Там, где я остался - весна

— Значит, его зовут Ло. И какой он? Расскажи о нем, — Нами заинтересованно подпирает щеку рукой, помешивая соломинкой налитый в высокий стакан сок. Кубики льда тихо кружатся в яркой, оранжево-малиновой взвеси, постукивая друг о друга. Они сидят в одном из бесчисленных, оживающих лишь к вечеру городских кафе, что гроздьями, как ласточкины гнезда, облепляют фасады домов, одинаковые в пестром многообразии летних веранд и выставленных под ноги досок с меню. Полуподвальный этаж скрадывает уличный жар не по-майски настырного солнца, растворяя прохладу в полумраке зала и ненавязчивой мелодии без слов, льющейся из спрятанных в низких перекрытиях потолка колонок. — Он — высокий! — громче, чем стоило бы, восклицает Луффи. — Выше всех, кого я знаю. Даже выше Эйса. Нами коротко смеется, покусывая трубочку: ее друг опять с какой-то детской непосредственностью замечает важное в неглавном. — Как вы познакомились? — она не видела Луффи достаточно давно, чтобы упустить из виду целый пласт его новой, случившейся без нее жизни, и искренне хочет обменяться новостями. — Он — друг Эйса. Вернее, не так. Кид — друг Эйса, а Ло — друг Кида, и однажды он позвал его вместе с собой в бар, и он согласился. Короче, теперь они друзья, — обрывает самого себя Луффи, чувствуя, что в этой речи получилось слишком много неизвестных. — Как-то раз Эйс затащил его к нам домой, а потом еще и еще. Знаешь, он реально высоченный! Я просто стоял и таращился на него, пока он у нас разувался в прихожей. А Эйс подкалывал, что младшего брата воспитывали в лесу, поэтому он немного дикий и у него плохо с манерами. Увлекшись, Луффи подворачивает под себя ногу, устраиваясь поудобнее на массивном деревянном стуле и бесконечным броуновским движением вертя в пальцах чайную ложку. Привычка чем-то занимать руки, ставшая потребностью. За время, что они сидят здесь, народу прибавилось — гул голосов посторонней переменной встраивается в гитарные переборы, оставаясь где-то на границе понимания дополнительной составляющей человеческого присутствия, за которой тем не менее удается слышать и ощущать себя. Свет топленым маслом стекает по стенам, собирается густыми, матовыми лужицами на столах, тут и там выхватывая из сумрака блеск хромированной стали, белизну отглаженных фартуков официантов, украшенные россыпью камушков сережки в ушах Нами. — А потом? — улыбается она, подводя к главному. — А потом мы с ним подружились. А еще потом начали встречаться. Отношения ведь дружбе не мешают, — с уверенностью констатирует Луффи, и ложка в его руках, описав полукруг, коротко стукается о крепкий, керамический диск тарелки. — Ничуть, — соглашается Нами, не кривя душой. — И сколько вы уже? — Знакомы? Или… — Или, — кивает Нами, и они как обычно понимают друг друга с полуслова, отрывистыми фразами-кусочками превращая сумбур неопределенности в однозначность — нужно лишь найти ей верную перспективу. — Месяца… два? Три? — задумываясь, Луффи чуть вскидывает взгляд вверх и вправо и пожимает плечами. Ему действительно сложно увидеть эту грань в отношениях с тем, с кем с самого начала практически не было границ и усилий. Казавшийся на первый взгляд резким и отстраненным, Ло не боялся говорить о важном и сложном, принимая на равных. Луффи ни за что бы не признался себе, но даже от самых близких людей ему иногда не хватало именно этого. С Ло было легко. — А еще? — продолжает Нами. — Не только же из-за роста он тебе приглянулся. — Знаешь, он меня слушает. Всегда и без снисходительности вот этой. — А я, интересно, чем сейчас, по-твоему, занимаюсь? — в голосе Нами притворное недовольство. — Ну, не начинай, — тянет Луффи. — Просто остальные… я как будто все еще для них маленький. Он неловко замолкает, не зная, как облечь в слова сравнения и различия, пришедшие в его жизнь вместе с Ло. — Но ты же и правда младше, — пожимает плечами Нами — ребяческая непоседливость и откровенность ее друга как будто бы сбрасывает ему еще пару лет, делая тем, кто он есть. — У нас с Эйсом всего два года разницы, да и школу я уже закончил, но ты же знаешь, какой он, — чуть ворчливо напоминает Луффи. Проблемы старших и младших детей в семье знакомы и подруге — она поймет. — Нет, он хороший, ты не думай, но иногда… — Находится кто-то, с кем приятно даже молчать, — незамысловатой расхожей фразой заканчивает за него Нами. — Молчать? Ну нет, я бы не стал так зря терять время, — Луффи хмурит темные брови, прикладывая, примеряя мысль к себе, чтобы с однозначной уверенностью отбросить обратно — не подошла. — Возможно, ты поймешь эту концепцию позже, — в глазах Нами юркими электрическими искрами прячется смех. — А пока действительно рановато. — Эй, ну вот опять ты начинаешь. А еще говорила, что не на их стороне. Они подзывают официанта, прося счет и вместе склоняясь над коричневой кожаной книжечкой: Луффи во что бы то ни стало хочет избавиться от скопившейся в карманах мелочи и вороха мелких, туго свернутых купюр, являя все свои богатства на стол, складывая и вычитая в уме и наконец отделяя в разноцветном хаосе нужную сумму. Нами залпом допивает остатки смешавшегося с подтаявшим льдом сока: она засиделась и хочет пройтись, а потом они идут к метро нарочито длинным, путаным маршрутом, цель которого — оставаться бесцельным. Уже в вагоне, рассеянно наталкиваясь взглядом на постеры рекламных объявлений и сосредоточенно сгорбленные над смартфонами спины, Луффи неспешно прокручивает в памяти пленку воспоминаний, сращивая еще один прожитый день с вереницей прошедших, какой-то особой, ненавязчивой правильностью определяющих все последние месяцы жизни. Несколько дней спустя, в выходной, он сидит на кухне у Санджи, держа на коленях принесенный с собой сверток, и снова рассказывает о Ло, прихлебывая горячий, с кислой терпкостью чай. Квартира идентичная по планировке его собственной, даже мебель в ней имеет те же знакомые цвета и конструкции: гонявшиеся когда-то за уникальностью люди давно отдали ее на откуп чужому видению и воле, устав принимать решения. — У него в октябре день рождения, и я думал, что бы такого подарить, — говорит Луффи, старательно дуя на чай, отчего чаинки послушным клином устремляются к другому краю по пошедшей волнистой рябью поверхности. — Я хочу сделать вино из одуванчиков. Как раз настоится. Он немного неловко улыбается, с нарочитым интересом разглядывая скатерть. — Как в книжке? — если Санджи и хочет сказать что-то еще, то оно растворяется в мягком спокойствии поделенной на двоих общности. Ему не нужны слова, чтобы понимать. — Вроде того. Ну так что? Поможешь мне? — Вот уж чего не умею, — разводит руками друг. — Готовка еды и алкоголя — это разное. Луффи мотает головой: — Мне нужно только место. Я все сделаю сам, там вроде несложно, я прочитал. — Сделал бы дома, у вас кухня такая же — места хватит. — Должен быть сюрприз — где я это все дома спрячу. Ответы кроются в деталях, и Санджи не нужно продолжать. Пожалуй, он недооценил ситуацию. Но он действительно рад за Луффи. Собрав все найденные в доме пакеты, они отправляются в ближайший парк. Он прихотлив и хаотичен, раскинувшийся среди нескольких районов и таящий в себе скрытые от чужих глаз укромные места: надо лишь суметь найти. Тропинки петляют, запутывая и запутываясь, все дальше уводя в безлюдье, оживающее под ногами то быстрым, вертким движением вспугнутой ящерицы, то тянущимися навстречу и к небу свечками люпинов. Где-то неподалеку заводят свою монотонную песню невидимые цикады — вечные спутники грядущего лета, но оно случится позже, а пока май сполна делится звуками, запахами, солнцем, проливающимся сквозь листву россыпью ярких мазков. Одуванчики вспыхивают на поляне такими же пятнами, укрывая ее желтым пушистым ковром, как будто напитавшаяся солнцем земля смогла отдать его обратно. Теплые, еще не набравшие силу лучи обрушиваются на лепестки всей своей невесомой массой; замерший в безветрии воздух сплавляет их воедино, делая пронзительнее и отчетливее, наполняя жизнью. Они еще не начали отцветать: в цветочном штиле нет ни единого белого облака, способного разлететься десятками звездочек-семян. Луффи бредет сквозь них, забираясь к самому центру; голые щиколотки утопают в махровом поле, и прохладно касается кожи трава. Поначалу работа идет быстро: сорванные соцветия сыпятся в разложенный рядом пакет, обнажая все разрастающимся пятном зелени землю. Оно растет неохотно, словно проверяя пришедшего сюда на прочность. «Сможешь ли? Уверен, что тебе это надо?». Чуть позже начинает болеть спина. Стоять наклонившись тяжело, и через полчаса Луффи просто садится на землю, скрестив ноги. Он неожиданно проворен для такого однообразного занятия, и пакет медленно но верно заполняется до краев. — Хватит, наверное? — подходит он к Санджи, демонстрируя плоды своих трудов, но тот с сомнением заглядывает внутрь, а потом запускает туда руку. Цветочные головки послушно мнутся в его пальцах, источая сладковато-пшеничный аромат. — Это очень мало, — качает головой Санджи. — Они же легкие совсем, а потом нужно будет оставить только лепестки — остальное не годится. Луффи разочарованно вздыхает, оглядываясь в поисках нового места. Он собрал здесь все подчистую, и прежде желтая поляна будто повернулась на один цвет в спектре. — Ну-ка, что там у тебя, — просит телефон друг, вчитываясь в открытый рецепт и прикидывая пропорции. — Ты собрал около половины. Ладно, я помогу, а то ты до вечера провозишься, и они завянут. Вскоре они находят еще одно одуванчиковое поле — такое же нетронутое и густое. Вдвоем дело идет быстрее, и к середине дня два больших пакета набиты под завязку. Можно возвращаться обратно. Дома, высыпав часть принесенной добычи в самую большую из найденных мисок, Луффи зачем-то погружает туда руки и трогает, перебирает уже начавшие поникать пушистые цветочные шапки. Он управляется на чужой кухне как на своей, и Санджи давно закрывает на эту бесцеремонность глаза, принимая как должное. Он ставит на стол еще одну миску поменьше, и второй этап работы начинается. Тонкие, узкие лепестки заполняют ее неохотно, Луффи с сомнением поглядывает на оставшийся пакет и уже сам не уверен — хватит ли? Кто же знал, что чтобы получить так мало, нужно сделать так много. — Мы забыли о таре, — понимает вдруг Санджи, и его ловкие пальцы замирают в воздухе с очередной щепоткой лепестков. — Нужна герметичная — кастрюля не подойдет. — Я принес. Смотри, как будто из магазина, правда? В распакованном Луффи свертке оказывается толстостенная стеклянная бутыль шоколадно-медового цвета. Четыре ее грани покрыты рельефным геометрическим узором из чуть приподнятых над поверхностью пирамидок и впадин, играющих на свету разными оттенками. Дутое стекло ложится в руку приятной, уверенной тяжестью, и его невозможно спутать ни с чем. Короткое горлышко венчает плотно сидящая внутри пробка. Санджи придирчиво осматривает предмет, постукивает по пробке, а затем удовлетворенно кивает — то что надо. Они вместе замешивают основу, которой все равно получилось маловато, и она не заполнит бутылку доверху, но возможности добирать оставшееся уже нет. — Лучше бы, конечно, в отдельной емкости сделать, а потом процедить и перелить, — замечает Санджи, встряхивая бутылку, внутри которой тут же начинает кружиться цветочный вихрь. — А теперь оно должно настояться в темном месте. А если будешь каждый день доставать меня с вопросами «ну что? ну как?», отдам обратно для личного контроля. Ворчание — скорее ритуал, чем необходимость, но Луффи бывает действительно нетерпелив, давя своим напором. Бросив последний взгляд на убранную в дальний угол кладовки бутыль, он довольно улыбается, с хрустом тянет вверх затекшие от мелкой работы руки и закрывает дверь. Пусть кто-то и посчитал бы эти усилия смешными, ему не жаль потраченного дня. Май достигает середины, заставляя вспомнить об учебе. Совсем скоро начнется сессия — пора браться за ум, наверстывая упущенное, что было забыто, изгнано из памяти и отложено в долгий ящик во имя сиюминутных «более важных дел». Но Луффи и не отрицает, что ленился, оттягивая неизбежное. Теперь оно встает выбором «что надеть» и распахнутыми дверцами шкафа, где в беспорядке валяются толстовки и футболки: яркие и темные, и столь мало подходящие дурашливостью принтов и надписей официозу института, что кто-то другой вряд ли бы стал появляться там в подобном, рискуя снискать себе славу несерьезного инфантила. Впрочем, Луффи все равно. Он даже не смотрит расписание на сайте и не уверен, во сколько именно начинаются пары и есть ли они вообще, решив разобраться на месте. Улицы тихи и пустынны: они наполнятся офисными служащими позже, к обеду, а пока солнечные пятна, теснясь, наползают на тротуар и остановки, бегут калейдоскопной россыпью по стеклянной глади витрин и, лучась, падают в глаза, заставляя чуть щуриться, спасаясь от невообразимой яркости позднего утра. Луффи неспешно поднимается по венчающей вход в здание лестнице. Студентов поблизости не видно: все, кто хотел, сейчас на паре, а кто не хотел — нашел более подходящее место прогулять учебные часы. Тяжелая деревянная дверь с усилием открывается, выпуская кого-то — Нами. Они учатся на разных специальностях, но часто пересекаются на занятиях. Два активных экстраверта и оба за словом в карман не полезут — собственно, так они и познакомились еще на первом курсе. — У тебя уже закончились пары? — Луффи останавливается на середине лестницы, засунув руки в карманы, и смотрит на спускающуюся подругу. — Что ты тут делаешь? — она как-то оценивающе-выжидающе смотрит на него, тоже останавливаясь ступенькой выше. — Я так много напропускал, да? Пора взяться за ум и все такое. Я забыл глянуть расписание, но, может, сегодня еще успею на что-нибудь. — Тебя же отчислили. На миг лицо Луффи меняется: вздрагивают в непонимании губы, взлетают вверх темные дуги бровей. Растерянность тенью оставляет свой отпечаток, против воли складываясь в какую-то бессмысленную, чуждую полуулыбку: — В смысле?.. — Ты не появлялся там пару месяцев точно, не делал задания, ничего не сдавал — думаешь, они стали бы ждать до бесконечности? Я же писала тебе. Там… нужно было разобраться с документами напоследок. — Но скоро же сессия, я готов, я хотел… — неосознанно привставая на цыпочки, чтобы поравняться с Нами, Луффи взмахивает руками, заглядывает ей в глаза, будто пытаясь опровергнуть необратимое. Он наскоро пытается вспомнить их переписку, или, может, Нами писала на почту? Способов связи так много — среди них легко можно упустить важное, потонув в ворохе спама и уведомлений. — Тебя не было слишком долго, Луффи, — подруга качает головой, тянет к его плечу руку, но в последний момент замирает, почти коснувшись, и вместо этого неловко теребит ремень собственной сумки. — Я писала тебе. Я думала, ты прочитал. Привыкание к этому новому, вынужденному статусу занимает у Луффи еще несколько следующих, помноженных на размышления дней. Он бесцельно слоняется по улицам, паркам и торговым центрам, ведомый поселившейся в мыслях непрошенной подвешенностью; подолгу сидит на покрытом отцветающими одуванчиками берегу реки, глядя, как носятся над волнами крикливые, непоседливые чайки, — временами его застывшая фигура привлекает их внимание, они подлетают ближе, выискивая, чем бы поживиться, и, разочарованные, улетают прочь. Наверное, надо будет начать с начала. Перезапустить всю эту громадину условностей и обязательств, заставив их в следующий раз играть за, а не против него. Он подумает об этом позже, а пока не остается ничего, кроме как заполнять смыслом дни ставших бесконечно длинными каникул. Когда одиночество окончательно утомляет, Луффи решает лечить его старым проверенным методом — компанией. Он заявляется к Усоппу без звонка или сообщения в мессенджере: просто надеется, что тот будет дома, подыграв чужой спонтанности, и, как ни странно, угадывает. Приятель относится к нежданным гостям довольно просто, всегда готовый пустить и найти чем занять, попутно делясь новостями, достижениями в пройденных недавно играх и мелкими жалобами на жизнь. Он так узнаваемо похож на Луффи в этих деталях, что тот будто разговаривает с собой. Это — всегда легко и приятно, не требует усилий, разрастаясь синхронностью потребностей, идей и впечатлений. Они долго топчутся в прихожей, наперебой посвящая друг друга в последние события и позабыв о времени. Усопп опять собирает прототип какого-то чудо-устройства, подсмотренный в сети, но способный работать лучше после небольших доработок — доработки уже расползлись по комнате широким ковром деталек всех мастей, но изобретатель не сдается. — В общем, осталось найти шарик подходящего размера, чтобы все вращалось, — вдохновенно вещает он. — Последний, который я примерил, чуть маловат — обороты гоняются вхолостую. А другой до этого намертво все блочил. Все решают тысячные доли миллиметра. — Слушай, а может… — Луффи задумчиво копается в карманах, почти уверенный, что там может найтись искомое. На свет извлекаются ключи, очередная кучка разнокалиберных монеток, какие-то смятые бумажки, фантики, рассыпавшиеся подушечки жвачки и твердый, иссохший колбасный огрызок. — Так, это точно в мусорку, — озадаченный Усопп чуть брезгливо двумя пальцами тянется к последнему, но Луффи вдруг отводит руку, отступая на полшага назад: — Нет. Это… надо. — Жвачку можешь оставить себе, я про объедки эти, — Усопп думает, что он не понял. — На жаре ведь быстро все провоняет. — Они… это нужно, — снова непонятно говорит Луффи, принимаясь засовывать разрозненный ком обратно. Он торопится, пара серебристых фантиков все-таки падает на пол. — Зачем? — понизив голос, Усопп внимательно вглядывается в лицо друга, но не находит ответов. — Я, конечно, знаю, как ты любишь мясо, но не до такой же степени, чтобы… — Землетрясение. Если окажешься под завалами, то поисковые собаки быстрее найдут что-нибудь пахучее. — Но у нас не бывает таких сильных землетрясений. Последний раз едва потряхивало — никто даже не проснулся, — Усопп хочет сказать совсем иное, но вместо этого зачем-то тоже проваливается в эту всепоглощающую абсурдность размышлений и только потом спохватывается: — Черт, при чем тут это. Кто вообще тебя надоумил? — Ло. Там, откуда он приехал, сильно трясет и иногда рушится. Они глядят друг на друга, оставаясь порознь: Луффи как будто бы ушел в себя, переставшие теребить ткань руки спокойно лежат в карманах, и он едва ли замечает, как друг раз за разом открывает рот, пытаясь начать что-то, но тут же обрывая сам себя. — Она же испортится, — только и произносит Усопп. Вместо этих слов должны были прозвучать другие, но он так и не собрал их, чувствуя, что где-то ошибается, где-то не угадывает. — Тогда я возьму еще, — просто говорит Луффи и оглядывается на дверь, нажимая на ручку. Он тоже чувствует, что что-то не так, а друга лучше оставить в покое. Совсем скоро одуванчики отцветают полностью. Улицы и парки заполнены разлетающимися во все стороны парашютиками семян: они настойчиво лезут в нос, путаются в волосах, неторопливо мигрируют, следуя за ветром. Иногда их даже заносит за ночь в комнату сквозь открытое окно, и эти белые снежинки лениво колышутся поутру возле кровати, прячась по углам от движения. Глядя на них, Луффи понимает, что успел со своей идеей не зря, иначе бы пришлось отложить ее до следующей весны. Он терпеливо ждал и не надоедал Санджи с вопросами — в конце концов, результат будет лучше заметен, если не узнавать его каждый день, а дать времени сделать свое. И, пожалуй, его прошло достаточно для первой проверки. — Ну, как там оно? — говорит Луффи сразу после приветствия, появляясь на пороге у друга и стягивая с себя кеды. — Ты же не забывал следить? Видишь, я даже не просил у тебя фоток и всего такого. Он немного бесцеремонно, по-хозяйски нетерпеливо дергает дверь в кладовку, не прекращая болтать: — Слушай, я перед выходом не ел и просто умираю с голоду, у тебя же найдется… А где?.. — обрывает он сам себя, растерянно оглядывая скромное содержимое небольшой, узкой кладовки. Ведро со шваброй на полу, какие-то коробки с инструментами и упаковки консервов вдоль стен на полках — и ничего, похожего на коричневую бутыль из толстого стекла. — Ты ее унес? Убрал в шкаф? Так лучше хранится? На миг губы Санджи сжимаются в линию, он весь как-то подбирается, но тут же отпускает сам себя: — Я выкинул ее, Луффи. Там… все испортилось. Наверное, мы занесли какие-то бактерии при готовке. — Как? Почему ты не сказал раньше? И совсем ничего не осталось? А если просто вылить испорченное? Луффи закидывает его вопросами, едва ли вслушиваясь в то, что говорит, и все так же поспешно пересчитывает взглядом коробки и банки, словно надеясь найти среди них свой будущий подарок. — Нет смысла выливать часть — жидкость уже перемешалась, — Санджи тянет его за руку обратно, и Луффи неохотно поддается, все еще не знающий, как реагировать. Санджи ведь не виноват, не стал бы портить специально, да и какой смысл — это просто ошибка первой неудачной попытки. И все же внутри назревает какая-то невнятная сумятица мыслей, которую Луффи обязательно задавит и остановит в себе чуть позже. Он же даже не знает, понравился бы Ло такой подарок — у неслучившегося будущего не бывает критериев правильности. И теперь он просто придумает что-нибудь взамен. Но лучше без чужой помощи. Наверное, ему просто хотелось немного поныть. Луффи вообще был не из тех, кто держит эмоции, чувства и намерения в себе, предпочитая отдавать миру то, что получал от него, неважно, хорошее ли, плохое, удваивая, усложняя эффект. Люди вокруг либо привыкали, либо уходили, переключаясь на кого-то менее очевидного, как говорили некоторые из них. Луффи не звал и не бежал следом — он не любил быть в тягость. Вот и сейчас, наскоро промотав в голове список всех, кто мог бы уделить ему время, он выбрал Усоппа. Нами уже вовсю корпит над учебниками в преддверии экзаменов и уж точно найдет в себе силу воли отказаться от заманчивых блужданий по окрестностям, как ни уговаривай. Никогда не отличавшийся подобным рвением к учебе Усопп в этом плане куда сговорчивее. Именно так и происходит. Выползший встречать его в прихожую друг совсем не против отвлечься, используя любой благовидный предлог, лишь бы не учиться, и тут же тащит Луффи в кухню, предлагая чай: в недрах шкафа у него всегда хранится упаковка мятно-лаймового — такая же, как у Луффи дома, и приятно знать, как этими незначительными мелочами друзья подтверждают, что помнят о его вкусах. Вдобавок к двум дымящимся кружкам Усопп ставит на стол полную с верхом тарелку попкорна — странное сочетание, но он совсем недавно сделал его, готовясь скоротать пару часов за фильмом, а для Луффи едва ли существует несовместимость в еде. Вопреки обыкновению, он без интереса закидывает пару соленых зернышек в рот и дует на чай, покачивая чашку. А потом выкладывает все события недавнего дня, сам не зная, что и зачем хочет объяснить. — В следующем году сделаешь заново, — беспечно пожимает плечами Усопп. — Но вообще поверить не могу, что наш кулинар облажался. — Это был подарок, — хмуро уточняет Луффи. — Для Ло. Звук этого имени заставляет Усоппа напрячься. Он беззвучно шевелит губами, будто репетируя сказать что-то, чего поглощенный своими мыслями друг не замечает и не осознает, а потом все же решается: — Этот твой Ло… откуда он вообще взялся? — Приехал сюда учиться и остался, я же рассказывал, — в голосе Луффи чуть заметное недовольство — он не понимает, к чему его стараются подвести. — А до этого? — Жил дома, ходил в школу, ну, не знаю, что там все люди делают. — Там, где землетрясения? — Это ты о чем? — Луффи, это… я еще тогда смотрел и думал, — Усопп по натуре трусоват и неконфликтен, и он знает, что то, что он сейчас пытается сказать, лежит где-то за пределами устоявшейся дружбы, но он правда должен объяснить, — эти твои странности и рассказы — оно не к добру. Лучше заканчивай с этим. Луффи глядит на него поверх кружки задумчивым, изучающим взглядом, так не вяжущимся с обычной подвижной мимикой черт лица. Они подступили к какой-то невидимой стене, упустив момент, когда она возникла на пути, и теперь слепо тычутся в нее, ища путь обратно. Но Луффи не собирается давать подсказок. — Что еще мне скажешь? — Тебе не говорили другие, ну так скажу я, — откуда только берется вдруг вся эта азартная, запальчивая смелость. — Ты заигрался в какие-то свои фантазии, дающих «полезные» советы друзей, но это уже ненормально! Это просто придуманная жизнь, и ты ведь сам в нее даже не веришь! — И он тоже придуманный? — нет смысла уточнять, о ком речь. — Именно, — тяжело припечатывает Усопп. Вода раздражающе-циклично капает в раковину, клепсидрой без дна отмеряя оставшиеся до взрыва секунды. — Не суди всех по себе. Теперь черед Усоппа не понимать. Они даже поругаться нормально не могут: фразы ломаются и рушатся друг об друга, как тонкий зимний лед на пруду, крошась мелким месивом каких-то старых, подспудных и невысказанных обвинений. — Чемпион по вранью у нас ты, — продолжает Луффи. Он поднимается со стула и выплескивает в раковину остатки полуостывшего, кажущегося теперь горьковато-невкусным чая, который больше не хочется пить. — Думаешь, все такие, как ты? Я хотя бы не придумываю себе новую жизнь и родителей каждый месяц. Жесткий взгляд сузившихся глаз обдает холодом. Вся фигура Луффи от вздернутого подбородка до широко расставленных ног — это превосходство, вызов, и Усопп тоже вскакивает с места, стремясь быть на равных. — Ты… ты не имеешь права так говорить! — это был удар ниже пояса, какого не ждешь от друзей. — Почему? Это же правда, — голосом выделяет последнее слово Луффи. Он не бывает снисходительным к тем, кто посмел тронуть его первым. — Это было в школе! А твое вранье происходит сейчас. Ты что, настолько никчемный, что только выдуманные друзья тебя признают? — Пошел ты. — Я у себя дома. У Луффи тяжело дергается скула, но он каким-то усилием воли заставляет себя отставить по-прежнему зажатую в кулаке чашку на стол. От него не укрывается, как неуловимо, коротко подается назад Усопп, но ничего не происходит: он зря боится расплаты или последствий, в них больше нет смысла, а все, чего хочется сейчас Луффи — это убраться отсюда поскорее. Надеть кое-как расшнурованные кеды — дело пяти секунд, а потом он толкает входную дверь и, пропуская ступеньки, ссыпается вниз по лестнице. За гулким эхом многократно отражаемых от стен шагов ему кажется, что этажом выше раздается лязг запираемого замка, но он не уверен. Ссора оставляет на душе и в мыслях след какой-то отчуждающей брезгливости, будто нашел в глубоком, дальнем углу шкафа труп насекомого, с отвращением понимая, что все это время он лежал здесь, рядом с тобой, срастаясь и становясь частью твоего мира. Можно махнуть рукой, накрыть чем-то, забросать тряпками, скрывая из виду и приравнивая присутствие к несуществованию, но этот маленький, посторонний клочок реальности все равно будет долбить сознание, требуя решения, которое никак не удавалось вывести. Одно Луффи знал точно: он не сделает первый шаг. Друзья на удивление не наседали с расспросами, не подталкивали к примирению — наверное, Усопп просто не успел нажаловаться им, зная, что тогда придется рассказывать все до конца. Лежа вечером на кровати, Луффи бездумно листает видеоролики, едва ли вслушиваясь и вглядываясь в происходящее на экране. Выдуманный мир не отвлекает, а лишь раздражает, кучей виртуального мусора скапливаясь в сознании и громоздясь в нем обрывками назойливо-прилипчивых мелодий, несмешными шутками блогеров, бессмыслицей кое-как смонтированных между собой кадров. Палец резко смахивает запущенное приложение, обрывая пустотой незаконченную реплику, и Луффи меланхолично глядит на россыпь разноцветных иконок, не зная, чем заняться дальше. Счетчик мессенджера давно превысил все мыслимые пределы, где в хаосе непрочтенных переписок тонет несущественное и важное, похороненное в единой братской могиле чужой неорганизованности, и эти истлевшие виртуальные мумии безмолвно хранятся внутри, ожидая своего, никогда не наступающего часа быть откопанными. Чуть нахмурившись от сосредоточенности, Луффи листает и листает, изучая заголовки — история жизни раскатывается в прошлое хронометражной лентой, напоминая о тех, кто давно исчез из жизни или появился в ней на мгновение, но будто специально не отдает нужное. Во второй раз список чатов прочитывается внимательнее, — ведь мог же не заметить, пропустить, — но имя друга так и не появляется на экране. Луффи не говорит, что написал бы ему, просто хочет… иметь выбор? Он так и не находит то, что искал, устало откидывая телефон рядом с собой: кажется, Усопп действительно удалил переписку, раз и навсегда оборвав все контакты, аккуратным Ctrl+Z вырезав по контуру свое присутствие в чьей-то реальности. Цифровой мир податлив и уступчив, и скоро срастется новыми пластами информации, старательно затирающими возникшую пустоту свежими данными, но Луффи все равно необъяснимо чувствует себя немного преданным. Потребность разделить, доверить это кому-то холостыми оборотами крутится в мозгу, как бы ни убеждал себя, что все равно. Слишком бескомпромиссный, слишком импульсивный — в Луффи всегда было чересчур много этих «слишком», кое-как утрамбованных в личность и видение одного человека, с чем тот не всегда имел желание и терпение справляться, отдавая на откуп другим право быть мудрее и сдержаннее. Он догадывается, что сказала бы Нами, ему почему-то все еще не хочется пересекаться с Санджи, а потом сознание озаряет внезапная идея — Зоро. Немногословный приятель не имеет привычки осуждать, не дослушав, как не имеет привычки читать нотации там, где достаточно простого внимания. Он открывает дверь, упираясь локтем в деревянный косяк, и сканирует Луффи чуть сонным, непроницаемым взглядом, сдерживая зевок. Он любит поспать среди дня, а может, звонок только что разбудил его, но после секундных раздумий он отодвигается, пропуская друга внутрь. — Где ты пропадал? — Зоро не утруждает себя приветствиями, так же как Луффи не утруждает себя поддержанием постоянных контактов, исчезая на долгие недели, чтобы потом как ни в чем не бывало появиться вновь. Он неопределенно пожимает плечами, кладет на прилепившуюся к стене узкую тумбу наушники и вопросительно смотрит на Зоро: «Куда?» Тот ведет его в кухню — такую стерильно чистую, что не верится, что здесь живет человек. Он не особо ею пользуется, предпочитая покупные обеды долгому стоянию у плиты и будучи не особо разборчивым в том, что ест. — Усопп ничего тебе не говорил? — издалека начинает Луффи, с ногами — так привычнее — забираясь на стул и обхватывая колени. — Ты о чем? Неудивительно, что он не понимает, ему же не стирали многолетнюю переписку. — Что у тебя опять происходит? Луффи не согласен, что «происходит» — лишь у него, Луффи все еще чувствует себя уязвленным, скрывая это нарочитой бодростью голоса и торопливыми фразами, становящимися вопреки напускной браваде просьбой «Помоги мне понять». — …и тогда я просто докажу ему, что Ло — настоящий, — история переходит из прошлого в будущее, обрисовываясь новой целью и возвращая уверенность. — У меня, в конце концов, есть фотки! Целая куча. И почему он не вспомнил о них раньше. — Он, наверное, не хочет со мной разговаривать, но ведь ты можешь ему сказать, что… — Луффи, это… это не нужно, — прислонившийся к столешнице Зоро устало трет лоб, ероша короткий ежик волос. — Он уехал. — Куда? — Какие-то домашние дела, его вызвали родители. Я не знаю, когда вернется: семья ведь. Чтобы чем-то отвлечься, Зоро включает чайник, достает чашки и с легкой рассеянностью изучает содержимое полок в поисках того, что можно предложить гостю. Древняя, доживающая свой век пачка чая прячется за полупустыми пакетиками специй, которые некому использовать, да наспех составленными одна в другую лишними мисками. Их давно пора отдать или передарить кому-то, освободив место. — Эй, откуда она у тебя? — привлекает вдруг внимание Луффи граненая ребристая бутылка из темно-коричневого стекла, которую ни с чем не спутаешь. Его бутылка. Спрыгнув с места, он бесцеремонно хватает ее, видя — она пуста, чисто вымытое нутро переливается матовым блеском без следа содержимого, не осталось даже пробки. — Это же Санджи, да? Он принес тебе? — Луффи уже знает, что, каким бы ни был ответ, он не поверит в иное. — Луффи, ты не понимаешь… — Что я не понимаю?! Он соврал, и ты в этом участвовал. Он сказал, что выбросил ее, а сам… — Таких бутылок — миллионы. — Я покупал ее специально. Думаешь, не отличу? Выпуклые стеклянные шипы впиваются в ладонь, и Луффи с каким-то раздраженным удивлением опускает взгляд вниз, желая расколотить, уничтожить зажатый в руке предмет. Он бы простил многое, но не пренебрежение тех, кого считал друзьями. Защититься от этого куда сложнее, чем вытерпеть насмешки и обиды посторонних, их вес слишком неравен, и не существует справедливого обменного курса, способного приравнять одно с другим. — Ты действительно не понимаешь, — уже в который раз начинает Зоро, но ему снова не дают закончить: — А ты не имел права! Недавняя сцена повторяется в точности до мелочей прыгающими в пальцах узлами шнурков, рывком двери и стремительным спуском по изломанной острыми поворотами лестнице. Дома Луффи с размаху бросается на кровать, слушая внимательно внемлющую ему тишину пустой квартиры и беспорядочно жужжащие в голове мысли. Сил бесконечно блуждать по улицам сегодня совсем не осталось, и все, чего он желал, покинув дом Зоро, это оказаться в спасительном вакууме своей комнаты, никогда не предающей, не подводящей, в отличие от… Каждому человеку нужно что-то свое. Не бывшее частью его изначально — обретаемое во вне, в мире вокруг, фактах, чувствах, улыбках и объятиях, в нелепостях и несоответствиях, роднящих с чем-то непостижимо новым, ждавшим всю предыдущую жизнь, чтобы воплотить формой давно нужных потребностей и стремлений, ускорив, разогнав до максимума душевный позыв. Этим столпом мироздания были для Луффи друзья. Он раскрывался, находил себя и понимание главного сквозь людей, не мысля этого мира иначе, всем сердцем, всем нутром отдаваясь тем, кого включил однажды в круг близких. Похоже, столпы его мироздания подгнили и заржавели, бессильными ломкими опорами принимая на плечи избыточный вес, кренясь и креня, и нарушая балансы. Без колебаний принявший не ему предназначенное Зоро, обвинивший в ложных выдумках Усопп, распорядившийся чужим Санджи. Почему одновременно, все сразу? Заворочавшийся в замке входной двери ключ заставил Луффи перекатиться на бок, приподнимая голову, а потом его губы тронула легкая улыбка. Ну наконец-то он дома. Кем бы ни были остальные, этот человек ни разу не заставил усомниться в себе, готовый рассудить, а не осудить, выслушать и принять до конца. — Эйс! — появившийся в прихожей Луффи широко, с облегчением, улыбнулся, шагая навстречу. Бросивший на полку ключи Ло поднял на него тяжелый, изъеденный усталостью взгляд. Луффи еще не называл его этим именем. Это случилось два месяца назад. Любовь к риску, — ярким впечатлениям, как называл их он сам, — была у Эйса в крови. Он давно и всерьез увлекался скалолазанием, одну за другой покоряя окрестные вершины, а после удивляя и шокируя сделанными фотографиями, становившимися бесспорным подтверждением: да, был там, да, без страховки. — Почему ты ему не скажешь? — попытался спросить у Луффи однажды Ло. Всей его рациональности не хватало постигнуть, да он и не вправе переубеждать, но брат — совсем другое. — Скажу что? Свобода — его стихия, он без нее не проживет, зачахнет. Он будет живым, но мертвым, — покачал головой Луффи, вкладывая в короткую противоречивость ответа такую же простую исчерпываемость, резонансом соединяющую два разума. Он не разделял увлечения брата, но понимал его цену. — Он висел на уступе над пропастью на одной руке. Там метров 50 и голые скалы внизу, — Ло все еще пытался найти рычаг давления. — Ага! Аж дух захватывает. Ты тоже видел эти фотки? Потребность в свободе, в праве на выбор работала для Луффи в обе стороны: он никому бы не позволил решать за себя и не вмешивался в решения других, давая пространство для любых маневров и опытов. Ло оставалось только махнуть рукой. Телефонный звонок застал его однажды вечером, когда он только ввалился домой после смены, высветившись на экране знакомым именем, безотчетно кольнув тревожностью: кто сейчас, в эру мессенджеров, помнит о мобильной связи. Значит, что-то важное? — Привет, Эйс не у тебя? — пропущенный сквозь динамики голос ждал, надеялся на способный развеять сомнения ответ, которым не обладал Ло. — Нет. Я сегодня работаю, ты же помнишь. Только что пришел. Что-то случилось? — Ну… — голос по ту сторону стал колеблющимся. — Эйс до сих пор не пришел домой. — Ты звонил ему? — Не берет. В этом все еще не было ничего странного. Брат Луффи вполне мог хаотично менять планы в последний момент, пропуская звонки и сообщения, отговариваясь после удивленным «Как я мог пропустить, ты звонил мне 7 раз», но неизменно выходил на связь, когда получалось. — Возможно, он поехал к Киду. Я спрошу его и напишу тебе. — Он поехал в горы. Молчание, отмеряемое равнодушным счетчиком длительности разговора. — А после мог поехать к Киду, — хрипловато повторил Ло. — Дождись утра. Я приеду к тебе, если он не вернется. Луффи явился к нему сам, долгим, настойчивым звонком выдергивая из беспокойного сна ранним утром. Его пытливо-сосредоточенный взгляд сквозил электрическим напряжением, раскатившимся до кончиков нервно подрагивающих пальцев, осевшим на шелушащихся, потрескавшихся губах, заменившим собой тонкие проводки вен и нервов в ставшем разлаженном теле. — Он так и не пришел, Ло, — сбивчивые, с проглоченными окончаниями слова. — Он не отвечает. В полицию они поехали вместе. Молодой офицер в чуть помятой форме болезненно морщился, записывая их скудные объяснения и избегая смотреть в лицо. Поросшие лесом склоны — та еще задача для прочесывания, места безлюдные, а пропавший был один. Луффи примерно представлял область поиска: накануне Эйс успел рассказать, куда именно отправится, и даже показал пару снимков из интернета — неподступный пейзаж действительно завораживал, так и прося сделать природе вызов. Потом они чего-то долго ждали в коридоре, отправленные туда после общения с офицером, мимо проходили люди в форме и гражданском, слышались голоса, и Ло только незаметно сжимал в своих пальцах напряженную, похолодевшую ладонь Луффи. — Вы поедете? — возник в поле зрения тот же офицер в мятой форме. — Мы набрали поисковый отряд, но… — Поеду, — вскочил на ноги не дослушавший Луффи. Как будто могло быть иначе. Оживающие после зимы деревья успели дать лишь робкую дымку листвы, закрепившуюся на ветвях размытыми пятнами зелени и не мешающую обзору так, как это было бы летом. Двигавшиеся вверх по склону люди время от времени перекрикивались, задавая ориентир и направление, шуршала под ногами прошлогодняя сухая листва, и островерхо утыкались в небо вековые шершавые стволы. Здесь уже были скалы, проступающие из земли все более частыми препятствиями, которые приходилось изучать со всех сторон в надежде ничего не найти. Час сменял час, замерев перед глазами статичной картинкой леса, отдаваясь болью в непривыкших к таким нагрузкам натертых ногах. Остановившись перевести дух, Ло огляделся и прислушался. Он давно не видел Луффи, надо бы найти и проверить, как он. До темноты еще далеко, но лучше убедиться, что все в порядке. Лес стелился под ногами сплетением цепляющихся за штанины побегов, лез в глаза прутьями кустарников, дезориентируя и заставляя отступать в обход, отчего Ло забирал неосознанно вправо — туда, где отбрасывали тень отвесные утесы, осыпавшиеся вниз осколками гранитных глыб. Там он и увидел Луффи. Тот сидел на коленях на грязной сырой земле, наполовину закрывая тело, и мелко, поверхностно втягивал в себя воздух сквозь сжатые зубы. Его руки слепо цеплялись за окоченевшее плечо, силясь разбудить, растолкать, а камни вокруг были измазаны бурым, и оно, это бурое, бросалось в глаза, заливая небо, воздух, силуэты и контуры куда ни кинь взгляд, дрожа на сетчатке наползающим багровым занавесом. Ло рванулся к Луффи, успевая за доли секунды увидеть все: и неестественно отвернутую голову, под которой разметалось что-то светлое и рыхлое, и разодранный о скалы рукав, и отчужденно-застывший, ставший искусственным взгляд открытых глаз. Он подхватил Луффи под мышки, дергая вверх, прочь, разворачивая и прижимая к себе, заставляя уткнуться лицом в грудь, темнотой под закрытыми веками сменяя увиденное, и все равно знал, что опоздал, бормоча что-то на ухо, придерживая за спину. Луффи так и не издал ни звука — только колотилось сквозь ребра покалеченным, сумасшедшим ритмом сердце, вбиваясь прямо в грудную клетку Ло. Следующие дни прошли в смазанной, вымученной череде каких-то заученных, ненастоящих действий, движений и слов, механически исполняемых, чтобы забыться. Организацией похорон в большей степени занимался Ло: оставленный наедине с документами Луффи вяло и безучастно крутил в руке карандаш, надолго задумываясь и выпадая из мира, послушно кивал, слушая объяснения Ло, и снова уходил в себя, исключая их из памяти в тот же миг. На церемонии прощания было мало народу — куда меньше, чем, наверное, мог бы собрать такой общительный человек, как Эйс, но у Ло не было времени и возможностей распутывать этот клубок связей до конца, и он сообщил только известным и близким. Луффи держался на удивление ровно — у Ло язык бы не повернулся обозначить это как «хорошо», но ничто, кроме скованно-заторможенных шагов, не выдавало в нем потери. Вопреки ожидаемому, он даже не плакал, иссушив и обезглавив собственные эмоции. Растворяясь в горе, он стал горем сам. Он оставался таким и дома, взяв привычку подолгу лежать в своей комнате, таращась в потолок или механически листая ленты соцсетей. Оставшийся на те, первые несколько дней Ло так и не съехал обратно, обосновавшись в другой комнате и перетащив туда понемногу свой скромный быт. Прежде он думал о том, как они однажды съедутся, удостоверившись и признав, что это нужно обоим — кто же знал, что оно произойдет так скоро и такой ценой. Луффи не появлялся на занятиях, отговариваясь на осторожные расспросы «Я схожу завтра», и в конце концов был отчислен. Он и раньше был не в числе первых, и накопившийся список пропусков и долгов просто не мог становиться длиннее, заставив учебный отдел факультета принять решение. А потом началось это. Ло не мог в точности сказать, чьей личностью и судьбой наградил его в первый раз Луффи — имен было так много, они теснились рядом искажениями вероятностных линий, сбивали с пути и с толку, пересобираясь кусочками исправленного прошлого, которое старательно возводил Луффи, вылепливая свой персональный, незыблемый дворец из песка и туманов. Их не рассеет утреннее солнце, потому что здесь нет солнца. Образы в его голове крепли, разнясь и отличаясь, обретая индивидуальность. Не все из них Ло доводилось примерять на себя, но вскоре он научился распознавать, отделять реальных от несуществующих, слушая, как Луффи ходил гулять с однокурсницей или ездил в институт, как прокручивал внутри себя диалоги, борясь и переубеждая, ссорясь и давая кому-то шанс. Возможно, это был его личный предохранитель, не позволявший перегореть окончательно. Возможно, с этим стоило что-то делать, но Ло просто не мог. Эйс был для брата целым миром, не потому ли теперь нужно так много, чтобы закрыть и залечить пустоту, множащуюся бесконечными версиями чуть исправленных, но недостаточных копий. В перерывах между все оставалось как прежде, наслаиваясь сонной рутиной дней, скрепивших и связавших вместе больнее и крепче, чем все прошлые месяцы счастья. Время не лечит, но позволяет умершему тихо отпасть, оголяя не готовое, не поджившее еще нутро, чтобы начать сначала. Луффи находил спасение в разговорах, ведя их с не-Ло, посвящая в тайны и планы, а потом пересказывал их же другому не-Ло, но в этой шаткой структуре неизменно находились изъяны. Собранные майским днем одуванчики испортились, и Ло уже не раз мысленно выругал себя за то, что не выкинул ту чертову бутылку сразу. Рассованный по карманам мусор, мелкие безделушки, остатки прихваченного со стола приходилось проверять и вытряхивать, мысленно смиряясь с новыми привычками и выторговывая у будущего право на покой. Пусть будет так, но только не хуже. А уж с этим получится разобраться, прожить. Время не лечит, оно забирает ставшее ненужным. — Понимаешь, они же за моей спиной, сговорившись. Да если бы попросили, я бы им каждому отдельно сделал — что мне, жалко, что ли. Но зачем вот так все рушить, — Луффи так и не покидает Ло, пока тот переодевается в домашние штаны и футболку, плещет в лицо пригоршнями холодной воды, смывая уличную пыль, открывает дверцу холодильника, понимая, что совсем не хочет есть. С начала их совместного быта кухня блистает непользованной чистотой и аскетизмом, изживая и замещая царившие здесь прежде привычки. У Луффи нет интереса к готовке, и он перебивается чем попало или покупает что-нибудь в одном из кафе торгового центра. — Что я им сделал? Дверца захлопывается с липким, чавкающим звуком. Ло оборачивается. Они стоят почти вплотную друг к другу, и он медленно кладет руки на плечи Луффи, обнимая, подтягивая к себе, а потом утыкается подбородком в макушку и закрывает глаза. — Забудь о них уже, — совет, становящийся просьбой, но она все равно не достигает ушей, обрывками звуковых волн падая к ногам. — Я не могу, — печально говорит Луффи. — Они же мои друзья. В ответ Ло только обнимает его крепче. Тишина течет сквозь поры, забивается в альвеолы легких и заменяет собою в артериях кровь. Вокруг нет ничего, кроме этой тишины, ни одного якоря, ни ориентира, и Ло резко распахивает глаза, возвращая предметам реальность форм, за которые ухватывается уставшее, покореженное сознание. — Хочешь чаю? — слова прогоняют тишину прочь, забивая под пол, а Луффи лишь вяло двигает плечами, предлагая решить за него. Укутанные летними сумерками остывающего города, они перебираются на диван в принадлежащей прежде Эйсу комнате. Темнота осторожно струится в окно, выплескиваясь на пол и смешиваясь с поднимающимся от чашек паром, и в конце концов затапливает комнату целиком. Темнота — не тишина, в ней почему-то легче дышать и не так тревожно в груди. Устроившийся под боком Луффи рассеянно водит кончиками пальцев по рельефно-выпуклой надписи на боку кружки, а потом опускает голову на плечо Ло, то ли засыпая, то ли просто думая о своем, и тот еще долго сидит неподвижно, отмеряя ночь тихими ударами сердца, а потом касается теплой ладони рукой. Луффи не плакал в тот день. Лучше бы он плакал.