Ненависть объяснима

      У него был один ответ на все. На любой взгляд Ромы, выражающий лишь усталость и скептицизм, на любую шутку Кости, на появление Исаковского в поле зрения и на собственное сердце, которое каждый чертов раз пропускало необходимый для нормальной жизнедеятельности удар, стоило только наткнуться на твердый взгляд голубых глаз или услышать этот едва различимый запах сладкого цитруса и чего-то больничного. У него всегда был один ответ на любую ситуацию: — Я его ненавижу.       Проблема заключалась только в том, что Илья уже давно разучился доверять самому себе. Не выходило и сейчас. Он мог повторять это «ненавижу» как молитву перед сном, пока слово не теряло свой смысл и не превращалось в безобразный набор букв и звуков, который ощущался, словно песчинка на зубах. Илья говорил самому себе, как ненавидит всегда апатичное лицо, длинные для парня волосы, шерсть на одежде и ленивые плавные движения. Илья повторял это «ненавижу» одними губами каждый раз, когда с агрессией и силой бил по мячу. Илья выплевывал это слово сквозь зубы каждый раз, когда слышал тихий, едва хрипловатый голос ближе, чем в радиусе десяти метров от себя. И все равно не верил самому себе, как и другие не верили ему.       Верил, кажется, только сам Исаковский. Закатывал глаза, только заслышав начало очередных грубых фраз, и уходил в другой конец спортивного зала, раздражая нервную систему Ильи лишь сильнее своей походкой и неправильной осанкой. Отвечал на острые слова кривоватой усмешкой и ядовитым сарказмом, заставляя сжимать кулаки и закусывать кончик языка, чтобы не сказать чего-то лишнего и явно глупого. Делал все, чтобы показать, что верит этой ненависти, верит тому, чему не верит даже сам Илья. Такой глупый и поверхностный. Чертов идиот, каких поискать.       Но не все было так просто. Это раздражающее «но» присутствовало всегда, и заключалось оно в том, что Илья, на самом деле, не ненавидел его. Переставал ненавидеть, как только они оставались наедине по счастливому стечению обстоятельств. Тогда эту обманчивую ненависть давило под собой желание смотреть. Наблюдать за каждым плавным ленивым движением, ловить в голубых глазах блики, отражающиеся от люминесцентных ламп. И ловить пальцами тонкие запястья. Но Илья все равно молчал, смотрел исподтишка, собирая разбросанные мячи по деревянному полу с облупившейся краской. Невольно обращал внимание на каждый шумный усталый вздох или брошенное под нос нецензурное слово. И на протяжении всего времени молчал, хотя иногда говорить хотелось до такой степени, что пересыхали губы. Хотелось сказать, что сегодня его подача была агрессивнее, чем обычно, и это сделало ее лучше. Хотелось сказать, что прыжок и блок были выполнены почти идеально. Хотелось сказать, что он выглядел действительно хорошо во время этого чертового прыжка. Но Илья все равно молчал. До тех пор, пока Юра не заговорил первым. — Самому не осточертело? — его голос был усталым и каким-то скрипучим, будто его утомила лапша на его ушах. Илья понял именно в этот момент, что Юра тоже ему уже не верил — Ты отвратительный актер, Тихонов. Из тебя бы не вышел даже клоун. — Что ты от меня хочешь? — Илья не верил грубой резкости своего голоса. Не верил сложенным на груди рукам и напряженной нижней челюсти. Юра, очевидно, не верил тоже. — Хочешь, чтобы я ответил честно? — Илья ничего не ответил, но он хотел этого. В чертовом «ненавижу» было слишком много тяжелой утомительной лжи, чтобы продолжать разыгрывать этот спектакль — Чтобы ты перестал валять дурака. Включи голову.       Илья включил голову, почти услышав, как в ней что-то щелкнуло. Ему нужна была лишь команда, стимул, чтобы это отвратительное «ненавижу» исчезло с кончика языка вместе со своим горьким привкусом, растворилось и не появлялось больше никогда. И одного взгляда в спокойные голубые глаза с выражением удовлетворения где-то в глубине зрачков оказалось достаточно для ощутимого толчка в спину. И Илья ни секунды не сопротивлялся этому толчку. Уверенно сделал шаг вперед и уверенно протянул руки, неуверенно положив ладони на дешевую ткань чужой футболки в районе ключиц. Юра от его рук не уходил. Теперь Юра верил, верил этим прикосновениям, верил приоткрытым губам и едва дрожащим пальцам. И Илья, наклоняясь ближе, касаясь чужих суховатых губ, верил, наконец, самому себе.