Своё к своему

      Иногда Вергилий думает: всё это происходит не с ним.       Всё это обман, одна из галлюцинаций его разума, за которые он цепляется. Стоит ослабить хватку, и реальность тут же рассыпется. Переломится уродливым калейдоскопом лиц и тел, которые примут форму огромных когтей, а потом сомкнутся над ним. И знакомый голос прошепчет ему, вибрируя в самой голове: тебе некуда бежать и негде спрятаться.       Потому что ты — мой.       — Ты мой, — шепчет ему другой голос. Гораздо нежней, родной и теплый. И Вергилия пробирает мурашками. Он крепко зажмуривается. Раскрывает ладони. На кончиках пальцев ощущается горячая влажная кожа.       Он скользит по разлету плеч, поднимая голову:       — Я твой, — подтверждает Вергилий. И Данте наклоняется, оставляя на его губах поцелуй.       Это становится обыденным. Они засыпают. Они просыпаются. Синяки под глазами Вергилия постепенно становятся светлей.       На полу — их разбросанная одежда. Вчерашняя миссия так раззадорила, что они даже не успели выйти из триггера (пострадал подпаленный ковер, лестница, и там, где находилась ручка двери, теперь была дыра — просвет между коридором и комнатой). Вергилий честно думал, что они начнут сразу, как переступят порог агентства, но Данте с рыком потащил его наверх и уложил в гнездо.       (И это было так чертовски интимно: не бильярдный стол и не кресло Данте перед телефоном, а место, окутанное их запахами, скрытое от других, такое мягкое и безопасное. Данте заполнял его, сверху донизу, просачивался внутрь, чтобы заново сплестись с ним. Вергилий мог слышать отзвук его сердцебиения. Вергилий мог поклясться, что сумел бы вплавиться в брата: кожа к коже. Возвращение своего — к своему.)       Иногда Вергилий горько усмехается. Раньше, в другой жизни, он так хотел стереть Данте. Выскоблить и отодрать от своей души, но чем дольше он пытался, тем сильнее разваливалось что-то внутри.       Теперь он порой не мог спать, стремясь прожить упущенное. В гнезде темной спальни, в душе, пока горячая вода разбивалась о плечи, на обломках города среди тлеющих демонических тел. В самом-самом тихом уголке, вдвоем в недрах ада.       Он еще боялся, даже когда прошел месяц, второй, а за ним целый год. Боялся, что в какой-то момент все рассеется, из пустоты выступят когти. Они вновь схватят его, а следом помутнеет разум. Из него почти сотрется лицо его брата. Ему напомнят, каким, в сущности, слабым он был. Но ничего из этого не происходит. Только то, что Данте приносит ему кофе. Осторожно обнимает его со спины.       — О чем задумался? — спрашивает Данте, и Вергилий неосознанно гладит брата по костяшкам пальцев, сомкнувшимся на его животе. Они прижимаются друг к другу. Кофе сладкий и горячий. Вергилий думает о такой же горячей ванне.       О напрягшихся плечах в мыльной пене, когда его держат на весу, а голая спина вжимается в скользкую прохладную плитку.       Вергилий думает о том, как много времени они потеряли.       О том, как у него все это время получалось существовать без него.       «Демоны неуязвимы перед такими типично человеческими эмоциями, как привязанность», читал он в одной из книг в библиотеке отца; так давно, еще в том времени, когда Данте впервые рассек его ногу Мятежником, а мама плакала и увещевала, что так нельзя. Он помнил напуганного брата: как тот слишком резко потянул меч из раны обратно на себя, как Вергилий закричал, пошатываясь — и Данте подхватил его. Обнял. Он сбивчиво извинялся, натягивая вспотевшими ладонями рубашку на его локтях, а Вергилий кипел от бессилия и злобы. Ему хотелось встать и воткнуть Данте Ямато в грудь. На глаза наворачивались жгучие слезы.       Но демоны не способны плакать. Точно так же, как и не способны любить.       Позже Вергилия выворачивает в ванной; в той самой, где он спиной обтирал холодную плитку, а Данте толкался в него, удерживая под коленями. Остатки кофе, вязкого от слюны и желчи, уносятся в слив, и он наблюдает за этим отрешенно, с полным принятием.       (Ему чуть больше сорока лет, двадцать из которых он провел в не-своем теле и не-своем уме, а еще двадцать — в бесполезном поиске силы, которая чуть не убила Данте, чуть не убила Неро и не оставила его в мире совсем одного; и порой Вергилию кажется, что это слишком щедрый подарок жизни — возможность начать все сначала. Иногда он боится, что не справится и в очередной раз собственными руками разрушит самое дорогое, что у него есть.)       Данте обтирает его мокрым полотенцем и заливает в него воду из пластиковой бутылки с кислым горлышком. Свет над головой рассеянный и блеклый.       — Вот так, — успокаивающе баюкает его брат.       Вергилий осознает, что дрожит.       Он позволяет вести себя. Хаотично текущие мысли замедляются, обретая форму, сомнения тяжело давят на виски.       Данте собирает их одежду, задевает пальцами испорченный замок на двери. А потом ложится к Вергилию. Телефон внизу (рядом с креслом — креслом, которое так громко скрипит под оголенными бедрами) таинственно долго молчит.       — Ты останешься дома, — глухо говорит он, и Вергилий вжимается в его шею носом, — если кто-нибудь позвонит или придет на своих двоих и попросит разобраться с очередным демоническим дерьмом.       Он поднимает на Данте хмурый взгляд, но на лице его брата непреклонная решимость. Их губы встречаются. Поцелуй даже не успевает завершиться, когда Данте шепчет:       — Пообещай, что останешься и не пойдешь за мной.       Вергилий кусает его.       — Тогда пообещай, что не оставишь меня одного надолго.       Данте кивает. Он залезает пальцами в разрез на его ноге, в его душу и сердце, плачет у него на руках, умоляя простить. Вновь и вновь — хватается за него. Убивает (вернее, освобождает его, и если по правде, Данте единственный, кому Вергилий позволил б себя победить.)       Вергилий не может повернуть время вспять и измениться, да и какой в этом смысл. Он может только целовать Данте. Вместе засыпать и просыпаться. Чувствовать, вбирая каждым нервным окончанием.       С грузом прошлого и непоправимых ошибок, — но наконец просто жить.