every beloved foot

«Я скучаю по своим собакам», – говорит Уилл, и это правда. Их привязанность так легко заработать, а их потребности так легко понять: им достаточно запрыгнуть на тебя двумя лапами или настойчиво уткнуться в твои ноги холодным носом. Ганнибал терпеливо ждет, наблюдая, – ни один мускул в его теле не двигается. Для него это не в новинку: он всегда отлично разбирался в инерции событий и предоставляемых ею возможностях. Что для него в новинку, так это невозможность управлять инерцией сейчас. (Ты подозреваешь, что, оглядываясь назад, он предпочел бы изменить пару событий – если мог бы. Ты осознаёшь, однако, что тяжесть твоей сущности была бы слишком велика для него во второй снегопад, – физика неуправляема в своей непреклонности: между числами, и молочной кислотой в мышцах, и вашим общим упрямством тебя было бы невозможно сдвинуть с места во второй раз.) «По тебе я скучать не буду», – говорит Уилл, и это неправда, даже если это кажется правдой сейчас – в моменте после неизбежного хлопка входной двери, который оставляет за собой лишь безмолвную тишину заснеженной ночи. Ганнибал исчезает в темноте: забирает блеск своих глаз, обуви и еще кровоточащих ран на лице, – он уходит туда, где деревья и пожухлая трава скрывают всë, что не хочет бодрствовать в период зимы и спит до весны. Когда Джек Кроуфорд прибывает с полицейскими, там уже нечего находить – даже отпечатков ног, давно исчезнувших под многочасовым слоем снега и медикаментозного сна. (Физика с инерцией требуют от Ганнибала, чтобы он куда-то шёл. Энергия вечна, и она цепляется за Ганнибала Лектера, образуя колтун, который нужно либо вырезать, либо вычесать, – если тебя, конечно, не укусят за чрезмерную старательность.) — Каждый раз, когда Уилл говорит кому-то, сколько у него собак, – на тот момент пять, – от собеседника практически сразу же поступает вопрос, понимает ли он, Уилл, что вообще делает. Уилл уже к этому привык. Он уверен, что в его жизни не было ни одного момента с окончания средней школы, когда ему не приходилось бы выдавать какие-то вариации на эту тему. Эм, я? – вообще нет, хочется ему ответить с безупречной улыбкой телеведущего. Я никогда не понимал, что делаю, – вот ни разочка – но вы-то мне обязательно расскажите, раз уж всё знаете. Ганнибал в их числе. Ганнибал, пожалуй, худший из них, потому что не принимает поверхностных, вежливых ответов. «Так много животных… и что Вы будете делать, если с Вами что-то случится?» – спрашивает его один из преподавателей, имя которого Уилл так и не утрудился выучить, потому что это преподаватель этики. Уилл чувствует себя оправданным, даже если ему приходится выслушивать всё остальное. Ему кажется, что этике нельзя научить: естественное положение вещей всегда будет узурпировать искусственные структуры. Он сам и похожие на него люди сделаны из растворимых веществ: короткий осенний курс не сможет исправить их существование, давно закопанное в каменистых пластах почвы, которые жаждут лишь дождя. Преподаватель думает, что Уилл непоследовательный и безответственный, – возможно, это и хорошо, что он не стал агентом. («Непригодные – учат», – шутит ваш заведующий кафедрой в начале семестра, а ты машинально улыбаешься в ответ.) Уилл пожимает плечами за чашкой кофе – смотрит на свои ботинки, затем смотрит на ботинки преподавателя. «Наверное, потрачу все свои сбережения на их пансион, – легкомысленно говорит он, – выиграю для себя немного времени, чтобы найти того, кто сможет позаботится о них, раз уж я не могу взять себя в руки». Ему, в принципе, больше не о ком заботиться, кроме своих собак, и если он будет распадаться на части, всë его станет их. У него нет детей, или жены, или больших долгов, – вообще, если честно, ничто из этого не имеет никакого отношения к этике, за исключением, разве что, простого анализа: с такой жизнью он уязвим. Уилл отмахивается от недоверия преподавателя так же быстро, как и от его первоначального вопроса. Люди любят собак. Они сделаны из простого, добротного материала, – кто-нибудь им точно поможет, потому что их можно предсказать, и проанализировать, и оценить, – они важны уже по той причине, что делают людей счастливыми. Одной собаке все равно, что Уилл, как каньон, истесан мыслями других людей и своими собственными. То же и с пятью собакам. То же и с семью – спустя несколько лет – даже если сам он аккуратно так начинает разламываться надвое, причём до такой степени, что люди уже специально приходят посмотреть на это феноменальное чудо природы. — Бастер появляется первым – импульсом к принятию этого решения становится лишь одна небольшая листовка на кампусе: приютите, мол, щенка терьера, – охотничий инстинкт медведя, поэтому он нуждается в физических упражнениях и просторе для жизни. Уилл на тот момент ощутимо одинок, и это одиночество невозможно заполнить учебой или написанием статей, – ему не хватает влажного воздуха залива и заполненных до отказа часов стабильной работы. Маленькая собачка пошла бы ему на пользу. У него есть дом с обширной собственностью – он бы тоже мог пойти собаке на пользу. Бастер принимает всё как должное: маленький лорд своей крошечной вотчины. Он награждает Уилла пожеванным корешком, а после несётся через дорогу за кроликом или птицей, и Уилл бежит за ним, выкрикивая его имя – скорее как заклинание, нежели с реальной надеждой, что он вернется на крыльцо. Уилл думает, что из всех его собак Бастер самый жизнерадостный – если кто-то из них спокойно и переживет двукратный переезд менее чем за два год, это будет он. «Ты псих», – говорит он Бастеру, который окончательно запутывается в кусте ежевики, так что Уиллу сначала приходиться выдергивать колючки из подушечек его лап, а потом уже из собственных пальцев. «Ты действительно думал, что победишь его, хах?» Тем не менее именно Бастер первым встречает Уилла у забора дома, в котором живет его собачник. От волнения он подпрыгивает каждый раз почти до пояса – почти до плеч, когда Уилл наконец заходит во двор, и Бастера чуть не отталкивают более крупные собаки, медленнее распознающие своего хозяина. Он не совсем плачет: с его тяжёлым дыханием невозможно издавать что-либо, кроме звуков перегревшегося двигателя. («Ты псих», – задыхаясь, говорит он в твоём сознании, когда ты берешь его на руки, не обращая внимания на царапины, которые он оставляет. «Ты действительно думал, что победишь его?» Своим крошечными лапками он тянет тебя за куртку, за руки, за талию – неосознанно вытягивая из тебя всё то, что причиняет такую боль.) — Уилл закладывает три дня на то, чтобы забрать своих собак. Он называет это небольшой паузой на залечивание ран и пополнение запасов. Что бы Корделл Домлинг ни ввёл ему вместо наркоза, оно не выводится из организма быстро, отнимая тем самым слишком много времени: периодически он погружается в прострацию и сидит так на одном месте достаточно долго, чтобы закрыть глаза и заснуть. Тошнота. Домашние дела. Поход в продуктовый магазин. Допросы в полиции. Удостоверение в том, что он не арестован – ничто из произошедшего на ферме Верджеров не дало оснований для предъявления ему каких-либо обвинений. Оправдания – в общем, всё, что нужно сделать. (Никакой разведки. Ты закрываешь все жалюзи и притворяешься, что жизнь останавливается за стеклами окон. Ты не выглядываешь наружу. Ничто не заглядывает внутрь. От этого ты грустишь, а потом злишься за то, что грустил, ведь всё, о чём ты когда-либо просил в своей жизни, – чтобы тебя оставили в покое со своей стаей и своим домом.) За собак надо платить помесячно: по пятьсот долларов за каждую, по три тысячи пятьсот долларов за переворот календарного листа. Уилл считает это хорошим числом – примерно так же выглядят расходы и на него самого, поэтому их легко будет сравнять в случае его смерти. У него нет наследников, кроме них. Уилла не волнует, что их может забрать его отец, если он всё ещё жив – он, как и Уилл, человек не такой хороший, но всё же преданный. Уилл полагает, что все собаки просто считают хозяина мертвым, если он уходит слишком надолго. Возможно, это справедливо. У них нет понятия о времени, кроме того, что определяется голодом и удовлетворением базовых потребностей, – если же кто-то другой начинает заботиться о их, разумно предположить, что он лично больше не может этого делать. Он ушёл. Он скончался. И, кроме того, Уилл действительно чувствовал себя в каком-то роде мертвым в тюрьме. Возможно, он снова умер где-то между отъездом в Италию и возвращением к входной двери. Сейчас он тоже чувствует себя немного мертвым, но это пройдет, когда они вернутся домой, и звуки их маленькой жизни наполнят гостиную вместо эха переворачиваемых страниц дневника, который покинул дом вместе с ночью. «Добро пожаловать обратно», – говорит он, открывая дверцу машины и отпуская их бродить по слякоти; он рад, что никто из них не может спросить, всё ли с ним в порядке, хорошо ли он провёл время, остались ли у него хоть какие-нибудь приятные воспоминания между жизнью и смертью. «Ужин по-прежнему в четыре часа, и я по-прежнему ожидаю, что вы будете останавливаться у двери для очистки лап и что мне не придется снова намывать полы». Это не уберегает дом от грязных следов или попрошайничества, начинающегося примерно в 3 часа дня, однако приятно быть раздраженным из-за чего-то, что может быть исправлено со временем и несколькими чистыми тряпками. (Их метание из стороны в сторону заглушают происходящее за окнами.) — Второй собакой становится Джек. Возможно, он и не был бы Джеком, если бы появился четвертым или пятым в стае, – тогда Уилл уже встретился с его тёзкой, директором Подразделения поведенческих исследований, – однако он только второй, и с этим именем в то время ассоциируется разве что Керуак[1]; так, крупная овчарка, спонтанно лающая и спонтанно повсюду блуждающая, становится Джеком. Проблемы с поведением, предупреждает Уилла описание из приюта, в котором, однако, пса назвали Напарником – видимо, чтобы звучало мило. Уилл заходит в клетку с поводком и протягивает ему руку понюхать. Спустя два года после появления Бастера Уилл чувствует себя готовым к Напарнику, если только он будет добр к Бастеру – Бастер слишком долго справлялся с личными проблемами самого Уилла. Ещё-не-Джек певуче тявкает, нервно расхаживая взад-вперед и постукивая когтями по бетонному полу, однако вытягивает белую мордочку и обнюхивает протянутое, – голову он наклоняет только когда Уилл поднимает вторую руку и чешет его за оранжевое ушко. Он – отчуждённый пес. Он уклоняется от ласки Уилла или настойчивых попыток Бастера командовать им. Он подбрасывает вверх игрушечных уточек, когда почти приходит время кормёжки. Он смотрит в окна, ожидая возвращения Уилла или того, как Уилл поднимет жалюзи. Он убегает два раза за первый месяц – и не просто в погоне за кроликами. Поначалу он вообще не склонен устраиваться в доме, в одном месте. Во второй раз он возвращается сам – через неделю. Возможно, он принимает какое-то решение. «Ты это идешь куда-то или просто прогуливаешься?» – спрашивает Уилл с улыбкой, видя, как он выкарабкивается из зарослей высокой осенней травы – с высунутым языком и сотней маленьких колючек в шерсти, которые потом приходится по одной вычесывать. (Позже ты задаешься вопросом, все ли собаки в какой-то момент становятся бродяжками и все ли перерастают это. Никто и глазом не моргнет, если так поступит человек, – ты не видишь причины, по которой какое-либо существо хотя бы раз в жизни не жаждало перемен так же сильно, как ты.) Он поет Уиллу лаем коротенькую песню, позволяя Бастеру лизнуть себя в уголок пасти. Сразу же после этого Уилл отмывает его шерсть, пока она снова не становится белоснежной, – стараясь не думать о том, как она должна пахнуть, чтобы привлечь внимание терьера, или что могло окрасить её в оранжевый. (Ты все равно думаешь об этом и на следующее утро даешь ему новое имя, извещая о перемене ветеринара, а после звонишь в приют, чтобы сообщить о найденыше и о том, что с ним всё в порядке. Осталось всего одно убийство перед отправкой обратно – домой.) — Первая ночь после возвращения не так уж тяжела, потому что Уилл все еще чувствует себя уставшим, и все собаки настроены на воссоединение – теперь, когда они знают, что он жив, и любит их, и что они всё-таки не были брошены. «Простите», – рассеянно говорит он, чувствуя холодную мокрую мордочку под своим запястьем – кажется, это Зои подталкивает его руку, чтобы он погладил ее по шелковистой макушке. Уилл подчиняется, параллельно вспоминая, что у него вообще-то есть две руки, и начинает гладить второй Уинстона, сидящего рядом, а после вообще чешет ногой бок Харли, лежащего под стулом. «За многое». Собаки вообще не утруждают себя извинениями – чувство стыда у них обычно быстро исчезает. За порванное в клочья бумажное полотенце виноватый взгляд остается лишь до тех пор, пока улики не уничтожаются. За невоспитанность отчитанный питомец подкрадывается к Уиллу, прося прощения, и полагает, что оно было даровано, как только пальцы хозяина касаются его уха. Уилл завидует им. Он задается вопросом, перестанет ли он когда-нибудь шарахаться от чужих рук. (Ты не уверен, шарахался ли ты от них во Флоренции: ты не знаешь, что тебе дал Ганнибал после того, как они с Чио затащили тебя к нему домой, – только то, что оно сработало чертовски хорошо, и ты до сих пор удивлен, что не поперхнулся горьковатым бульоном из петрушки. Ты, может, и сложил бы голову там, где тебе было положено: так ведь обычно поступают, когда стоматолог или парикмахер говорит наклонить шею вниз или открыть рот пошире, чтобы они могли приступить к своей работе, – добавляя при этом, что ты почувствуешь себя намного лучше, когда всё будет закончено.) («Еще буквально минутку», – сказал бы Ганнибал, и тебе бы пришлось приложить над собой усилие, чтобы не кивнуть в знак согласия; кровь превратилась бы в спинномозговую жидкость, перекликающуюся тогда по вкусу с горьким содержимым твоей тарелки.) Уилл засыпает, поглаживая уши и потирая каждую любимую лапку – не обращая внимание на мелкую возню собачьих тел по кровати и полу. Ему больше не нужно просыпаться в ночи, потому что они за него знают, где он находится, потому что они рядом, потому что они вместе. Помогает то, что уже холодно, и он хочет, чтобы они были рядом, ведь он больше не слышит шуршание ошейников или то, как они лижут его ноги, будто бы переворачивая страницы книги. А, может, и слышит, и именно поэтому так хорошо спит; в любом случае, пока он слишком измотан, чтобы беспокоиться о чем-либо. (Ты задаешься вопросом, почувствовал бы Ганнибал себя лучше, если бы закончил начатое. Ты задаешься вопросом, куда он побрел по снегу, а потом вообще перестаешь думать до утра – до восхода солнца, которое этот снег растопит, а, значит, и заставит исчезнуть глубокий след, оставленный им во льду.) — Третьей к нему переезжает Зои. Увидев её впервые, он думает о том, насколько комично уродливой она выглядит – вот так нервно перебирая ножками после оклика Уилл: что она здесь делает и кому она принадлежит. Однако она оказывается такой покладистой маленькой леди, что он почти сразу же чувствует вину за эти мысли, и призывает ее через парковку заправочной станции небольшим кусочком сыра – из сэндвича, купленного в магазине и ещё завернутого в пищевую пленку. «Она здесь уже несколько недель, – говорит кассир, – спит в стоке под дорогой. Наверняка, бросили её: совсем не лает, да и зубы выглядят наполовину гнилыми, – однако я её не могу забрать домой, плюс, пока она убегает от большинства людей, служба контроля за животными не сможет ее поймать». Кассир говорит это с нахмуренным, но покорным лицом человека, который знает, что ему надо что-то сделать, но еще не может найти в себе решимости сделать это. Уилл хорошо знаком с этим выражением лица ещё со времен работы детективом: десятки семей с горькими морщинами на лицах из-за многообещающих сыновей, чьи жизни пошли наперекосяк, или капризных дочерей, что стали злыми или сбились с пути. Эти семьи ещё не достигли той невидимой черты, которую нужно пересечь. Их доводы в защиту своих детей все еще имеют под собой почву – по крайней мере, для них, – и они пока окончательно не провалились в зыбучие пески. Так, Уилл уверен в том, что кассир не заберёт ее с собой домой. Зои энергично виляет хвостом, зажатым между задних ног, – её глаза слезятся, а волосы вокруг них сильно растрепаны. Значит, её может забрать Уилл. Сейчас её так же трудно мыть, как и тогда – Уилл и не ожидал пятизвездочного обслуживания от обычного питомника, к тому же, странная белая шерсть Зои – то короткая и жесткая, то длинная и мягкая – слишком своевольна в силу своих причин. Дорожки от слез по обе стороны от её морды создают впечатление, будто она плакала неделями, – эта маленькая мокрая болонка стала бы украшением чьего-угодно дома, если бы ее зубы скрывались за губами, а не стояли маленьким заборчиком перед ними. Если Бастер уверенно и быстро адаптируется, а Джек больше похож на компанейского бродягу, который просто решил заскочить на время, Зои остается чувствительной и нервной. Она сопит и жалобно скулит, когда Уилл наклоняется, чтобы поднять ее с травы: бледная шерсть вокруг ее лап и лодыжек окрашена в зеленый от лужайки перед домом, а её язык еле-еле выскальзывает из пасти, чтобы коснуться ладони Уилла в дикой, тревожной радости. Теперь, стоя рядом с кухонной раковиной и втирая в неё как можно больше тонирующего фиолетового шампуня – с цветочный ароматом, в котором и намека на настоящий цветок нет, – Уилл прижимает ватные диски, пропитанные перекисью, к глубоким черным морщинкам у нее под глазами, тихо шепча при каждом подходе. «Хорошая девочка», – говорит он ей и нежно поглаживает, наблюдая, как крошечные волоски ее ресниц смыкаются у глаз. Зои недовольно фыркает – ее конечности дрожат от холода и волнения, но она не отстраняется. «Ты моя красавица», – говорит он, включая кран, который обдает её теплой водой и смывает бледно-сиреневую пену, проявляя блестящий белый мех под ней. Конечно, это неправда – она все та же маленькая дворняжка с лицом людоеда, которую он нашел на заправке: наполовину обглоданная жучками с проезжей части и часто непривлекательно чихающая, – однако Зои любит его и ничего так сильно не хочет в жизни, как стать ещё более маленькой и прицепиться к бедру Уилла, и он тоже ее любит, и именно поэтому она прекрасна. «Ты заслужила свой сыр», – поздравляет он ее в конце, вручая маленький кубик чеддера, и она танцует по краям кухни, неловко наступая на пол и поскальзываясь на дереве, но все так же терпеливо ожидая, когда Уилл выпустит её наружу. Его радует, что сыра всё ещё достаточно, чтобы сделать ее счастливой и помочь ей забыть об унижении от спутанных волос и от своей родословной. — На восьмую ночь пребывания собак дома Уилл плохо спит. В то утро он просыпается в хорошем настроении – явный показатель того, что ему следует быть осторожным. Уилл Грэм не должен чувствовать себя хорошо. Уилл Грэм должен в лучшем случае надеяться лишь на легкую боль в челюсти из-за постоянного стискивания зубов, в худшем – на промывание внутренних органов в операционной после хирургической игры в угадайку на кухонном полу. Уилл садится в постели, подвигая Бастера так, чтобы он лежал сбоку от него – маленьким угольком поверх одеял, который занимает неоправданно много места. Ему ещё надо приготовить завтрак для себя и стаи – возможно, забрать почту в конце подъездной дорожки. Ароматный бекон и сладкая овсянка с кленовым сиропом – пока его голова ясна, ему ещё надо съесть то, что он любит, рядом с теми, кого он любит. Плотнее закрыть жалюзи, закрыть двери в комнаты, которые ему сегодня не пригодятся, и спокойно жить в пространстве своей берлоги, не мечтая о большем. Выключить телефон. Накрыть машину брезентом и впасть понарошку в спячку до конца зимы. Но Уилл чувствует себя хорошо, и ради собак он должен что-то с этим сделать – может, сходить в один из парков. Прошло много времени с тех пор, как он водил их куда-нибудь и это не заканчивалось тем, что они не ждали в страхе ужасных новостей. Было бы неплохо напомнить им, что этого не надо бояться, и самому себе – что он не должен бояться получать наслаждение от чего-то, помимо дома и собак. Легко забыть о нанесенных ему ранениях. Ему дважды прострелили плечо и один раз пырнули ножом – это где-то на два события больше, чем кто-либо может пережить, однако Ганнибал проделал хорошую работу, обрабатывая третью рану. Лоб и щека не имеют значения – синяки всё-таки начинают желтеть, а не чернеть. Уилл думает, что с ним все в порядке: довольно дикое предположение после двух лет хаоса, от которого его, однако, отвлекают семь животных, привязанных к нему на поводках. По большей части все они очень воспитанные собаки – Уинстон вообще иногда напоминает больше тень, чем собаку, Джек любит тянуть поводок, а Элли легко удивить, хотя в остальном она просто счастлива быть на улице. На этот раз его отвлекает Макс, потому что Макс большой – медведь в костюме собаки. Он изо всех сил тянет поводок к мусорному баку. Уилл же тянет в противоположную сторону – к дереву и карабкающемуся по нему ребенку. Они тянут так сильно взад и вперед, что другие собаки запутываются, и рана на плече Уилла напрягается – щелкает – взрывается болью. Все это очень драматично, хоть и заканчивается в считанные секунды – кажется, это наименее ужасное событие, которое ему пришлось пережить со времен энцефалита; интересно, однако, что среднестатистическому человеку одно такое событие испортило бы всю неделю. Эта мысль вызывает у него смех: он сидит на пассажирском сидении машины и протирает плачущие края швов на пулевом ранении, – голый по пояс, несмотря на морозную погоду, и обложенный собаками, которые беспрерывно обнюхивают его обнажённую кожу и слизывают соленый пот с рук. «Кажись, моё восприятие мира понемножечку пизданулось», – смущенно говорит он Уинстону, который в ответ кладет голову на спинку сиденья и прижимается черным носом к волосам Уилла. Бастер вертится у него на коленях, пытаясь уткнуться мордой прямо в салфетку, а лапой – прямо в уродливый красный завиток шрама на животе Уилла. «Мда, шарики немного заехали за ролики с тех пор, как ты появился», – добавляет он, улучая момент, чтобы почесать длинную шерстку за ушами Уинстона. «Кто-то явно удерживает пальцем одну чашу весов». Это делает Ганнибал, напоминает он себе, принимая душ тем вечером, а после пытаясь решить перед зеркалом, нужна ли ему неотложка или все-таки травмпункт. Ганнибал продолжает увеличивать ширину поля, которое ему нужно пересечь, едва ли не со всей комичностью удерживая растяжку или удавку, на которую Уилл непременно должен наткнуться. Недостаточно понимать его. Недостаточно ценить его. Нет, Уилл должен прыгать и пригибаться в нужное время, потому что каждый отказ ведёт за собой боль, и Уилл сам виноват – сам же наткнулся или не смог предвидеть опасность. «Почему бы тебе не помочь нам найти его?» – спрашивает Джек по телефону вскоре после того, как вода высыхает в волосах Уилла. «У тебя есть талант и знания – лучше, чем у кого-либо. Больше мотивации, чем у всех на планете вместе взятых... если только ты не ждешь момента, чтобы побежать за ним?» Уилл иногда очень жалеет, что сказал это Джеку, однако Уилл утешает себя тем, что это было правдой, и он не хотел тогда снова оказаться непонятым. Ему нравится думать, что он был столько же правдив, когда отсылал Ганнибала прочь – что он выразил свое глубочайшее желание в тот момент, не думая о последствиях, будто Ганнибал прислушался бы к этому так, как он никогда не прислушивался абсолютно ни к чему за весь период их знакомства. «Потому что я сказал ему, что не хочу знать, где он», – говорит Уилл, глядя на обогреватель, спрятанный в углублении камина, и на собак, разлегшихся перед ним – свернувшихся в маленькие калачики или вытянувшихся во всю длину: прямо пекарня с поднимающимися грудными клетками, – теплая, и счастливая в сухом лучистом уюте нагревателя. Джек, вероятно, всё ещё слушает с той стороны. Уилл пытается представить, как он разочарованно хмурится, как соль и перец покрывают его виски́. Уилл задается вопросом, смотрел ли Джек когда-нибудь на его виски́ – маленькие ослепительно-белые волоски Уилла, которые идут в одном комплекте с его каштаново-рыжей бородой, – и думает, что нет. «Он уважил это, – продолжает Уилл и думает, что некоторые из этих светлых волосков принадлежат Ганнибалу – возможно, им обоим с Джеком. «Ушел посреди ночи, не споря. Никого не выпотрошил по пути сюда, ничего не сломал по пути обратно. Я бы счел это довольно успешным успехом для себя, даже если для тебя это не так». «Для большинства людей это не так, Уилл», – говорит Джек где-то на Востоке от Уилла, где его лицо не сможет пристыдить Уилла, если Уилл не захочет его представить. «Не беспокойся об этом, Джек, – говорит Уилл, решив, что всё-таки не хочет представлять, – ты будешь первым, кому я позвоню, если он вдруг передумает, – это при условии, что сначала он придёт по мою душу, а не по души всех остальных». «А если ты не позвонишь?» «Тогда, я подозреваю, ты все равно будешь первым, кто об этом узнает», – говорит Уилл и желает ему спокойной ночи. Это должно вызвать в воображении Джека образ чего-то ужасного, даже если для Уилла это не совсем так. Уилл не знает, что Ганнибал сделал бы с ним, если бы в один прекрасный момент перестал играться с едой. Уилл поспал достаточно, чтобы всё обдумать, и пришёл к выводу, что распиливание черепа пришлось Ганнибалу по вкусу в тот день – он всё так прекрасно представил, спланировал, ещё и мизансцену разыграл, – и всё для одного возможного исхода, именно поэтому у него не было времени импровизировать. Тем не менее Уилл ложится в постель с другими мыслями: телефонного звонка не будет, потому что он уйдёт, а не потому, что будет мертв. Потому что он будет где-то в самом разгаре ночной поездки по хребту Скалистых гор – может, в Нью-Мексико, или на Север, в Канаду: из кузова какого-нибудь угнанного грузовика будет разноситься лай собак, по радио – ария, не вписывающаяся в привычный кантри-плейлист, а руль будут держать руки, потрескавшиеся от холода в сарае Верджеров и ожогов веревки. (Так, проходит примерно неделя с того момента, как ты перестаешь скучать по собакам и начинаешь скучать по нему. Тихо, под жужжание обогревателя внутри дома, под неглубокую, сбитую пародию на дыхание, которое ты начинаешь производить, когда осознаешь это, и под еще более влажный пушистый снег, мягко падающий снаружи, ты гордишься собой за то, что это заняло так много времени.) (Ты задаешься вопросом, сможет ли кто-нибудь из твоих собак стереть дорожки слез с уголков твоих глаз, но вспоминаешь, что нет: делать это как для себя, так и для них – твоя обязанность.) — Четвертой собакой, когда проблема с трудоустройством Уилла и окончанием магистратуры разрешается, и он с разгромным успехом проваливает программу на агента ФБР, становится Харли. Он снова ищет возможности отвлечься – не от одиночества, как с Бастером, и не от ощущения потери контроля, как с Джеком, и не от проигрыша собственной эмпатии, как с Зои. Харли – хорошая собака, попавшая в плохие обстоятельства: она просто слишком крупная, и в ней намешано слишком много нежелательных пород, чтобы ее могли забрать в семью до окончания льготного периода в приюте для животных. Ей необходима семья. Она говорит это ему белками своих глаз, когда Уилл идет по клеточному блоку окружного приюта: большая пасть мастифа молча открывается и закрывается, будто она хочет что-то сказать, но не может найти нужных слов – не может объяснить, что здесь ей не место. Она выглядит маленькой за металлической сеткой. Она выглядит так, словно сама чувствует себя маленькой. (Ты часто вспоминаешь о ней, когда попадаешь в тюрьму – выглядишь ли ты похожим на нее или всё-таки идеально подходишь для этого места; ты не хочешь слышать ответ – из страха, что он окажется именно таким, как ты и подозревал. Ты лжешь и просишь Ганнибала и Алану помочь тебе, непреднамеренно озвучивая правду: не о том, что ты здесь чужой, а о том, что тебе нужна помощь, и тебе кажется, что они увидели это в твоих глазах так же, как ты увидел это в глазах Харли.) «Ну здравствуй, большая девочка», – говорит он, и она прижимается к его коленям – такая большая, в полном соответствии его словам. «У меня тут сложилось такое чувство, что тебе здесь не место». Ее широкая голова лежит у него в ладонях – короткая шерсть маслянистая и гладкая. Она похожа на пятно ржавчины – та часть его, что всё еще погружена в рабочие дела, сравнивает её с пятном крови, которое несколько раз пытались отстирать, но всё никак не смогли. Харли слишком милая для такого сравнения: ее брови печально сдвинуты двумя полумесяцами, но эта мысль все равно остается воображаемым отрезком ее жизни до него. (Ганнибал в конце концов помогает тебе. Ты не уверен, заслуживает ли он похвалы за это, ведь он с самого начала знал, что тебе нужна помощь, так что, возможно, ты тоже не заслуживаешь похвалы за всех своих собак.) — Большую часть времени Уилл чувствует себя нормально, но не обязательно в хорошем смысле: зуд от заживающих шрамов для него уже становится фоновым шумом, однако в мыслях дрейфует чувство абсолютной бесцельности. На данный момент ФБР его точно уволило. Даже если неправомерное судебное разбирательство и провокация в отношение гражданского лица не добили их, то самосуд в Италии и на ферме Вёрджеров уж точно не выглядели хорошо на предварительном разбирательстве – несмотря на то, что, технически, Уилл ничего не делал и вообще он простой учитель. («Нам придется пересмотреть оценки всех выпускников его класса», – со вздохом говорит Кейд Пурнелл своей помощнице прямо перед тобой с Джеком – ещё перед Италией. Но после кухни. Ты не споришь, так как больше не можешь притворяться, что знаешь, где находится твоя голова, –прекрасно при этом зная, где находятся все остальные твои внутренности. «Темы, конечно, утверждены заранее, однако дискурс вокруг них остается под вопросом».) Уилл, наверное, мог бы вернуться на Юг. Его отец все еще обитает где-то там, а если и нет, то благодаря ему Уилл знает достаточно лодочных верфей и операций для рыбной ловли, чтобы найти работу без него. Это не очень сложно по сравнению со всем, над чем он работал, а также абсолютная трата его образования, но, возможно, он просто исчерпал способность справляться со сложностями. Он скорее ходит, обдумывая это, нежели сидит, вперившись в одну стену: вместе со стаей он прогуливается по границам участка, продираясь сквозь камыши и папоротники на соседних болотах, – ручей недавно вышел из берегов из-за тающего снега. Потом будет нелегко отмыть собак, но Уилл просто жаждет чем-то заняться. Джек и Уинстон – животные, рожденные для прерий, независимо от контраста их характеров, – с энтузиазмом следуют. Белый мех Джека ярко контрастирует с зарослями. Уинстон, наоборот, сливается с ними, и ничто, кроме шелеста листвы, не указывает на место его пребывания. Уилл время от времени свистит, напоминая им вернуться, – все остальные довольствуются тем, что бегают рядом с ним. Он уверен, что они вернулись бы, даже если бы он не свистел, однако невозможно их винить за попытки обозначения границ – где именно начинается это «слишком далеко». У него есть они. Это то, к чему из всех вроде бы потерянных вещей он хотел вернуться больше всего, и он не может сказать, что его это не успокаивает, даже если все остальные страницы – с работой и другими людьми – вырываются из его жизни. (Иногда ты воссоздаешь давнюю картину у себя в голове: Ганнибал разбрасывает свои записи и тома, вырывает печатные листы из корешков и отправляет их в камин. Похоже, он все-таки сохраняет те части, которые ему нравятся, – зарывает их куда-нибудь, составляя коллажи, коллекции, хранилища.) (И – твои позвонки, – думаешь ты, буквально чувствуя при каждом шаге перемещение костей в спине; Харли наклоняет голову, чтобы оглянуться на тебя. Вот что он сохранил бы от тебя – Атлант и аксис, первый и второй. Их нелегко сломать. Они имеют приятную форму. Они идеально бы подошли в логово любого крупного зверя.) Так, они проходят несколько километров по краю его и соседских владений – Уилл, чувствуя свои кости, и собаки, чувствуя траву под лапами. «Фу», – говорит он об очень интересных – видимо, для каждой собаки – останках дохлой мыши. «Ко мне!» – кричит он, когда Макс и Элли начинают кружить друг вокруг друга, высунув языки и широко раскрыв глаза в предвкушении погони. Все команды короткие и односложные – один-два слова. Таким образом, не возникает путаницы. Сидеть. К ноге. Место. Лежать. Гулять. Понимают ли они сказанное или просто ожидают его – если честно, Уилла это не особо волнует. Это долгая работа – даже если слова короткие, и кроме дрессировки ему, в принципе, нечего делать. Маленьким собакам иногда нужна помощь. Большие собаки то исчезают, то появляются, виляя стоящими трубой хвостами, которые виднеются в траве, как радиовышки. Каждая хотя бы раз теряется. Уилл потеет под рабочей курткой и выдыхает тепло в свои руки без перчаток. Грязь засасывает его ботинки так же беспощадно, как и маленькие подушечки лап, – как и оленьи копытца, как и что-то, напоминающее следы другого человека: заполненные талой водой звёздочки подошвы блестят украшением на земле. Он смотрит на них некоторое время – думает о созвездиях, которые он пока может видеть, но которые будут меняться в зависимости от времен года и исчезнут к приходу лета. Он задается вопросом, кто их там оставил, но, смутившись, напоминает себе, что это не имеет значения – это был не Ганнибал, ведь Уилл попросил его уйти, и Уилл больше не будет о нем думать. Он чешет шею – вдавливает пальцы в ямку у основания черепа до тех пор, пока костяшки не белеют. Он не может сосчитать кости из-за всех мышц, встающих на пути пальцев, но он точно знает, что они всё ещё там. «Домой, Уинстон», – в конце концов говорит он, призывая возвращаться каждого поднявшего ухо. «Домой, Макс». И собаки возвращаются, потому что они хорошие существа, – они знают, когда пора уходить, несмотря на их интерес ко всему гнилому. Именно поэтому всякий раз, когда кто-то говорит Уиллу, что собаки глупы, он без зазрения совести отвечает: они понимают всё лучше многих – они точно умнее его. — Пятую собаку он заводит уже после получения должности в Куантико – но ещё до того, как люди начинают спрашивать, что он делает со своей жизнью с таким количеством собак. Уилл считает эту критику несколько необоснованной: Элли маленькая по сравнению с большинством – из тех, кто больше лает, чем кусает. Хотя это она тоже делает. «Кому вообще в голову придет завести агрессивную собаку, когда у него и так их много?» – спрашивает пожилая соседка Уилла, пальцем пересчитывая каждое животное у его ног. Она не говорит это недобро – скорее удивленно, как и большинство пожилых людей: они не видят смысла хоть как-то усложнять свою жизнь по сравнению с тем, какой они помнят жизнь в его возрасте. («Ты же знаешь, что меня не нашли в капусте сразу таким, да?» – спрашивает однажды твой отец, рассказывая о своём страхе, что он как-то не так воспитал тебя, а после вообще пускаясь в размышления: те, кому двадцать с чем-то, тоже ещё дети, – им просто приказали начать вести себе по-взрослому и перестать притворяться детьми. «Когда-то – ещё до твоего появления – у меня даже были каштановые волосы».) (И те, кому тридцать с чем-то. И те, кому сорок с чем-то. И те, кому пятьдесят-) Уилл смотрит на Элли, а Элли мечется взглядом с одной собаки на другую. Курчавая и маленькая, аккуратно постриженная и ужасно нервная, словно молодое деревце на сильном ветру. Она мельтешит между ними, но каждый поочерёдно трётся о неё боком, и в конечном счёте она перестает оглядываться, счастливо усаживаясь на асфальте длинной проселочной дороги под березами. «Некоторым собакам просто лучше быть с другими собаками, чтобы те держали их в узде, – говорит он, пожимая плечами, – она, вероятно, никогда не будет спокойна в присутствии случайного человека или собаки, однако с теми, кого она знает, у нее все в порядке». «Что ж, у Вас определенно есть место на это», – говорит соседка, держа под мышкой охапку рекламной почты. Продажа матрасов, установка шкафов, доставка пиццы – сотня вещей, которые на самом деле никому не нужны в почтовом ящике случайным вечером понедельника, но которые тем не менее там есть. «Не могу представить, зачем такому молодому человеку, как Вы, нужен весь этот дом. Я молюсь каждую неделю, чтобы Вы нашли себе того, кто составил бы Вам компанию». Уилл благодарит ее, потому что от него этого требует вежливость: в её словах нет ничего такого, что бы он не слышал на Юге, или на Востоке, или от своего отца, или в своей голове. Он услышит это снова на следующей неделе, когда она снова пересчитает его собак – уже забыв или, возможно, заподозрив, что у него появилась новая. — В апреле у Уилла два посетителя: оба неожиданные, и только одного он действительно принимает. Та, кого не столько принимают, сколько терпят, – Алана. «Ты когда-нибудь задумывался о том, что, если тебе позволили выжить, это тоже является своего рода наказанием?» – спрашивает она, сидя на одном из стульев крыльца прямо перед Уиллом – её собака, Пюрешка[2], игриво перебрасывается игрушкой на веревочке с Максом. Уилл подозревает, что Пюрешка здесь для того, чтобы разрядить атмосферу, однако поступает по-джентльменски и не разоблачает её, несмотря на свои привычки. Уилл никогда не ругался при собаках – только в случае опасности. Он зол на нее, ведь сам он ни за что не позвонил бы ей: никто, кроме самого Уилла, не оценил бы этот жест – возможно, даже он сам. «Это в отличие от чего – всех очевидных вещей, которые были наказанием?» – говорит Уилл, отвернувшись к подъездной дорожке: на ней, на самом деле, нечего разглядывать, кроме луж после весеннего дождя. И новой машины Аланы – большой ужасной черной штуковины. Может, это свадебный подарок: Уиллу птичка нашептала – хотя он к таким старается не прислушиваться, – что они с Марго теперь несколько больше друг для друга, чем закадычные друзья. Алана улыбается алыми губами, поглаживая ручку кофейной чашки. «Ганнибал всегда пакостил прямолинейно, – объясняет она, – но вот эта последняя пакость стала для меня скорее причиной постоянного беспокойства». Уилл натянуто улыбается. «Звучит так, будто ты уже ожидаешь рояля на голову, – говорит он, ­– ты что-то сделала, чтобы теперь бояться? Я-то думал, всё сложилось в пользу Марго, учитывая, ну, – и Уилл снова пожимает плечами, – всё». Она отвечает не сразу: сначала ставит кофейную чашку на стол, затем обхватывает себя руками и наклоняется вперед, балансируя на передних ножках стула. Она выглядит по-детски, делая это, – словно возвращается в того человека, который скрывался за голубыми глазами до докторских степеней и тех вещей, которые эти степени не смогли скрыть. «У меня есть Марго, – задумчиво говорит она, – и у нас двоих скоро будет больше. Больше, чем я когда-либо достигала и на что я когда-либо рассчитывала за всю свою жизнь. Я не уверена, что сделала хоть что-то, чтобы заслужить это». «И есть ли в этом двойное дно», – добавляет Уилл. Алана кивает. «Я чувствую себя виноватой перед тобой, – говорит она, – и перед Эбигейл. Иногда перед Джеком, иногда перед людьми на ферме. Вы все так или иначе остались в одиночестве, а я получила то, что хотела – по крайней мере, из того, что я могу контролировать». (И это ли не забавно? Никто никогда не сможет контролировать Ганнибала – он ни капли не одомашнен, какими бы безупречными ни были его манеры и общая эстетика: он может похвалить великого художника за мастерское использование фталозеленого, а в следующий же миг вырвать у него глазное яблоко и съесть его. «Фталоцианин – одни из самых стабильных и распространенных красителей, доступных роду человеческому», – скажет он, заглушая влажным соединением челюстей звуки боли и схлопывание стекловидной оболочки глаза. «И все же липохром зеленой радужки является наиболее трансформируемым».) («Ирония процветает в дихотомии», – скажешь тогда ты, наблюдая за тем, как его клыки погружаются в белок.) Уилл выслушивает ее настолько внимательно, насколько может. Однажды она была для него кем-то вроде друга. Возможно, где-то в глубине души он даже надеялся, что Пюрешка обретёт свою семью здесь, вместе с ней, и всë свободное пространство фермерского дома с тремя спальнями на окраине пригорода внезапно обретет смысл, который все собаки мира не смогут отыскать. Он ценил это в ней и именно поэтому, вероятно, теплил надежду, что она поймёт необходимость стаи, важность заботы о них. Даже если Алана не сможет полюбить его так, как любит его собак. В том, что она не хотела находится наедине с Уиллом в одной комнате, и в том, что у нее все идет своим чередом, и в том, что она готовиться стать счастливой карьеристкой, женой и матерью, есть своя логика. Тем не менее он счастлив выпроводить ее и снова остаться наедине с собой. Он доводит ее до машины, а после, как только собаки засыпают на своих местах, идет к концу подъездной дорожки – туда, где совсем недавно исчезли блестящие колеса нового автомобиля, – и забирает почту. Ничего особенного. Газеты и журнал с научными статьями, из которого на кухонный стол выпадает пачка буклетов. Вот какой-то купон с подпиской: как только Уилл видит нечто подобное, сразу выбрасывает это в мусорное ведро; Джек тут же сует длинный нос в мусорку, надеясь найти что-то интересное. Вот визитная карточка для пожертвований: самым щедрым, фыркает он, а с ней обещание еще десяти лет подобных бумажек, если он решится ответить хотя бы одним долларом. Эта отправляется в мусорку так же быстро, как и прошлая, – Зои смотрит на него, будто бы убежденная, что его разочарование в мире можно вылечить. А вот- Уилл на мгновение останавливает взгляд на бумаге, удерживая руку, чтобы и её не выбросить в мусорное ведро. А вот старая, хотя и возмутительно глупая фотокарточка: мультяшная голова рыжей таксы в поварском колпаке и куртке на белой квадратной крыше здания с вывеской «Собачья забегаловка». «Приходите отобедать с нами на Оушен-Бич, Сан-Франциско – мы соревнуемся в качестве, не в цене!» хвалится одинокая надпись на обратной стороне карточки; рядом с ней – только адрес Уилла в самом углу под веселой почтовой маркой с американским флагом. Листок датирован прошлым месяцем – вероятно, потерялся при транспортировке, судя по количеству сортировочных кодов, наклеенных на пустой квадрат белого цвета. Уилл крепко держится за него еще секунду, а Джек, привлеченный запахом обеда, уже лезет с головой в мусорное ведро; Зои и Элли на коленях Уилла напоминают ему, что, вообще-то, четыре часа дня наступают всегда в одно и то же время. (Ты отказываешься задаваться вопросом, что под этим подразумевается. Вместо этого, ты анализируешь скудные улики. Ты заполняешь пробелы. Ты знаешь, что здесь нет никакой угрозы, а даже если бы она и была, то с начала марта уже прошло четыре недели и несколько дней, и пояс Ориона давно уже исчез вместе с Большим и Малым Псами, а Ганнибал так и не пришел убедиться, что ты увидел это, – ну, или хотя бы посланную бумажную копию. Это шутка. Это его «скучаю».) «Так, ребята, давайте-ка вас накормим», – говорит Уилл, впервые не чувствуя себя одиноким – и неважно, что открытка намеренно безлична, и что, возможно, это завуалированный каламбур, и что нет такого второго человека, который смог бы настолько хорошо попасть в его чувство юмора. Неважно и то, что он, вообще-то, должен передать это Джеку Кроуфорду, и что дрожащая от страха Алана Блум хотела бы, наверное, знать, где теперь обитает тень ее страха (в Калифорнии), и что прикрепление этой карточки на дверь холодильника может быть принято за препятствие правосудию. Он благодарит собак за их терпение и перекладывает нарезанные кубиками сосиски с крошками корма в миски. «У меня не так часто бывают гости», – говорит он. — Шестая собака у него самая крупная. «Макс, – говорит молодая пара бывших владельцев, – в честь достижения максимума шкалы кухонных весов, на которых мы его сперва взвешивали». Уилл не уверен, чего он хочет, когда видит листовку на доске объявлений в Куантико, – доска не так уж сильно отличается от всех тех, что были в университете и колледже. Агенты тоже люди: они тоже хотят продать диван или добраться с кем-то на работу из Аннаполиса. Они тоже заводят собак, но после обнаруживают, что собаки требуют больше усилий, чем среднестатистический работник правоохранительных органов или армии может себе позволить без чьей-либо помощи. С картинки на доске счастливо глядит животное громадных размеров – у Уилла ещё не было таких дома. Поездку после работы в Форт Бельвуар и ещё множество миль до дома мотивирует только его опыт с Бастером, потому что энтузиазм начинает покидать Уилла. Несомненно, появление маленького терьера в его жизни – не манна небесная, и у него еще есть надежда избежать расширения семьи. Максу и года нет – в нем столько энергии, что можно поделиться с парочкой других собак. (Несмотря на это, ты раздумываешь в пробке, ловя пару раз свой взгляд в зеркале заднего вида: Макс молод, а вот Зои – нет. Джек – нет. Бастер – нет. У тебя не будет вечно пять собак.) «Мы действительно ценим это, профессор Грэм», – говорит молодой армейский кадет – умный парень, которого приняли на подготовку рейнджеров, из-за чего ему придется покинуть дом на много месяцев. Он хорошо учится. Он не отрывает глаз от слайдов и книг, а после возвращается домой к своей милой жене и своей милой собаке, однако собака теперь уходит к Уиллу, потому что только у мужа получается выгуливать сто фунтов бернского зенненхунда. Уилл – всё еще в галстуке, блейзере и очках, отделяющих его от остального мира, – отмахивается от этого. «Он знает какие-нибудь команды?» – спрашивает Уилл. «И есть ли у него неприятие поводка или какой-нибудь еды?” Они оба удивленно качают головами. «Нет, сэр, – говорит молодой кадет, – мы социализировали его в меру наших возможностей». «Это ужасно, что мы не можем оставить его у себя, – добавляет жена, – Макс просто немного великоват для длительных командировок и юных матерей, на которых и так остается весь дом, а в рюкзак он больше не помещается». Уилл кивает, размышляя: не стоит ли ему всё-таки отказаться. Не займет ли эта собака, которую при должном терпении мог бы держать каждый, место более проблемного питомца, который прямо сейчас нуждается в Уилле. Он мог бы это устроить – видит бог, он осмотрел все приюты в радиусе пятидесяти миль от своего дома, – а кто-нибудь другой мог бы забрать этого пса. Макс игриво припадает к земле и прыгает, легко сбивая с ног кадета, – затем, уверившись, что с хозяином все в порядке, он представляется Уиллу: ещё раз припадает к земле на передние лапы и потягивается, с подозрением спрятав за собой широкую метлу хвоста. Уилл ловит себя на мысли, что хочет произвести хорошее впечатление – он улыбается с большей добротой, чем привык перед своим ученикам. Он даже ухмыляется, когда этот щенок игриво покусывает его за ребро ладони, раздвигая границы дозволенного – с упрямым удовольствием впиваясь когтями в мягкую землю, когда Уилл оттягивает ладонь назад. (У тебя нет детей. У тебя их, вероятно, и не будет, учитывая, насколько ты проебался по жизни, – плюс, ты становишься слишком старым, чтобы передумать. Когда-нибудь всех собак, которые у тебя есть, не станет, и тогда ты снова будешь одинок, – если только ты не заведешь их так много, что этот день никогда не наступит.) «Его придется кое-от-чего отучить», – говорит Уилл, опускаясь на колени, чтобы быть поближе и погладить мягкие уши. «Но он достаточно молод, чтобы можно было не беспокоится об этом». (Позже ты понимаешь, что Ганнибал, возможно, видит Эбигейл так же: перепрограммируемой, но подходящей.) (Прямо сейчас, в этом кадре твоей жизни, ты хочешь дать кому-то полноценную жизнь без того, чтобы она сначала была испорчена, – так, тебе кажется, ты сам смог бы стать нормальным. Ты не задумываешься о том, сравнивал ли Ганнибал тебя с Эбигейл, – ты уже и так знаешь, что это правда: твое стремление к стабильности часто терпит неудачу – не только в поцелуях с Аланой и речных потоках с форелью.) — Сверчки возвращаются весной. В дом они приходят летом. Бастер гоняется за сверчком по коридору, а Элли следует за ним, будто бы пытаясь убедить его остановиться, но не имея пока достаточной смелости. Бастер в этом плане упрям: одним глазом следит за насекомыми, другим – командует остальными собаками. «У тебя есть любимчик?» – спрашивает Уилл однажды Ганнибала за бокалом чего-то вкусного – чего-то, что Ганнибал хранит в офисном бюро для особых случаев. Уилл не спрашивает, что значит «особый случай» для работников психиатрии, однако, оглядываясь назад, Ганнибал, может, и ответил бы ему, посчитав вопрос забавным. «Тот, кто живет своими удовольствиями», – отвечает Ганнибал, а его золотистые глаза светятся весельем, которое, однако, не касается губ. Благодаря этому Уилл понимает, что он действительно веселится – а не притворяется, что испытывает эмоции. «У него здоровый аппетит. Ещё и зацепку на моих брюках из мериносовой саржи оставил, пытаясь выпросить добавку, а потом вообще чихнул на меня за то, что я его отругал». Уилл говорит Бастеру завязывать и выносит сверчка в чашке на крыльцо, прикрыв его своей фотокарточкой с собакой. Выходя, он оставляет дверь открытой; вечернее небо розовеет и быстро темнеет, всё вокруг пахнет сырой влагой, скопившейся под травинками и, кажется, платанами в русле ручья. Большинство собак проносятся мимо него, разбегаясь по своим любимым уголкам двора – проверяя периметр: не изменилось ли что-нибудь за два часа. Уилл знает, что всё это время пара утренних голубей распевалась под розовым кустом. Он знает, что кот Том пробрался через подъездную дорожку. Школьный автобус попал в выбоину у въезда. Шериф проехал по шоссе – достаточно медленно, чтобы посмотреть, дома ли Уилл. (Ты знаешь и видишь много вещей: не все из них остаются в сознании, но все они через него проходят, и ты здороваешься с ними по имени.) Наблюдая за ними, Уилл складывает руки на груди: в одной руке кружка, а в другой между пальцами зажата открытка. Почти июль, и трудно поверить, что здесь когда-либо шел снег или что он ещё когда-нибудь выпадет. Живые изгороди нагибаются под весом цветов, а траву приходится периодически подстригать, чтобы поддерживать чистоту белых стен дома и чтобы собаки не собирали в свою шерсть колючки и клещей. Они спят с открытыми окнами: солнце встает раньше шести утра и заходит позднее девяти вечера. «Кто же твой любимчик?» – спрашивает его в ответ Ганнибал. «Только не надо мне лгать, что у тебя его нет», – добавляет он вдогонку, и полуулыбка вырывается наружу вопреки его желанию – может, он слишком расслабился или вообще перебрал вместе с Уиллом. «У меня еще не было родителя, который в итоге не признался бы в наличии любимчика, и меня точно не тревожит, что я не был любимчиком своих». Уилл наблюдает за стаей – за тем, как у них дружно встают торчком уши, когда что-то гремит на краю лужайки. В итоге, все они бросаются на звук, не обращая внимание на то, как Уилл открывает рот, чтобы крикнуть им «нет»: Бастер, как обычно, первый – будто он был рожден охотиться во влажной розовато-черной ночи. Макс второй – будто он был рожден подчеркивать разницу между ними и защищать их дом неуклюжими конечностями и волной вместо тела. Джек следующий – с вечными вопросами к миру, выходящему за пределы уже знакомого ему места. Элли четвертая – трёх собак достаточно, чтобы доказать ей необходимость групповой работы и её повышенного чувства бдительности: она будет следить за ними, когда, конечно, к ней вернется самообладание. Харли плетется сзади – лая на ходу в желании согнать свою новую семью обратно на крыльцо. Зои – вспышка белого в траве; она один раз оглядывается на Уилла, пытаясь выманить его поближе или заручиться его одобрением. Последним идет Уинстон – уставший от рождения, как иногда думает Уилл: ему не хочется расставаться с Уиллом, но, как и у Джека, его лапы никогда не забывают бетон шоссе, и ему любопытно, какая угроза может быть так близко. Они исчезают за секунду, и Уилл босиком делает два шага вниз по ступенькам крыльца, затем останавливается и терпеливо ждет между последней ступенькой и гравием, прислушиваясь к их лаю. «Это не то чтобы честный вопрос», – уклоняется Уилл от ответа, вскидывая руку со своим напитком – краснощекий и ехидный, хоть и осознающий, что у него есть правильный ответ – что у него есть «собака сердца», которая научила его любить, и что всё это, конечно, звучит очень стереотипно и клишировано. «У меня, как у единственного ребенка в семье, нет права говорить о таком», – шутит он, оставляя вопрос без ответа. Собаки одна за другой вприпрыжку возвращаются домой: некоторые яростно пыхтят, а некоторые абсолютно спокойно ступают по траве. Сначала самые маленькие: Зои и Элли, не экипированные для погони в открытом поле, – Харли провожает их к ногам Уилла. Уилл свистит, чтобы поторопить остальных. Через какое-то время он понимает, что все-таки придется надеть что-то из обуви и взять фонарик. Может, они слишком увлеклись погоней, и теперь не имеют ни малейшего понятия, как им вернуться домой после заката. Уинстон – тень, а за ним покрупнее – Макс, причем оба в репейнике: точно будут скулить и рычать, когда Уиллу придется всё это отдирать. Джек – лунный луч, ярко сияющий в свете фонарей на фасаде дома: тапетум[3] в его самых обыкновенных карих глазах горит серебристо-золотисто-сине-белым. Они бегут и запинаются. Они выдыхают свою усталость, а их груди, пасти и уши трясутся от тяжелого дыхания, но все они улыбаются. Бастеру, однако, требуется время. Бастеру тринадцать – Уиллу иногда приходится напоминать себе об этом. Энергичный тринадцатилетний мальчик, но биологически – старик со старыми органами, зрением и суставами; он охотится на сверчков в коридоре, потому что Уилл обеспокоен: вдруг, если он будет охотиться на кого-то покрупнее, с этим кем-то будет труднее справиться, и, если совсем уж честно, он может вообще не вернуться, несмотря на всю его самоуверенность. Тем не менее, он всегда первым всё замечает и последним прислушивается к командам Уилла, а Уилл постоянно о нем беспокоится – и размышляет, что изменится, когда Бастер умрет, и хватит ли у него духу полюбить новых собак. (Похоже, Ганнибал всё-таки получил свой ответ – хоть и чуть позже, когда ты убил Рэндалла Тира. Ты надеешься, что он наблюдал с опушки леса за тем, как ты нырнул в снег за своей собакой. Ты надеешься, что он ушел под мелодию твоих кулаков, ломающих каждый сустав в теле Рэндалла Тира, и что он улыбнулся, когда узнал о том, что Бастер выжил, – что несмотря на ранения, он встал на все четыре лапы и лаял при каждом размашистом ударе твоих рук, как бы говоря тебе, своему товарищу на поле боя: «хорошая работа».) Но Бастер – то ещё скопление энергии, тринадцать ему или нет. И он приносит Уиллу из темноты вечера кролика – все остальные собаки слишком нерешительны, чтобы ослушаться, их слишком легко разубедить или отвлечь. Маленький хвостик Бастера дергается взад-вперед, его пасть краснеет из-под собравшейся в ней шерсти, а когти постукивают по крыльцу, будто бы напевая песенку. Уилл не утруждает себя тем, чтобы пристыдить его. Он не думает, что из этого выйдет что-то хорошее. — Седьмая собака должна быть счастливчиком – кажется, так говорит себе Уилл в полубреду после того, как приводит Уинстона домой. Ему не помешает немного удачи – ну, или чтобы хоть кому-то везло меньше него, живущего на границе кошмаров с Элиз Николс, и, как он обнаружил после, энцефалита – не просто недомогания и дрожи, переходящих в ужас. Уинстон грязный. Уилл может исправить это с помощью ванны. Приятно смывать пыль с шерсти собаки: каждая медная прядь мягко ластится к его рукам. Уилл полагает, что Уинстон был рожден стать своего рода утешением и, вероятно, чистым и накормленным он будет только рад снова подарить кому-то свою ласку. Уилл наблюдает за там, как красная водянистая грязь стекает в раковину, – он почти пугается, когда не находит видимых повреждений, логичных в такой ситуации или объясняющих произошедшее. Уинстон голоден. Уилл может приготовить еду. Он разделывает курицу и кусочки корма, наблюдая, как каждый из них исчезает в благодарной пасти. Уилл всегда считал это очаровательной чертой собак – их энтузиазм по отношению к одному и тому же блюду каждый день, без жалоб, без разочарования и с большим волнением по поводу любых дополнений. Уинстон поглощает сухой корм так же быстро, как и мясо, – но с осторожностью, несмотря на голод, общую потерянность и факт того, что какой-то незнакомец подобрал его с обочины и посадил в клетку. Уинстону нужно место, которое он мог бы назвать домом. Уиллу тоже, поэтому он вкладывает все свои силы в то, чтобы создать такое место для животных-единомышленников. Он представляет его стае, и Бастер подходит первым, – Уинстон хоть и нерешителен, но быстро вливается в компанию. Он позволяет Уиллу погладить себя по переносице, благодарно вздыхая и расслабляясь под рукой человека. Он прощает злую маленькую расческу, которая убирает все узлы из его шерсти, и протягивает лапу в обмен на небольшие угощения и слова похвалы. Уинстон – хороший пес: хотя он и подозрителен, он в первую очередь очень предан Уиллу даже за небольшие проявления доброты, – он не забывает Уилла, несмотря на их короткое знакомство и многочисленные расставания. (Ты чувствуешь вину за то, что он не твой любимчик, размышляя об этом без пристального внимания других людей, – однако ты себе тоже не очень нравишься, и каждая схожая черта с Уинстоном ощущается как стрела в сердце. Вместо того чтобы желать ему лучшего и отодвигать в сторону свои комплексы и обиды, ты окунаешься в них с головой, и тебе стыдно за этот порыв, за вечную необходимость ковырять как старые раны, так и ещё свежие чувства.) Если Бастер первым подбегает к воротам, чтобы отпраздновать возвращение Уилла, Уинстон первым устраивается рядом с хозяином, положив одну лапу ему на ступню. Если Харли прижимается к Уиллу так, словно и секунды без него больше не может помыслить, Уинстон следует за Уиллом в ванную, кухню, пустые спальни, сарай – куда угодно с магнетической преданностью. Он кладет голову на рану в животе, будто только от этого она может затянуться – будто он и его густая шерсть смогут запечатать ее навсегда. Он облизывает рану на лбу Уилла, будто может залечить её, сгладив и очистив все швы. «Куда уходит Уинстон?» – спросил он Алану тогда, в тюрьме. «Домой», – сказала она ему, и Уилл думает о нем сейчас как о чем-то полярно привязанном к дому. Совсем он не странник – за исключением тех случаев, когда ему нужно вернуться туда, где он так нужен. (Ты заперт в этом месте, и он заперт с тобой – до тех пор, пока ты не назовешь другое место своим домом. За это ты тоже чувствуешь себя виноватым: тебе следовало бы поступать лучше, твоей любви недостаточно в ответ на его любовь.) (В следующий раз – ты обязательно попробуешь. Может, в следующем доме. Может, со следующей собакой.) — Крошечная победа Бастера над луговым кроликом не принесла ему особой славы среди остальных: у собак достоверно короткая память на все, кроме наказаний и наград, – и никто, кроме Бастера, не страдает и не выигрывает от их вечерней охоты. Может, конечно, Макс с интересом глядит на шелестящую траву, но Макс в принципе с интересом смотрит на что угодно: от игривой драки до брошенного на пол старого носка, – и становится серьезным только с незнакомцами или когда ему приказывают сесть в обмен на вкусняшку. Бастер, однако, не забывает. Как и Уилл, который в конце концов признает, что не может больше бороться с чьей-то врожденной силой духа – так же, как он не может просто убедить Джека не убегать, или Элли быть уверенной в себе, или Уинстона перестать охранять. Он осознает нечто новое: он скорее надеется, что терьер кое-что найдет, а с ним, возможно, и все остальные. В последнее время его все меньше и меньше беспокоит то, как хорошо они себя ведут, учитывая, что сам он с переменной постоянностью выглядит как псих какой-то, и что они в прошлом получили свою порцию человеческого мяса, и что он, вероятно, убьет первого человека, который попытается забрать их, опасаясь каких-либо последствий этого факта. Уилл освежевал человека и насадил его останки на скелет ископаемого в общественном музее. Сейчас не время поучать его старшую собаку и вообще объяснять всем остальным, что популяция грызунов слишком невинна, чтобы на нее охотиться. Сегодня вечером Бастер снова покидает своих собратьев, пробираясь сквозь неподстриженный газон и неторопливо шурша пожухлыми листьями кустарников, – он никогда не выбирает прямого маршрута и всегда ведя себя так, словно в нём живет самый хитрый и скрытный охотник. Уилл не останавливает его и следующую за ним стаю: они знают, где обитает еда, и где находится дверь на веранду, – к тому же, у Уилла есть все необходимое для их поисков, если они все-таки решат не возвращаться; но он должен верить, что они все-таки решат вернуться. Глубокой ночью раздается низкий рокот грозы, с Юга и Востока дороги за березами пробивается свет. Где-то внизу поют сверчки, собаки тяжело дышат и игриво набрасываются друг на друга, негромко лая и фыркая. Это все ещё чувствуется как дом: внутреннее ощущение чего-то знакомого, память о том, каким прохладным будет воздух внутри дома, каким сладким будет аромат чистого белья, как будет жужжать холодильник, вторя во снах далекой грозе. На этот раз у него нет внутреннего протеста, когда он думает о том, чтобы остаться. В этом месте он чувствует себя цельным – электрически заряженным, как громоотвод. Бастер громко лает где-то в дали – Уилл задается вопросом, не нашел ли этот чертенок еще одного противника, и снова прислушивается к раскатам грома. (Ты чувствуешь запах океана, который накатывает с громом: вместо того, чтобы ты шел к нему, теперь он идет к тебе – с гудением поднимается вверх и тянется откуда-то издалека, из-за Чесапикского залива, из Атлантики. Ты сожалеешь о том, что у тебя больше нет лодки. Ты бы хотел завести её снова, когда почувствуешь, что пора уходить.) Лай становится настойчивым – из предупреждающего он переходит в игривый. Возможно, пришла другая собака, чтобы вытащить его из той дыры, в которую он опять влез. На этот раз Уилл спускается с крыльца – ему любопытно посмотреть, кто гонит их обратно к двери, однако дальше машины он не заходит: гравий забивается ему между пальцами, а в легкие забивается ароматный воздух, когда он удивленно вдыхает. Начало августа, прошло чуть больше пяти месяцев. Деревья кажутся более массивными в темноте – днем, однако, тоже: их ветви отяжелели под бременем листвы, и не могут вытянуться высоко вверх, мысленно уйдя в себя от зимнего холода. По бокам дома растут гортензии – крупноголовые и белые в тон краске, – а дикие розы сбрасывают последние румяные лепестки, оставляя ярко-оранжевые цитрусовые плоды шиповника, наливающиеся в закатных лучах. Уилл даже не знает, узнал бы Ганнибал его дом таким, какой он есть сейчас, если бы не мышечная память, возвращающая его обратно, или маленький терьер, уверяющий его, что он всё правильно нашел и что дом все еще стоит на восточном побережье – максимально противоположном от Сан-Франциско, статуй такс и бессловесных писем, ведь Ганнибал хоть и может подчиниться букве закона, он никогда не подчиниться его духу – будь то закон страны или Уилла Грэма. И вот, он – самая крупная добыча Бастера на сегодняшний день. (Еще один бродяжка, которому иногда нужно поскитаться в других местах, чтобы почувствовать себя в своей шкуре.) «Ты идиот», – говорит Уилл на одном дыхании, стоя перед крыльцом и чувствуя, как ветерок шелестит в его волосах, отправляя листья в полет, и как под ногами Ганнибала хрустит гравий. На этот раз нет снега, на котором остались бы глубокие вмятины – возможно, Ганнибал рассчитывает на это: мол, не оставит следов, если Уилл пошлет его во второй раз, и ему, одетому во все черное, придется исчезнуть с наступлением дня, как плохому воспоминанию. «Приятно иметь официальное подтверждение этого», – говорит Ганнибал, придерживая извивающееся тельце Бастера одной рукой, но отвернувшись от юркого носа терьера к Уиллу. Кажется, он только рад такого рода отвлечению. Кажется, он твердо намерен не позволить этому помешать себе довести до конца все, что у него есть на уме – здесь уже открытки с главными новинками сезона и любовь к бесправным действиям терьеров отходят на второй план. «Я уже понял после нашего последнего разговора, что ты такого обо мне мнения, однако, увы, судьба складывается так, что моя решимость ослабевает без графика и цели». Уилл особо не понимает, как на это реагировать, – трудно представить Ганнибала без какого-либо плана. Ганнибалу это, должно быть, очень тяжело. Однако нельзя же никак это не прокомментировать. Собаки бессловесны и не могут объяснить, почему они что-то делают, к тому же, у них нет памяти, чтобы удерживать причины и логические цепочки. Ганнибал, в свою очередь, точно может сказать, что он имеет в виду. Уилл даже дает ему разрешение на это. «Выкладывай», – говорит он: это его единственная четырехсложная команда для стаи, хотя она, как правило, менее полезна, чем его пальцы. «Почему сейчас? Почему не когда ты решил рискнуть с отправкой почты?» «Три года – хорошее число», – говорит Ганнибал Уиллу уже внутри дома, осматриваясь так, словно никогда не видел или, возможно, никогда не думал увидеть всё это снова. «Триада». Уилл, недоумевая, почесывает загривок Харли, чтобы хоть как-то занять руки. «Не прошло и половины первого года», – говорит он в пол – большим черным лапам собаки. Когда он снова поднимает взгляд, то видит, что Ганнибал улыбается – глазами и губами одновременно, будто эта улыбка напала на него, а он позволил ей победить себя и теперь не может удержаться от смеха. Он по большей части небрит – почти отрастил бороду, и вообще выглядит совсем по-другому из-за резко очерченной челюсти. «Приношу свои извинения, Уилл, кажется, я должен уточнить», – говорит он, но не чешет бороды из-за своей чрезмерной воспитанности, хотя она, должно быть, сильно чешется. «Три собачьих года, продолжая аналогию, – мне это показалось забавным, плюс, три земных года были бы невыносимы, учитывая, насколько коротка жизнь и каким ужасно бесцельным было бы это время». Сердце Уилла разрывается от этого признания. Это, конечно, не его личные причины на то, чтобы скучать по Ганнибалу, однако они достаточно близки по форме и цвету, так что их можно было бы спутать со своими – одинаково ценными. «Три собачьих года», – повторяет Ганнибал, опуская Бастера на доски крыльца с легким вздохом и иностранными словами ободрения, чтобы тот двигался к двери. «Тебе ведь не хватает собак и их компании, а я плохо уживаюсь в отсутствие структуры». Когда Ганнибал поднимается на первую ступеньку, Уилл с надеждой гадает, есть ли на подошве ботинка звездочки. Он хочет знать, что они нашли тогда – что видели его расширившиеся в ночи зрачки, куда забрели гончие Ориона в ожидание дичи и своего осеннего хозяина, если их не должно было быть летом. Уилл протягивает руку к седеющим волосам на висках Ганнибала и обнаруживает, что они очень мягкие. — Ганнибал – не собака. Уилл знает, что Ганнибалу пришлось бы убить его при первом же намеке на это, – и не важно, что в последнее время Уилл видит в нем несколько черт, которые у него не хватило бы ума полюбить в человеке, но которыми он восхищается в животных. Так что Уилл не называет его собакой, но называет своим восьмым. («Восьмой обладатель своего имени в роду», – говорит тебе Ганнибал однажды, давным-давно, когда ты высмеивал кипу его дипломов, специальностей и в принципе абсурдного количества достижений. Ты уверен: он уже понял, что ты на самом деле имеешь в виду, но считает иронию обстоятельств слишком удачной, чтобы долго обижаться.) Это тяжелая работа – незаметно перемещать восьмикратное количество чего-либо, если это что-то имеет ещё и некоторый вес. Зои, Бастер и Элли делают все возможное, чтобы сбалансировать нормальность происходящего, однако Ганнибал и Макс сами по себе уже создают существенные помехи и перевес – им нелегко вписаться в среднестатистический автомобиль. Уилла это никогда не останавливало с семью пассажирами. Он не думает, что это остановит его и с восьмым. «За последний год я много раз думал о том, что заставило бы тебя последовать за мной», – говорит Ганнибал с пассажирского сиденья в рассветных лучах солнца: с Бастером на одной ноге, Элли на другой, и Джеком, обнюхивающим его шею у подголовника. «Думаю, первое предложение было наиболее подходящим – оставить вежливую записку и забыть обо всем, однако я недооценил детали». «Ты не рассказал мне об Эбигейл», – сухо произносит Уилл, считая это очевидным, если не самым правильным ответом; он поворачивает голову, чтобы посмотреть на дом, еще держа одну руку на ключе зажигания. Зои ерзает у него на коленях, а Уинстон у его локтя деликатно тычется носом в рукав, требуя успокоения. «Я ничего не планировал насчет твоих собак», – отвечает Ганнибал, почесывая грудь Бастера – маленькие белые волоски рассыпаются по его брюкам в районе колена. «Большая площадь для общих интересов, тайна живой дочери, которая, как я был уверен, сделала бы тебя счастливой, побег от запутанных обязанностей и не лучших планов, однако ничего из того, что было бы важно только для тебя, – даже наоборот, совет оставить позади все, что у тебя было». «Что же принадлежало бы тогда тебе?» – спрашивает Уилл, включая зажигание и набираясь смелости. Может, запах кролика. Простое счастье от пищи и компании друг друга. Кажется, это все, что нужно его стае. Ганнибал приглаживает уши терьера. Его руки в основном зажили – блестящие, с несколькими новыми отметинами, но тем не менее чистые и слегка пахнущие травой, сквозь которую он пробирался весь вечер. Уилл напоминает себе позже проверить его на вредителей во швах одежды. Может, теперь это вообще его обязанность. Ганнибал вздыхает, обнаруживая, что подходит к концу этого тоннеля. «Я думаю, ты, – тихо говорит он, – и некоторые из моих внутренних импульсов, к которым ты, возможно, не испытываешь тяги. Но в основном – ты». Уилл кивает. Он сглатывает ком в горле, а позади него хвост Макса отбивает ритм по сиденью. Пора уезжать, если они вообще собираются это делать. Животные понимают намерения и схемы, и все присутствующие здесь знают, что они едут куда-то вместе. Машина урчит мгновение, прогревая двигатель. Осторожные пальцы Уилла находят бакенбарды Ганнибала и мягкие волосы у него за ухом: он наблюдает за тем, как дергается мышца на шее Ганнибала, и думает, что даже самые дикие собаки помнят и наслаждаются тем, каково это – быть любимыми. Ганнибал не берется за руль или за руку Уилла, доверяя ему доставить их туда, где они должны быть. Заметки: [1] Джек Керуак – один из самых важных и влиятельных авторов "бит-поколения" (потерянного поколения), известный своим методом спонтанной прозы. Он писал о духовности, джазе, распущенности, буддизме, наркотиках, бедности и путешествиях. Многие из его работ были пропитаны влиянием его буддийских верований и идей, но потом они приобрели более несчастный и пессимистический оттенок, из-за алкоголизма писателя.  [2] Вообще, собака Аланы в сериале звалась Applesauce (Эпплсос, насколько я помню, в официальном переводе) – то есть буквально яблочная пюрешка, которая этой собаке очень нравилась. У меня, если честно, рука не поднималась оставить «Эпплосос», а Яблочная Пюрешка – слишком длинно для клички, поэтому выбор пал просто на Пюрешку. [3] Тапетум — особый слой сосудистой оболочки глаза позвоночных, вызывающий фосфоресцирующее сияние.