Концы в воду

      На закате тела казнённых должны были закинуть, как мешки с гнилой картошкой, в грузовик, и, как стемнеет окончательно, отвезти в Ковалёвский Лес, где уже была подготовлена подходящая по размерам яма. Оставалась ерунда: дождаться побитую жизнью и немцами машину и после росписи коменданта — такой-то и такой-то пятьдесят шесть трупов для погребения сдал, такой-то для погребения принял— покидать дрова в кузов.       Старшина Юрьев затянулся папироской. Табак был дрянной и дорогой, но лучшего во всём Петрограде в девятьсот двадцать первом году, а от Великой Октябрьской Революции третьем не водилось. Машина должна была прийти с час назад, но то ли комендант, царских времён ещё крыса и перебежчик, в очередной раз проворовался и точно не сегодня так завтра дождётся пинка под зад, то ли ещё что, но время шло, а рокот мотора так и не раздался. Пятьдесят шесть брёвен — врагов советской власти, поставленных прошлой ночью к стенке, лежали под брезентом ровными рядками, любо-дорого посмотреть, и, тихие и молчаливые, кормили несознательных и беспартийных мух.       — Ноги мёрзнут, — невпопад сказал красноармеец Антонов, — а у сраного поэта сапоги хорошие. Царские ещё. Тащ старшина…       Его дружок Костиков уже примеривался к брезенту, из-под которого и впрямь торчали добротные хромовые сапоги. Юрьев щёлкнул курком.       — Тащ старшина!       — Пристрелю. — Юрьев смотрел на них немигающе. — Как мародёров.       И добавил, сам не зная зачем:       — Грех воровать у покойников.       Костиков широко, по-упыриному, ухмыльнулся.       — Так это всё религиозные и буржуазные предрассудки. Товарищ старшина, тухлятине они без надобности, а мы национализируем на нужды социалистической законности.       — Он же контра!       — И враг революции.       — Цыц!       Вспомнилось, как в болотах Мазовии он пристрелил точно такого же молодчика, с такими же наглыми светлыми глазами. И фамилия у него тоже была похожая, Костин. Или Костенко?       В ворота замолотили так, что погнулся железный лист.       — За тобой что, — это спросил ласковым тенором недовольный комендант, — черти гонятся? Где вы шляетесь?       — Так авария на Ново-Михайловской! Машина перевернулась, я час бежал! Пустите!       Ворота открыли, и бывший матрос Конкин прошёл четыре шага, высунув язык, как собака, и рухнул, запутавшись в собственных тощих ногах. Комендант помог ему встать и дал глотнуть из своей фляжки.       — Перевернулась… Всё попортят, сволочи! Чего перевернулась-то?       Бывший матрос Конкин потряс головой.       — Да зверьё из зоосада выпустили!       — Что?! Врёшь!       Конкину не поверили, а он замахал руками, как мельница.       — Властью советской клянусь! Весь город заполонили, гады! Это всё гнида буржуазная Новиков! Вот бы утопить его, как адмиралов, да не найдёшь ведь!       — Ну-ка дыхни?! — недоверчиво спросил комендант. — И в кого же вы, красавцы, врезались!       Конкин оказался чист и заговорил всё громче и громче, а под конец вовсе заорал:       — Не врезались, а удирали! От медведя с носорогом! Мама!       Костиков в ужасе вытащил глаза, и Юрьев пальнул, не думая, вверх. Лишь потом он поднял голову — и попятился от ужаса.       Кроваво-красная луна взошла в небе прямо над шпилем не положенного здесь Петропавловского собора. Ударил колокол, и среди туч показались длиннющая, в версту, пятнистая шея и губастая голова с маленькими рогами. Пуля прошла точно промеж горящих золотом глаз и полетела себе дальше.       Зверь даже не шелохнулся.       Ветер затих, изо рта вырвался морозный пар, воздух сделался тяжёлым и мокрым. Юрьев, Конкин, Костиков-Костенко, Антонов и комендант без перерыва палили по пятнистой шкуре, по тонким точёным ногам, но лишь извели патроны. Зубы у Юрьева выбивали дробь.       — Закрыть ворота! Держать оборону!       Замок тварь вышибла слёту. Комендант бросился ей наперерез и рухнул замертво. В мёртвой тишине раздался звук, с которым лопаются переспелые астраханские арбузы или человеческие головы под гусеницами танков.       — В укрытие! — рявкнул Юрьев.       Рядом с ним блевали от ужаса Костиков и Антонов, а безбожник Конкин только и мог, что бормотать мамкино: «Да воскреснет Бог», глотая при этом половину слов, будто не он, образцовый большевик, топил в Кронштадте офицерьё, и не ловил весело и задорно разжиревшую на даровых революционных харчах рыбу, чтобы потом приготовить из неё наваристую уху, будто это не он стрелял полгода назад на синеватом кронштадтском льду.       Длинноногая и длинношеяя тварь шла медленно-медленно, и время тоже ползло медленно-медленно, как улитка. Потянуло туманом и холодом, хотя днём было жарко, глаза заслезились, как от газа.       — Что это?! — спросил вывернувшийся наизнанку Антонов.       Вместо ответа раздалось бульканье.       Тварь наконец дошла до кучи мертвецов-брёвен, хищно втянула широкими ноздрями воздух, примерилась, хрупнула тяжеленными челюстями, повела головой и ушла, закинув себе на спину дохлого поэта за ногу в хромовом сапоге. И хвостом помахивала в кроваво-красном свете, что твоя корова, и задом качала, отгоняя жирных мух и слепней.       Второй сапог торчал из-под брезента, как сирота казанская.       Послышался рёв мотора: грузовик громыхал по пустынной улице.       — Антонов, Костиков, — гаркнул Юрьев так, что у самого в ушах зазвенело, — коменданта под брезент!       — Так преступление же!       — За сраного поэта головой отвечать захотели? Самим в ту яму лечь?! Всё одно концы в воду! Ну-ка, снимите с коменданта сапоги и наденьте вот этот!       — Но это…       — Ничего не было. И мы ничего не видели.       Не хватало ещё, чтобы революционная власть не досчиталась контрреволюционного покойника. Молчавший Конкин вдруг поглядел на него с благодарностью.       — Что у вас было?       — Стреляли.       За город доехали спокойно, хоть пару раз двигатель глох. Траншею вырыли широкую и глубокую, хватило бы, что уложить не два, а три венца брёвен-покойников в основание большого дома. Шофер — весёлый дядька Корней — кладку одобрил, и пока копали, разлекал всех историями.       — Эх, паря, вот прадед мой от такого с ума сошел. Его, слышь ты, на острове Голодай при Николай Палыче поставили яму с известью стеречь, так он через месяц-то головой заскорбел, покойники ему в ожогах мерещились. Всё они из ямы лезли и Константина с его женой Конституцией требовали. А отец мой, я мальчонкой был, однажды пришёл пьяный, и говорит матери: «Видел я, Глаша, как людей в мешок зашили и в Неву скинули».       — Это когда было?       — В восемьдесят первом. Народовольцев тогда вешали. Да, народовольцев, дело-то со Шлиссельбурга известное. У этих буржуев хоть могила будет, а надо бы на мыло пустить и клей за шпионаж, так попили они народной кровушки!       — Чтобы рабочие и крестьяне траванулись? Да ты вредитель, дядя! — пошутил беззлобно Юрьев, а потом дал всем выпить водки из своей фляжки.       — А комендант где?       — Потонул в Неве. К любовнице пошёл и не вернулся, или на бандитов нарвался, всё одно — концы в воду, не найдешь теперь.       — Ну, коли вернётся, его надо будет расстрелять за несознательность.       Юрьев радовался, что так удачно обставил пропажу. В Шпалерку вернулись под утро, и тогда уж Юрьев напился до того, что забыл своё имя. Ему и раньше приходилось закапывать контру, но такая дрянь с ним случилась первый раз. А если Костиков и Антонов разболтают, что, под трибунал и расстрел идти?       Не разболтали. Одного Юрьев прирезал в пьяной драке и свалил вину на ссыльного поляка, второго напоил метиловым спиртом.       Через несколько лет, во времена сытого и буржуазного НЭПа с голоспинными девками и дребезжащим ресторанным джазом его вдруг пригласил на лекцию какого-то перековавшегося профессора замнаркома Конкин.       Юрьев пришёл. Для повышения по службе нужно было высшее образование, а для поступления в университет на рабфак— хорошие связи и правильную анкету.       Пружинистый и лощёный профессор со своими шуточками и рассказами про Африку раздражал, как раздражали в прежние годы все эти корнеты, поручики и певички вроде Вяльцевой. Юрьев собрался уже уйти, как профессор перещёлкнул проектором, и на белой стене проступили очертания чудовища с длиной шеей:       — Это что?! — хрипло заорал Юрьев на весь зал. Его колотило от страха.       — Жираф. Вопреки тому, что написал бездарный бывший муж бездарной поэтки Ахматовой, они не водятся на берегах озера Чад. Заболочено-с, но где уж господам-с факты проверять-с. Жирафы, к слову-с, не живут в гротах, зато очень любят высасывать костный мозг-с из трубчатых костей-с.       До конца лекции Юрьев высидел с трудом, а потом отловил профессора, пригрозил ему маузером и вывалил на него всю эту историю.       Юрьеву казалось, что его разорвёт.       Профессор недоверчиво слушал, а потом изрёк, сверкнув алыми глазами.       — Куда он эту контру унёс?       — В мраморный грот.       — Куда-куда?!       Юрьев уже привычно навёл маузер меж тонких профессорских бровей. Тот не шелохнулся. Фасон держал, гад, и говорил любезно, как офицерик. И нос задирал точно так же, будто не его могли уволочь в подвал и не выпустить.       — Ну что вы хотите, товарищ Юрьев. Это же Санкт-Рипербург. Ах, прошу прощения, теперь Расчленинград. Сдается мне, вы поместитесь в три сумки.       Под сердце Юрьева вонзился финский нож. Пофессор долго вытирал лезвие надушенными платком, а затем протянул озабоченно, будто это что-то объясняло:       — Ненавижу большевиков. Надеюсь, матушка-Нева от такой сволочи не разбуянится. А то ведь будет, как в прошлый раз.       Юрьев поместился точнехонько в три сумки.