В одиночку Антон продержался три дня. Провалялся на кровати, почти не поднимаясь да поел один раз. Потому что некому было напоминать о важности питания. Потому что больше никто не просил его поесть.
Родители согласились его оставить (будто бы был выбор), когда он научился заново передвигаться, готовить и, казалось, не поддаваться нелепым терзаниям, оставаясь в трезвом уме. Антон почти выгнал их, потому что было невыносимо. Невозможно было без стыда находиться рядом, чувствуя их беспокойство на физическом уровне. Стыд поедал его с головой, напоминая, что любимые мама и отчим и так делают все возможное, а он продолжает им докучать.
Антон был почти уверен, что научился заново если не жить, то выживать так точно. Заставить себя встать с кровати было почти так же легко, как и раньше, а готовка перестала казаться непосильной задачей. Он наивно полагал, что, оставшись наедине с собой, продолжит двигаться в сторону улучшения. В первый же день Шастун понял, какой дурак.
Лежа в кровати с включенным верхним светом и зашторенными окнами, — лишь бы не оставаться один на один с темнотой, — он с горькой улыбкой размышлял, за что же Люба его наказывает? Оле-Лукойе открывает черный зонт только непослушным детям. Разве Антон — непослушный ребенок?
Антон соврет, если скажет, что эта мысль пришла к нему внезапно. Нет. Когда он впервые поймал себя на размышлениях о смерти, он не испугался. Даже не удивился. Подумал, что все к этому шло. Что в таком состоянии невозможно не задуматься об этом. А теперь идеи о смерти стали сопровождать его везде и вовсе стали такими обыденными, что Антон перестал обращать на них внимание. Нарезал ножом на кухне морковь, думая, что мама спит в соседней комнате. Сидя в наполненной ванне, думал, что отчим скоро вернется из магазина.
А теперь в соседней комнате никто не спит, никто не вернется из магазина, и никто его уже не сможет остановит. Эта мысль развязывала руки. Он волен делать то, что хочет, никто не сможет препятствовать.
Он не планировал сделать это именно сегодня. Только выйдя на лестничную клетку, чтобы отправить пакет мусора в мусоропровод, облокотился спиной на перила и невзначай поднял голову кверху, к воронке лестниц последующих этажей и вдруг подумал: «Испугаюсь?». Вытаскивая из-под стопки исписанных сюжетами тетрадей давно составленную предсмертную записку, Антон думал: «Я ради интереса». Оставляя входную дверь открытой, отключая пароль на телефоне, был уверен: «Увижу высоту и передумаю».
Дверь перед выходом на крышу поддалась ожидаемо легко — замок был отломан всю Антонову жизнь. Возможно, был он там только для вида. Дальше — калитка в половину Антонова роста, обмотанная решетчатой проволокой, отделяющая от склада-чердака старую, пыльную и облезлую лестницу без трех перекладин, которые валялись у стены. Антон обернулся назад, потом повернулся обратно к хрупкой калитке и толкнул ее рукой. Дверца не поддалась — заперто. Тогда Антон выдохнул, собрался, оперся на колючую балку, подтянулся и резко перемахнул на противоположную сторону, сразу упираясь в стену. Руку обожгло — неудачно оцарапался о выступающую проволочную сетку. С беспокойством подумал: «Не хочу заражение», а потом сам улыбнулся этой мысли.
Ухватившись за перекладину и ставя одну ногу на самую близкую к полу балку, Антон заметил, что лестница, — а вернее, то, что от нее осталось, — абсолютно ненадежная. Оставшиеся ступеньки скоро отправятся к тем трем у стены, а сейчас едва ли выдержат даже исхудавшего Антона. Впрочем, могло ли его это остановить? Он, даже не думая, пролез по шаткой конструкции вверх, не останавливаясь на особо шатких перекладинах. Подтянулся и выполз на крышу.
На свежем воздухе оказалось очень тепло, несмотря на наливающийся рассвет. Антон не выходил на улицу и понятия не имел, какая погода может ждать его апрельским утром. Его обдало свежим ветром, а по-утреннему влажный воздух пах весной и свободой. Антон удивился, как же мало, оказывается, нужно для спокойствия. Почему он ни разу в жизни не оказывался здесь? Рассветное фиолетово-голубое небо, не закрытое облаками, замысловатое чириканье птиц. Если подойти к самому краю крыши, можно посмотреть вниз — завораживающе-пугающее зрелище. С такой высоты он смотрел на зеленеющие деревья, цветущие клумбы, на детскую площадку впервые. Это, наверное, был первый раз, когда Антон вообще обратил внимание на это чудо.
Он сел на край, свесил ноги вниз. Сердце пропустило удар. Все машины стояли на парковочных местах, еще никто не вышел на работу. Антон мысленно извинился перед прохожим, который буквально через два часа выйдет из дома. Наверное, хмурый мужчина, всем сердцем ненавидящий свою работу, недовольный ранним выходом на улицу будет крайне шокирован, когда дорогу ему преградит мертвое тело. Вряд ли этого он ожидал, выходя на работу в шесть утра. Хотя, конечно, Антон не может знать наверняка, кто его найдет. Может, это будет старушка, вышедшая в такую рань за подарками для внуков. А может… его мама. Дойдя до этой мысли, Антон помрачнел. Ему было так стыдно перед мамой. И перед отчимом. И перед… Любой.
Сердце заныло, прогоняя только-только наступившее спокойствие. Наверное, Люба не хотела бы, чтобы Антон отправился за ней. Если бы жизнь после смерти существовала, она встретила бы его там, и он вряд ли отделался бы простыми оскорблениями. Антон печально улыбнулся этой мысли, качая ногами, стукаясь пятками о кирпичи.
Он вдруг подумал, что забыл испугаться. Ведь, поднимаясь сюда, он был уверен, что, увидев высоту под собой, испугается и вернется. Думал, что он это не всерьез, так, просто проверить. А сейчас мыслит так, будто и правда будет прыгать. А он будет.
Подумал, как сильно любит Воронеж. Город, в котором родился, прожил столько лет и… видимо, умрет он тоже тут. Сейчас Воронеж особенно сильно воспринимался человеком. Странно. Вот сейчас Воронеж смотрит на Антона, а Антон смотрит на Воронеж. Его любимый город знает его наизусть, а еще знает, что Антон собирается сделать. Он смотрит осуждающе, неодобрительно качает головой. Но Антон не передумает.
Ну все, хватит. Антон поднялся на ноги, отряхнул руки от пыли и посмотрел на телефон. 4:21. Солнце уже почти встало — красиво. Он рад, что сделает это именно сейчас — уж очень киношный момент. Правда, тут Антон пожалел, что взял телефон с собой. Нужно было оставить его в квартире, вместе с запиской, а теперь он, наверное, разобьется вместе с Антоном. Эта мысль показалась ему очень смешной. Он принял решение оставить его тут, на крыше. Наверняка сюда поднимутся, значит, и телефон найдут.
Шастун подошел к самому краю — всего один шаг, и он окажется в объятиях Воронежа. Один только шаг, и он, наконец, станет свободным. От завораживающего вида и, казалось, просто неосуществимых мыслей у него закружилась голова, он пошатнулся. Предвкушение в груди нарастало, руки и колени тряслись. Вот сейчас…
Я сделаю только шаг, и мой город меня обнимет…
Я сделаю только шаг, и закрою на время глаза.
Я сделаю только шаг, и пусть ветер меня поднимет!
Я сделаю только, и шаг этот будет…
«Нет!» — неожиданно для самого себя он резко отшатнулся назад. Его будто отрезвили, ударили по голове, нажали на другой канал на пульте, так резко он вдруг поменял настрой. Он что, серьезно собирался это сделать? Собственными руками убить себя?
Антон почти упал на копчик, отполз от края как можно дальше. Сердце отстукивало бешеный ритм, руки, упертые в пол, едва ли могли выдержать вес собственного тела, заходясь в диком треморе. Он только что почти шагнул туда. В темноту, в пропасть, в ничто.
Антон лег на спину, наплевав на грязную и мокрую поверхность. Глаза закрылись, он вдохнул так сильно, как только позволяли легкие. Вот это выброс адреналина — никогда не забудет. В голове прояснилось, как будто он только проснулся. Хотелось бы, чтобы это оказалось сном. Антон просто не мог поверить в случившееся сейчас. Разве мог он, так сильно любящий жизнь, решиться на такое?
***
Он смотрел на голубое небо, — так долго пролежал тут, что полноценный рассвет уже наступил, — перебирал край старой футболки, ежился от постепенно нарастающей прохлады. Антон улыбался. Вот сегодня он точно навестит маму… а еще сходит в магазин… и прогуляется… Антону вдруг остро захотелось жить. И он будет жить, раз такая возможность была ему дана.
…Назад.
…Ведь пока мы живы, мы все можем поменять…
