Сознание

      (неразборчиво) это снова случилось. Не могу поверить. Мне казалось, что это уже закончилось. Эти несколько дней были так блаженны, так спокойны, что я думала забыть, но вот это случилось вновь. (клякса на бумаге) Крик всё никак не умолкает. Я не могу избавиться от этого так жутко так громко так дико так больно. ПочеМУ это происходит? Почему? (зачёркнуто несколько предложений) Прошу избавь меня от этого, иначе… (запись оборвалась, большая клякса растеклась на половину листа)       Перечитала… Как всё сумбурно. Едва помню, как я это писала. Все руки и щёки в чернилах. Неужели я так и заснула? Надеюсь, никто не заходил, не видел… Они и не должны. Им запрещено заходить в мою комнату без особого на то дозволения, но всё же… Кажется, из-за всего происходящего я начинаю становиться мнительной. Нужно привести свои мысли в порядок. Эта головная каша ни к чему хорошему не приведёт. Но с чего бы начать? На самом деле всё просто и много слов для этого не нужно, но я никак не могу избавиться от этой стыдливой боязности, вынуждающей заполнять страницу нагромождением бессмысленных букв, чтобы только подальше оттянуть момент признания. Нужно взять себя в руки, но после подобных ночей сделать это невероятно трудно. Меня всё ещё сотрясает мелкая дрожь. Я удивлена, что в силах держать перо в руках… Всё. Хватит. Чем дольше оттягиваю, тем сложнее подобраться к простой истине, элементарному факту: меня преследует кошмар.       Конечно, можно подумать, что ничего особенного в этом нет. Всем снятся кошмары и некоторых они и правда преследуют, но я — особый случай. Мне никогда не снились не только кошмары, даже обычные сны обходили меня стороной. Всё, что я видела, пока спала — Божьи послания. Облачённые в туманную дымку, столь далёкие от мирской жизни, что всегда нуждались в толковании. В них нельзя было забыться. Нельзя было прожить чужую, совершенно иную жизнь. Нельзя было прожить даже свою. Но это никогда не казалось мне чем-то безотрадным, ведь так благоговейно было находить в них кое-что другое. Кое-что, что много больше, чем совершенно человеческие желания и мечты. Кое-что, столь величественное и необъятное, что наш разум даже осмыслить не может. И это «кое-что», конечно, Бог. Бог и Его провидения. И вот в чём самый главный ужас этого повторяющегося кошмара: я не могу избавиться от ощущения, что Его в нём нет.       Всё в этом кошмаре до ужаса прозаично. Так откровенно, что даже неприглядно. Словно смотришь на обнажённый грех, во всей его отвратительной красоте. Люди, их зубы разрывающие плоть, бесконечная какофония кричащих звуков и безмолвное голубое небо с ослепляющим солнцем. Всё выглядит столь призёмленно, что становится дурно. Столь реалистично, что дико. Иной раз, когда я думаю об этом, мне начинает казаться, что (конец предложения зачёркнут) Это неправильно. Не стоит думать об этом. Но мне так сложно устоять… Даже если не хочу, мысли сами приходят к этому, стоит мне лишь на секунду ослабить хватку. Сновиденческая боль оживает в реальности и я схожу с ума. Мне начинает казаться, что кто-то и вправду разрывает меня на куски. Боже! Как страшно даже мыслить об этом! Я не знаю, что делать. Если кошмар повторится вновь… Стоит ли мне поговорить об этом с первосвященником?       Кошмар повторился. И не раз. Но мне не хватает смелости заговорить об этом вслух, а потому я пишу, но это совсем не помогает. Кажется, что всё, что я делаю — накручиваю мысли на колесо. Оно неустанно крутится, волоча их за собой, но они никуда не деваются, не исчезают. Они со мной, живут в моей голове и только разрастаются, собирая пыль и грязь. И когда колесо остановится, а бумага закончится, они вырвутся наружу и, кажется, спасения не будет.       Но… буду честной, больше всего я боюсь лишь мысли о том, что Бог покинул меня (маленькая клякса) С тех пор, как кошмар начал приходить регулярно, я ни разу не видела Его провидений. Неужели Он отвернулся от меня? Я не верю и боюсь, что когда-нибудь поверю. Ведь поверить в это — значит самому отвернуться от Него. Предать чистую, безусловную Веру. Осквернить Её корыстью и личными желаниями. И если я когда-нибудь паду так низко, тогда и в самом деле спасения не будет.       Я пытаюсь делать вид, что всё хорошо, что ничего не изменилось, и вроде бы у меня получается. День за днём никто ничего не замечает. Служба проходит гладко, как обычно. И лишь я одна думаю о том, как всё вокруг неестественно и фальшиво. Я улыбаюсь и вместе со всеми читаю молитвы, но мой взгляд теперь всегда обращён к прихожанам. Я вглядываюсь в их лица, пытаясь понять, кто из них пройдёт ко мне за Божьим посланием и стараюсь придумать его наперёд. Какой грех! Но что мне остаётся? Отказывать недопустимо. Поднимется негодование, которое тут же перерастёт в панику и поглотит всех. От одной лишь мысли об этом в голове всплывают образы из кошмара. Обезумевшая толпа, чьи лица под тяжестью чувств искажены настолько, что невольно сомневаешься, а люди ли это? Нет. Я не могу позволить этому случиться. А потому продолжаю сочинять.       Вот ко мне подходит герцог N. Кажется, он уже бывал у нас однажды. Все они рано или поздно приходят к нам. Если не по воле своей Веры, то по воле того бога, которому они подчиняются. Того, что наполняет их карманы своей особой божественной силой. Даже сейчас я слышу, как она бренчит в них, когда он поднимается на помост.       Он улыбается. Грязно и фальшиво. В его глазах ни капли Веры. Лишь жалостливое снисхождение и лёгкая неприязнь. Он не хочет здесь находиться. Он чувствует себя неуверенно, но гораздо больше униженно. Преклонять колени перед девой, даром что Святой, ниже его достоинства. А уж целовать её руку! Да ещё и ради какого-то послания и благословения! Но он делает это. Как и другие вельможи, переступающие порог храма.       — Что скажите вы мне сегодня? — спрашивает он, будто действительно хочет узнать.       Я вежливо улыбаюсь. Пожалуй, в моём нынешнем положении, такие, как он, предпочтительнее всего. Я могу сказать любую чушь, а он сделает вид, словно верит в неё. Так же сильно, как в своего бога. Вот только в действительности в него он не верит тоже.       Так и происходит.       И так происходит с каждым, кто подходит после него. Я смотрю в их горящие лица, без тени сомнения съедающие всё, что я говорю, и в мою голову закрадывается ещё одна ужасающая мысль. Склизким червём она оплетает моё сознание, заставляя его содрогаться. И мне вновь боязно выносить её на бумагу. Придавать ей форму, объём, наливать её жизнью, которая не будет зависеть от моего существования. Жизнью, которая поставит под сомнение мой маленький мир. И я разрываюсь. Страшно забыть её и жить слепцом. Таким же, как эти упрямые, закостенелые вельможи с их лжебожками, отчего-то возомнившие, что духовность — устарела, что она никого не красит, что она пуста, наивна и глупа. Какая чушь! Нет ничего более пустого и глупого, чем полное отрицание чего бы то ни было! Но страшно… так же страшно и оказаться совсем одной в слепом мире, где каждый норовит выколоть тебе глаза.       Я стою на помосте, оглядывая людей, но все уже отвернулись, начали расходиться. Время для благословений закончилось и больше у них нет нужды здесь быть. Их ждёт работа, учёба, семья и исполнение мною придуманного. Лишь немногие остались на скамьях, воздавая молитвы, но и они вскоре уйдут. В Божьем доме не останется никого, кроме его верных слуг.       Чья-то рука касается моего плеча и я невольно вздрагиваю.       — Всё в порядке? — едва слышно, словно заговорчески, спрашивает спокойный, ласковый голос первосвященника. Совсем как в детстве.       Я поворачиваюсь и смотрю ему в глаза, находя в них своё неуверенное отражение. Вот он — прекрасный момент, чтобы заговорить о кошмаре. Исповедаться, покаяться во всём, что случилось за последние дни. Но мне не хватает решимости. Я приоткрываю рот, но лишь затем, чтобы сделать короткий вдох, который ещё больше связывает цепочку слов внутри меня в неразборчивый ком. Он застревает в горле и вызывает рвотные позывы. Но я ничего не могу сделать. Я не могу избавиться от него. Я не могу заставить себя говорить. Слишком много неизвестного и от того пугающего может случиться, стоит мне заговорить. И я молчу. Молчу даже сейчас, выводя свои воспоминания на бумаге. Сжимаю губы так плотно, чтобы ни одна мысль не сорвалась с них звуком.       Он едва заметно прищуривает взгляд, глядя на меня. Словно оценивает или обдумывает. Он явно не хотел бы, чтобы я это заметила, но сейчас, когда все мои чувства так напряжены, я не могу не заметить. Но вот, не прошло и полсекунды, как на его лице засияла добродушная улыбка. Может, я и правда становлюсь даже чересчур мнительной?       Он слегка поглаживает меня по плечу, говоря:       — Ты, наверное, совсем устала. Всё-таки прихожан сегодня было чуть больше обычного. Ступай, отдохни.       Не могу перестать думать об этом.       Хочу прогнать все надоедливые мысли, но стоит мне взглянуть на эти лица, как они возвращаются и крутятся, крутятся, крутятся неустанным волчком в моей голове. Раздражает. Невыносимо. У меня не хватает сил. Мне кажется, что они начинают подозревать, что что-то не так, но отчего-то делают вид, что всё как и прежде. Их улыбчивые лица повсюду. Я не знаю, не понимаю, как мне избавиться от этого. Боже! Неужели это моё испытание? Испытание моей Веры? Я так устала. Сколько ещё я выдержу?       На самом деле… Так странно? Я никогда раньше не слышала, как кричат люди. В моём маленьком мире, что ограничивался лишь храмом и его территорией, крик будто и не существовал вовсе. Но сейчас, с тех пор, как мне впервые приснился тот кошмар, в моих ушах он стоял неустанно. Я слышу его даже в эту секунду. Я стараюсь сосредоточиться, собрать воедино все обрывки слов и предложений, плавающих у меня в голове, но этот крик… Он мешает. Он никак не замолкает. Он въедается в окружающую меня реальность. Я слышу его в пении птиц, в разговорах прихожан и священников, в молитвах, в шуме ветра, в движении листвы и травы, в пишущем пере, в воде, в еде, в каждой частице существования вокруг меня. Он ужасен. Временами мне кажется, что он причиняет мне гораздо большую боль, чем ощущение того, как обезумевшие люди вгрызаются в мою плоть. Искажаясь в своей бесконечности, с каждым днём он всё меньше и меньше походит на что-либо человеческое. И я не могу ничего сделать с ним. Я не могу избавиться от него. Как бы мне ни хотелось заткнуть уши, я знаю, это не поможет, ведь этот крик звучит внутри меня. Этот крик и есть я.       Так много ночей мне понадобилось, чтобы осознать это. Так много ночей я вскакивала с кровати, носилась по комнате, пытаясь понять, откуда же доносится этот невыносимый, непрерывный вопль. Но всё оказалось так ужасающе просто. Он доносился из меня. Он разрывал мою глотку так же, как множество людей разрывало моё тело. И всё же вне меня он, видимо, никогда не звучал. Я просыпалась с перекошенным от крика лицом, вся покрытая испариной, бледная настолько, что больше походила на подобие человека, его предсмертный обескровленный лик, запечатлённый в глазах Смерти, и всё же сохраняла молчание. Даже звуки тяжелого дыхания едва ли срывались с моих губ.       Это так странно.       Страннее только то, что как будто бы с каждым разом кошмар начинает обрастать новыми деталями. Или, может, это просто я начала пристальнее в него вглядываться? Я не знаю, но тем не менее то, что я стала замечать, наводит на меня новый ужас. Если раньше обезумевшая толпа казалась мне отчасти абстрактной, отдалённой от моей жизни и меня самой, то теперь… Я не могу перестать видеть в ней знакомые лица. Сама мысль об этом содрогает мою душу. Но я вижу! ВИЖУ их! Вижу все их лица. Лица, что приходят к нам и возносят молитвы. Лица, что требуют провидений и благословений. Лица, что прячут неверие под маской истинной Веры. Лица, что наполняют презрение и злоба, стоит лишь на секунду отвернуться от них. Все эти лица съедают меня по кускам. Они ликуют, они кричат, они возносят головы к небу, они тянутся к Богу, но Бога с ними нет и они не сознают этого.       Недавно подслушала разговор двух молодых священнослужителей. Они начинают подозревать, что что-то не так. Не понимаю, как они не заметили этого раньше. Мне всё время кажется, что каждое действие выдаёт меня с потрохами. Я совсем перестала нормально спать, есть. Стала дёрганной. Постоянно вглядываясь в чужие лица. Паническим взглядом пробегаюсь по ним из раза в раз. Это совсем не похоже на меня. Хотя, если честно… (маленькая клякса) я уже стала забывать, какой я была раньше. Нет, всё же, я совсем забыла. Сейчас я совершенно не представляю свою жизнь без ощущения этого подкожного ужаса, обитающего в моём теле. Сросшегося со мной, словно паразит… Но я отвлеклась.       Священнослужители. Они подозревают, что я лишилась своих сил. Они правы? Возможно. Я не знаю. Тяжело быть в чём-то уверенной, когда все мысли вращаются по одному и тому же кругу. Я даже не понимаю, в своём ли я уме. Прямо сейчас мне кажется, что я слышу голоса прихожан. Я пишу «кажется», потому что сижу в своей комнате. Она находится в самом отдалённом уголке храма и закрыта для посещений. И тем не менее я слышу их голоса так, будто они стоят у меня под дверью. Они шепчутся, боязливо, но одержимо, словно не в силах удержать слова внутри себя. Им нужно выговорить их, выпустить наружу, иначе они сгниют внутри и отравят сознание. Возможно, мне тоже стоит, наконец, проговорить всё вслух? Но это страшно. Им тоже страшно. Они тоже начинают подозревать, что что-то не так. Думают, что я сошла с ума. Я чувствую, как в их головах вертится один вопрос, но вот его никто не осмеливается произнести. Он носится на их языках, словно конь, но боится сорваться за его пределы. Я тоже боюсь. Боюсь, что они правы.       (зачёркнуто несколько предложений)       На самом деле я солгала. Нет, скорее не договорила. Даже самой себе… мне стало боязно и стыдливо признаваться в том, что в той толпе, помимо прихожан и обычных служащих храма, я видела первосвященника. Мне бы хотелось, чтобы это было моим разыгравшимся воображением. Помутнением рассудка от усталости и нервного истощения. Ведь разве может такое быть, чтобы он был там? Среди всех этих людей, чьи глаза горели жадностью, чьи руки рвали мою кожу, чьи ноги ломали мои кости, чьи зубы вгрызались в мои мышцы. Но тогда это была бы неправда. Он был там. Его и всех остальных я видела столь же явно, как вижу каждый день, пока идёт утренняя служба. Я смотрела ему в глаза, но не находила в них больше своего отражения. Не находила даже той ласки, того тепла, что видела все эти годы, пока росла здесь. Остался лишь непривычный, отталкивающий холод.       И потому, стоило мне столкнуться с ним сегодня, как слова хлынули из моего рта, прежде чем я успела понять хоть что-то. Они выливались неустанным потоком, вместо слёз, которым следовало бы так же появиться, но их отчего-то не было и лишь слова, слова, слова. Они заполоняли пространство, поглощая его и нас вместе с ним. Я не помню, что говорила. Я не помню, как говорила. Мне кажется, всё это было ещё более сумбурно и отрывисто, чем все мои записи здесь. Но я не могла остановиться. Слова безостановочно извергались, движимые своими главными желаниями — быть произнесёнными, быть услышанными. Я никогда бы не подумала, что во мне их так много. Я говорила и говорила, до хрипоты. Во мне бушевали страх и свобода, стыд и искупление, вина и облегчение. И когда они наконец иссякли, я взглянула на первосвященника и застыла.       Что-то едва уловимое изменилось. Что-то в его лице, в его взгляде. Я не могла избавиться от этого склизкого, грязного ощущения, но что-то было не так. К горлу снова подступил рвотный ком.       Он открыл рот и начал говорить. Его спокойный голос, в котором я всегда находила утешение, теперь звучал отвратительно притворно. Он улыбался, но глаза его застыли в едва заметном, презрительном прищуре. Мне даже на секунду показалось, что он смотрит не на меня, а на какое-то мерзкое, маленькое насекомое, которому приходится оказывать вежливость и почтение.       Я не могла в это поверить. Бесконечный поток слов окончательно лишил меня сил и я стояла молча, моментами едва приоткрывая рот, чтобы тут же его закрыть.       — Доротея, — говорил он, — милая, юная Доротея. Всё будет хорошо. Главное, не переставай верить. Это всё проделки бесов, слышишь? — он погладил меня по щеке. — А потому не переставай верить и молиться, дитя моё. Не переставай слушать глас божий внутри себя. Они хотят сбить тебя с пути и только он убережёт тебя от этого.       В его словах не было ничего такого, но то, как он их произносил, как звучали они, выдавливаясь из его рта, как шевелились мускулы на его лице в эту секунду, стараясь выдать подходящие эмоции — во всём этом было нечто отторгающее. До мурашек вязкое, противное, словно подгнивающие фрукты. Я не знала, что делать. Не знала, как реагировать. И всё никак не могла избавиться от оцепенения. Но его, казалось, это и вовсе не заботило. Казалось, он этого даже не заметил. Он, как и прежде, похлопал меня по плечу и напоследок сказал не беспокоиться.       Не беспокоиться. Не концентрироваться. Если бы это было так просто, пожалуй, я бы даже не стала писать всё это. Я бы не стала вынимать из себя душу, прятать её по кусочкам в слова, выливающиеся из моего рта тогда. Не беспокоиться! Боже! Разве это не смешно? Это равносильно тому, как говорят отчаявшимся не отчаиваться, грустным не грустить, умирающим не умирать. Как же всё просто для незнающих людей! Как легко. Я не могу поверить. Как не беспокоиться, когда сновиденческие боли преследуют меня? Собственный крик стоит у меня в ушах ежесекундно. Подкожный зуд вызывает в моём мозгу воспалённое желание содрать с себя кожу и оно никак не умолкает. СОДРАТЬ. СОДРАТЬ. СОДРАТЬ. СОДРАТЬ. СОДРАТЬ. СОДРАТЬ СОДРАТЬ СОДРАТЬ СОДРАТЬСОДРАТЬСОДРАТЬСОДРАТЬСОДРАТЬСРДЛРАТЬ (огромная клякса) Будто это хоть как-то поможет. Но ощущение, что да. Может, он не так уж и не прав? Может, бесы и правда нашёптывают мне все эти ужасающие мысли? Я не знаю. Я ничего не знаю. И это единственное, в чём я могу быть уверена до конца.       Всё больше и больше слышу голоса. Они начинают перекрывать мой крик. Они звучат отовсюду. Где бы я ни была, как бы далеко они от меня не находились, их одержимый шёпот или уверенный бас — я слышу всё. Они всё больше сомневаются во мне. Уже уверенно чуют, что что-то не так. Их шёпот теперь выставлен напоказ. Они шепчутся даже на службе, прямо передо мной, проходясь по каждому сантиметру моего тела снисходительно-презрительным взглядом.       — Неужели, она и правда того?       — Ты только взгляни на неё! Вся бледная, в поту, глаза дикие. Точно тебе говорю, никакая она больше не святая!       Хочется крикнуть: «Замолчите!» Но вместо этого молчу лишь я и продолжаю слушать. Временами мне кажется, что слышу я уже не только слова, но и самые настоящие мысли. Слышу, как свои собственные. Они повсюду. Они пролезают мне в голову, вытесняя действительно мои, и плодятся, копошатся, скребутся о мой мозг, словно полчище насекомых. Кажется, ещё немного и они съедят его. Они больше не задаются тем самым вопросом. На самом деле он никогда им и не был нужен. Они отбросили его прочь, уверенные в своём ответе. Они полны страха, но ещё больше гнева. Они не знают, что делать и от того злятся только больше, обвиняя Его в своих грехах. Это немыслимо. Это невыносимо. Я хочу избавиться от этого, но закрыть глаза — значит потакать их греховности. Я хочу донести до них правду, но меня не покидает ощущение того, что они не послушают. Страх застилает им глаза, а гнев разрывает их перепонки. Я боюсь того, что они могут совершить.       Может, об этом и есть мой кошмар? Я должна что-то сделать. Но стоит мне взглянуть на их лица, как всякая надежда пропадает. Тяжело. Я должна верить в них, но у меня совершенно не получается. Каждый из них думает лишь о себе, плачется о беспомощности, которую сам на себя навлёк, утопает в безмерной жалости к своей невероятно несчастной жизни. Я начинаю думать, что все мои страшные опасения, которые я так старательно отвергала, рискуют оказаться правдивыми. И если так, то я даже не знаю, что пугает меня сильнее: их правдивость или повторение кошмара в реальности.       Их глаза ужасают. Мне кажется, что они смотрят мне прямо в душу. Они пробираются сквозь мою телесную оболочку, до самого нутра и облизываются. Я чувствую их агрессивную жажду. Мне кажется, они знают, что я слышу их. С каждым днём, с каждой службой их мысли всё ближе подбираются ко мне. Они начинают думать о том, что им делать. Они думают, что, быть может, если съедят меня… Боже! Это продолжение кошмара? Или сам кошмар? Или всё происходит наяву? Я не понимаю. Я схожу с ума. А их желания продолжают и продолжают расти, размножаться, развращаться. В местах, где они вгрызаются в мою кожу, страшно зудит. Не могу перестать их раздирать. Я знаю, что это неправильно, но руки сами тянутся. Только после этого мне становится легче. Эта въедливая боль пропадает и я могу спокойно вздохнуть, пусть и ненадолго. Даже крик замолкает и какое-то время мне удаётся послушать тишину. Это случается столь редко и длится столь мало, но каждое мгновение я растягиваю в миллионы раз, лишь бы не сойти с ума окончательно. Мне кажется, всё, что я пишу сейчас — воспалённый бред, но я не могу остановится. Нужно писать, нужно выливать всё на бумагу. Пусть колесо крутится дальше, пусть оно заберёт все мои мысли и когда-нибудь обязательно остановится, но до тех пор я буду писать. Я буду отделять их от себя, буду наделять их жизнью вне меня, чтобы когда-нибудь! Когда-нибудь они перестали разъедать моё сознание.       Стёрла колени в кровь, но продолжаю молиться. Хотя, видимо, стоит предпринять что-нибудь другое. Кошмар повторился, как и бесчисленное множество раз до этого. И каждую ночь он становится всё реалистичней. Истощает своей правдоподобностью. Невольно размышляю о том, изменится ли хоть что-то, если я сбегу. Грешны ли эти мысли? Не знаю. Возможно? Если всё это — испытание моей преданности и Веры. Но я почему-то сомневаюсь. Если это и испытание для кого-то, то скорее для прихожан и других служителей храма. Хотя не могу не отметить, что я устала. Будь оно всё же моим, возможно, мне было бы легче принять всё это. Я бы знала, что и когда меня ждёт. Но я теряюсь в догадках, пытаясь собрать изнурённые мысли в единую картину. Может, я что-то упускаю? Не исключаю такую возможность. Я слишком устала. Даже водить пером по бумаге теперь невероятно трудно. Хочется просто отдохнуть. Хотя бы чуть-чуть.       Бог услышал мои молитвы. Я смогла поспать. Хотя, кажется, от этого стало только хуже. Голоса теперь звучат ещё громче, ещё сильнее. Их стало больше. Они стали яростнее. Разорвать. Поглотить. Уничтожить. Плоть от плоти его. Съесть плоть от плоти его. Да, верно. Только так он вернётся к нам. Только так мы узнаем, что делать нам. Всё-таки я была права, но удовлетворения нет. Мне чудится, что я слышу, как на кухне храма затачивают ножи. Возможно, не чудится. Слишком много звуков. Я могу сконцентрироваться на одном, но ненадолго. Не хватает сил. Утомлённое сознание даёт трещину и остальные звуки тут же прорываются внутрь. Они поглощают всё вокруг себя, поглощают друг друга, смешиваясь в единую раскатистую массу, где всё звучит одинаково. От молитв священников и плача прихожан до писка кладовой мыши — всё одно в этом раздражающем, неумолкающем шуме. Я хочу, чтобы он исчез. Я хочу, чтобы они все исчезли. Чтобы перестали порочить Его имя. Кажется, где-то внутри меня кричит моё старое «я». Кричит о том, что это неправильно, что люди имеют право на второй шанс, но как я могу дать им его, если вижу их насквозь? Если слышу все их мысли. Им не нужен второй шанс так же, как никогда не нужен был первый. Им нужен лишь кто-то, на кого они смогут возложить ответственность за все свои жизни. Потому что они жалкие трусы, которые боятся взять её на самих себя. Они боятся собственной воли, собственного существования, собственных мыслей и приходят к Богу лишь за тем, чтобы навсегда убежать от этого. Чтобы убежать и никогда не смотреть на самих себя. Не смотреть на то, что творят они, следуя своим желаниям. И потому так яростны они сейчас, когда пути Божьи были закрыты перед ними. Они не понимают и даже не хотят понять, что лишь человек, сумевший обрести себя, сумеет пройти к самому Богу по Его путям. Лишь уверив в твёрдость своих мыслей, сможет уверовать он в Него по-настоящему и сможет без оглядки следовать за Ним до самого конца. Всё тщетно. Не будет во мне жалости к ним так же, как у них нет жалости ко мне. Всё рассудит Его воля.       Написала я, но мне страшно. Никогда в жизни я не испытывала такого душераздирающего ужаса. Мне представляется, что он сотрясает даже мои кости. Они ноют и дрожат под толщей мышц, жира и кожи. Сердце стучит у самой гортани, словно огромный рвотный ком, который мне никак не изгнать из себя. Остатки разумности подсказывают, что надо скорее бежать, уносить ноги и прятаться где-нибудь, где нет этих людей. Я знаю. Я должна. Но я никак не могу унять этот тремор. Он сковывает моё тело, сковывает мои внутренности, сдавливая их изо всех сил. Я не могу унять даже множество «если» роящихся в голове. Если не смогу. Если меня поймают. Если их окажется слишком много. Если у меня не хватит сил. Если нет такого места на земле, где нет этих людей. Если. Если. Если. Это глупо. И безрезультатно. Я знаю. Но я не могу избавиться от ощущения, что всё уже предрешено. Возможно… Нет, точно, теперь всё обстоит именно так. Я чувствую, что наконец-то полностью открыла глаза. Туманная дымка рассеялась и я смогла увидеть свой путь. Тот путь, который Он оставил мне.       Да, я сглупила. Всё могло обернуться иначе, но нет нужды сожалеть об этом, ведь даже эти обстоятельства приведут меня к Нему. Меня и никого другого.       Я уже слышу их припадочные возгласы. Они выкрикивают Его имя, они зовут Его посмотреть, что они собираются устроить, но Он не удостоит их вниманием. Я чувствую их жажду. Она растекается по их венам, раскаляя кровь. Наполняет их рот слюной так, что кажется, они вот-вот ею же и захлебнутся. Я вижу, как они представляют, каково моё мясо на вкус, и невольно вздрагиваю, вспоминая ту боль и свой собственный крик, но не отступаю. Я буду писать до последнего слова. Я не позволю предать забвению то, что случится сегодня. Я не позволю им похоронить свои грехи вместе со мной.       Их крики не умолкают. Они становятся громче. Они становятся ближе. Всё ближе и ближе. Они исходят со всех сторон. Они отвратительны. Испорчены и извращены так же, как их владельцы. Они кричат о Вере! Боже! Что значит их вера? То её жалкое подобие, которое они ей величают. Ни одна частичка их падшей души не испытывает истинной Веры! Той чистой, неподдельной Веры, что спасёт мою душу, когда они придут, а их кинет во мрак отчаяния. О, как они ликуют. Как скандируют в смертельном марше, направляясь ко мне. Эти жалкие беспомощные создания, повисшие на пуповине Бога. Неблагодарные! Как смеете вы выкрикивать Его имя? Твердить, что знаете Его волю? Вы! Вы, опорочившие всё, что с Ним связано, своими невежеством и лицемерием? Как смеете вы даже мыслить о Нём! (большая клякса)       Кончено. Они уже совсем рядом. Я слышу их так, словно их крики исходят из меня самой. Кажется, они вот-вот прорвутся в мою комнату. Времени нет. Нужно (запись обрывается)