубже. И как бы в этот момент Стэнфорд не пытался показать во взгляде ненависть, смотреть на демона удавалось только как на божество. На божество, на которое ему, простому смертному, на минуточку, можно было не только смотреть, но к которому ещё и можно было прикоснуться, которого можно было приласкать и обслужить, а это ведь о-го-го какая честь, товарищи, скептично относящиеся к этой ситуации и фыркающие!       В общем-то, как бы сильно Пайнс ненавидел Сайфера, не мог он подавить в себе свою натуру учёного, которая сильнее двух противоположно заряженных магнитов тянулась ко всему неизведанному, коим и являлся Билл.       И всё-таки Форд ненавидел его. Да, определённо, в этом не могло быть никаких сомнений. Шестопал ненавидел его честно, "так по-людски" как промурлыкал бы на самое ухо Сайфер. Ненавидел, но ничего не мог поделать с собой. Только краем глаза замечая фигуру этого одноглазого мудака, Пайнс тяжело вздыхал, ощущая как живот уже скручивало от предвкушения и чёткого ощущения чьего-то присутствия за своей спиной. Ненавидел, когда бледные и тонкие руки скользили к самой шее, пробираясь под воротник затасканной и помятой рубашки, слабо царапали ключицы, а затем искусно обхватывали под самым кадыком, потягивая на себя, вынуждая Стэнфорда запрокинуть голову. И вся его такая из себя чистая ненависть читалась нежным отблеском каких-то тёплых, «таких людских» чувств в его голубых глазах. А может быть это было всего лишь отблеском лампы под потолком, лишь бог и читатель судья этим глазам. Биллу в любом случае было совершенно до лампочки и до её отблеска, и до глаз, и до рассматривания души Форда через это пресловутое зеркало. При желании Сайфер бы и так узнал всё, что творилось в душе Пайнса, а от того не желал терять ещё больше времени.       Его холодные ладони быстро, мимолётно, словно совершенно случайно очерчивали острые скулы и болезненно впалые щёки. Биллу не за чем было задерживаться на них, не из сентиментального десятка он был, потому его руки рывком, почти агрессивно разворачивали кресло учёного, хватая несчастного за волосы и впиваясь самым едким поцелуем в его искусанные и обветренные губы. Когтистая рука сжимала волосы сильно, оттягивала и почти вырывала локоны, выдавливая из груди Пайнса мучительный стон то ли наслаждения, то ли боли. Биллу никогда было не дано понять этого простого смертного, что был удостоен такой великой чести, как стать любовником самого Сайфера - страшной бабайки сия Мультивселенной.       И ведь Форд правда ненавидел Билла! Он хватался сначала ладонями в подлокотники кресла, зажмуриваясь и подаваясь вперёд, ближе к чужим губам (конечно же из чистой ненависти!), а после его руки смыкались в замок за чужим затылком, обхватывая тонкую шею, которую в порыве ненависти (определённо ненависти!) хотелось переломить хотя бы в местах шести, под каждым своим чёртовым пальцем. И ощущая, как бледные, с чёрными когтями ладони Сайфера отпускаются на талию учёного, оный совсем ничего не мог поделать. Он выгибался в спине и с предыханием замирал, ощущая сердце где-то на корне языка, а лёгкие - в пятках от этих невесомых прикосновений через одежду. А Биллу это нравилось. Точнее, если бы бездуховным демонам вообще могло что-то нравится в "таком людском" и привычном понимании, то Биллу бы нравилась это противоречивость его пассии, что пыталась показать себя лучше, чем она была, так и оставаясь всё той же грязной шлюхой, которой до безумства нравилось трахаться с существом вроде Сайфера, по мнению последнего. Но к сожалению, он рычит и, по-зверски скалясь, раздирает когтями несчастную, уже которую по счёту рубашку Форда, подбираясь острыми зубами к его нежной, пока незапятнанной боевыми шрамами коже, оставляя первые из них, что заживут в течение месяца, совершенно точно не собираясь спрашивать, а что же на самом деле чувствовал Шестопал и совершенно точно не собираясь пускаться в совместные мыслительные эксперименты для успокоения чужой души. Билла это вовсе не колышало и он оставлял ярко-красные отметины с уже заметными очертаниями будущих синяков искуссно, быстро и зверски неаккуратно. А в ответ лишь слышал всхлипы, вскрики и полустоны от ёрзающего по стулу простого человека, которому было до бессознания жарко в этом несчастном подвале и до бессознания обидно. А ведь когда-то было лучше, чем сейчас, когда-то Сайферу было не так всё равно, чем сейчас, но о чём бы Стэнфорд там себе не сожалел, Биллу всё также то, о чём думал учёный, приходилось безразлично.       И Форду ничего не оставалось, кроме как искренне продолжать верить, что, даже выгибаясь от чужих выверенных укусов на груди и ласк через ткань между ног, он продолжал ненавидеть Сайфера. Продолжал ненавидеть, закусывая пальцы и оставляя на них алые полоски передней кромки зубов, лишь бы заглушить стоны, заглушить всё, что могло сказать об обратном. Он заверял себя, что ненавидел, пытался верить в это, пытался доказать всем на свете, но каждый чёртов раз, как руки демона требовательно срывали брюки и нижнее бельё со слегка оттощавших бёдер, а жёлтый глаз с угольным кошачьи зрачком собственнически осматривал обнажённое тело, Стэнфорд сдавался, обещая себе победить в следующий раз.       Он сдавался, ломался как спичка в чужих руках и больше не мог сопротивляться. Учёный редко помнил момент, как они оказывались, например, в кровати или как его раскладывали метафорическим пасьянсом на столе, но всегда помнил, как такое же нагое, как и собственное, тело Билла, что тот создал специально (!) для него ложилось, например, снизу, а сам демон шептал на ухо обмякшему Форду самые мерзкие и пошлые фразочки, выковыривая словно гной из раны все самые потаённые желания Пайнса из закромов его бренной души. А он ведь и не сопротивлялся даже. Запрокидывал на чужое плечо свою умную и уставшую головушку и тихонько так постанывал, ощущая растущее между ног возбуждение.       И всё дальше было так сладко, приторно больно и мерзко, сексуально, как в самых эротичных постельных сценах с папиной кассеты. Только вместо грудастой тёти с пышными формами был Стэнфорд, с выпиравшими местами костями от отсутствия аппетита, с тёмными синяками под глазами от ночных кошмаров и бессонницы и с мелко, почти незаметно дрожавшими ладонями от тремора и переутомления, а вместо накаченного и мускулистого парня с мышцами как у дорогой английской лошади, что перекатывались под смуглой кожей буграми тестостерона, было длинное, худощавое тело Билла. И всё его тело было усыпано веснушками и родинками, и казалось оно до слепоты в глазах чистым и самым-самым настоящим, таким настоящим, что самого Сайфера, творца сия искусства, становилось стыдно ненавидеть.       И Стэнфорду ведь нравилось это. Ему нравилось отдавать своё тело, душу и разум Биллу, позволять ему делать со всем этим "таким людским" набором всё, что случайно подумается его-то светлой голове. Учёному нравилось ощущать себя в чужой полной власти, где все решения принимали за него, где его хвалили просто за стоны или послушное молчание и где называли самыми разными приятными и ласковыми словами за просто так.       И всякий раз, когда бугор на собственном животе становился особенно чувствительным, а стоявший колом член отдавал ощутимой пульсацией в мозг, Стэнфорд выгибался в спине, задыхаясь и захлёбываясь в стонах. Он хватался руками за простынь или за край стола, хватался за плечи Билла или его волосы и хныкал как ребёнок, остро ощущая выброс всех возможных гормонов в кровь. То ли так Сайфер на него действовал, то ли расшатанная психика так интересно действовала на его гормональный фон. Да и без разницы на самом деле от чего Форд был готов кричать и плакать, важно лишь то, что в этот момент ему было невообразимо сладко, приятно и хорошо, на столько, что по щекам текли слёзы, сердце стучало кровавым набатом в ушах, а в голове проносилась редкое, еле уловимое но болезненное осознание "а может люблю". Но нет, Стэнфорд не позволял себе ухватиться за эту мысль, не давал развить её в чётко оформленное предложение или ещё как-то позволить этим чувствам завладеть собой.       И кончали они с Биллом одновременно, Форд - с громким стоном и судорогами, Билл - как будто одолжения ради, почти безэмоционально.       Человек обмякал в наигранно услужливых объятиях демона и иногда даже терял сознание, отпуская на время часть своей боли, о которой никому не говорил и гордо нёс в одиночестве на своих плечах.       А ведь может быть он и продолжал любить Сайфера, кто знает. Но пока сам Форд не разобрался в себе, от того и нам известно быть не может, а любил ли он Билла.       Вероятно, Форд из этой реальности, в которой события развивались именно так, унесёт ответ на этот небезызвестный вопрос глубоко под землю, в самое пекло котла, в котором будет вариться за все свои случившиеся и будущие деяния.