Ёсан просыпается от громкого металлического грохота, вскакивая почти сразу же на ноги, и вбегая в кухню, с которой доносился звук. Сонхва стоит, зажмурившись и сжимая кулаки, пока из, очевидно, упавшей кастрюли у его ног выливается какая-то жижа. Парень переводит взгляд от пара, исходящего от жидкости на полу, к напряженному лицу своего соседа.
Или кто он теперь ему?
— Ты в порядке? Не ошпарился?
Сонхва молча, не открывая глаз, мотает головой. Ёсан облегченно вздыхает, и тело напоминает, что, вообще-то, они еще минуту назад спали. Он склоняется к цементной арке кухни, сдерживая зевок.
— Тогда… Принести воду с тряпкой?
Сонхва кивает, осторожно открывая глаза и медленно оценивая масштабы катастрофы, разыгравшейся на полу. Ёсан готов поклясться, что тот проклинает это утро. Я может быть и всю свою жизнь. Неужели все действительно так плохо?
Они вместе выжимают в ведро горячую субстанцию, которая изначально являлась овощным супом, изредка промывая тряпки. Медитативно, тщательно и молча. Спустя десять минут, Сонхва начинает протирать всю кухню, отгоняя Ёсана жестом «не ходи по помытому», к чему парень уже успел привыкнуть.
Поэтому, все так же прислоняясь к арке, он смотрит на чужую спину, скрытую под серой растянутой водолазкой. Неужели под ней действительно то, о чем Ёсану лучше было бы никогда в жизни не знать? Он думал, что Сонхва доверял ему. А теперь выходит, что он скрывал всю боль в своей глупой, действительно глупой голове. Как можно было подумать, что Ёсан его возненавидит, если добьется правды, когда узнает, сколько грязи вылилось на чужое сердце? Или же Сонхва просто привык к таким страданиям? Может быть поэтому он моет полы, готовит, выходит с речами на улицы, тем самым жертвуя собой ради всех? Потому что ненавидит себя?
Мысли становятся физически тяжелыми, и он опускает голову ниже, глядя в пол, отмечая задней мыслью, что на нем несколько некрасивых трещин. Ёсан не понимает, как можно ненавидеть самого себя. Да, он сам иногда злится на себя, но не настолько, чтобы… А чтобы
что? Мысли путаются, сплетаясь в один тугой, неприятный жгут, пока он следит за сидящим на корточках Сонхва, выжимающем тряпку.
С того их разговора прошла почти неделя, и они совершенно не поговорили о сказанном той ночью.
— Почему мы
никогда не обсуждаем то, о чем говорим?
Оу. Он сказал это вслух. Ёсану больно от собственных слов, от смысла, что он в них вкладывает.
«Доверься мне, я хочу помочь тебе».
Он хочет ясности. Как обычно. Это становится частью его личности. Рука с тряпкой медленно разжимается, опускается, безвольно провисая над полом, пока несчастная ткань шлепает по воде.
— А мы должны?
Тихо и спокойно, без каких-либо эмоциональных вспышек или претензий. Сонхва закрылся, снова встроил себе прочную скорлупу, не пропускающую его эмоции, которые, Ёсан точно знает, вырываются из души лишь слезами. Он вновь хочет сломать эти невидимые стены, уничтожить раз и навсегда. Самому стать этим барьером, защищающим этого человека от злого, гнилого мира.
— Я бы хотел.
Отрывается от арки, думает пару секунд, а затем, плюнув мысленно на все запреты на почве только помятых полов, делает пару шагов по квадратной мозаике. Сонхва вздрагивает, и его кулаки как-то порывисто сжимаются. Ёсан тут же замирает. Между ними буквально метр, но он больше не сдвинется.
— А я не хочу.
Сонхва говорит спокойно, твердо и безэмоционально. У Ёсана горько и холодно вспыхивает что-то внутри. Он не ожидал подобного. Такого уверенного отказа. Такой отстраненности. Да, он задел Сонхва за самое больное, что, возможно, зажило слишком болезненно. Но он не знал об этом. И ему стыдно. Очень стыдно.
До слез.
— Я могу чем-то тебе помочь?
Кулаки Сонхва постепенно расслабляются. Теперь он просто сидит, упираясь острыми коленями в пол, безвольно опустив голову и руки. Ёсан наконец начал понимать: так люди борются с самими собой, со своими сомнениями и желанием быть сильными и слабыми одновременно.
Ёсан ждёт, терпеливо, молча. Он больше не собирается торопиться и торопить. Он понимает свои ошибки. Он хочет исправиться. Он хочет снова увидеть одобрение в глазах Сонхва. Да просто взгляда в эти темные, карие, как кофе, глаза сейчас ему будет предостаточно.
— Поменяй воду.
Медленно кивает на ведро рядом с собой, и Ёсан осторожно подходит ближе, наклоняясь и забирая ёмкость с остатками еды и пылью.
Идет в ванную. Выливает воду. Открывает кран. Подставляет ведро. Наполняет его. Закрывает кран. Достает ведро из раковины. Поворачивается.
Сталкивается взглядом с мокрым блеском чужих глаз. Поспешно ставит ведро на пол поодаль.
Протягивает навстречу руки. Ловит. Обнимает.
— Скажи, я жалкий, да? Я должен быть тебе противен! Скажи, это… Что я тебе противен…
Ёсан, конечно же, этого не говорит. Он чувствует, как чужие пальцы крепко впиваются в ткань его кофты на спине, невольно царапая кожу. Но ему не больно, потому что
действительно больно сейчас только Сонхва. Горячие капли остывают на сгибе шеи, и парень позволяет всхлипам тонуть в своем воротнике.
Ёсан мягко кладет ладонь на темный затылок, осторожно зарываясь в волосы пальцами, медленно массируя кожу. Он двигается интуитивно, рефлекторно, так, как считает необходимым сейчас. И надеется, что он не делает хуже.
Слегка поворачивает голову и невесомо касается губами слегка вспотевшего от уборки виска.
— Ты же знаешь, что я ни за что так не скажу.
Говорит тихо, боясь лишний раз коснуться чужой кожи. Пальцы на его спине слабеют и спустя время просто падают вдоль туловища Сонхва, чье тело все еще напряженно, но уже не дрожит от всхлипов. Он не поднимает головы, а Ёсан не перестает перебирать пальцами отросшие черные пряди. Он даст столько ему времени, сколько необходимо. Хоть всю жизнь.
— Почему?
Хороший и глупый вопрос одновременно. Ёсан невольно слегка улыбается, все-таки позволяя себе аккуратно коснуться носом чужого виска.
— Потому что это самая мерзкая ложь, которую я когда-либо слышал.
Он не хочет выпускать Сонхва и своих рук. Он хочет прижать его к себе настолько крепко, чтобы они больше никогда не разъединялись. Хочет расцеловывать его, стирать его слезы и шептать самые искренние комплименты. Потому тот этого
заслуживает.
Но Сонхва приподнимает голову, давая понять, что хочет отстраниться. Ёсан не имеет права его удерживать.
Они смотрят друг другу в глаза. У Сонхва они слегка красные, припухшие от через силу сдерживаемые слезы. Красные пятна ожогами очерчивают его лицослезы даже так он все равно до невозможности красив.
Идеален.
Вздыхает, его губы слегка приоткрываются, ему сложно дышать из-за слез. Он что-то вспоминает и порывисто трет лицо ладонями.
— Боги, ты не должен… Не должен таким меня видеть…
У Ёсана земля уплывает из-под ног. Глупый Сонхва. Маленький, глупый, прекрасный Сонхва. Самый чистый и искренний Сонхва.
Пальцы осторожно касаются чужих запястий, убирая их от лица. Он хочет видеть этого человека наконец настоящим. Во всей его боли и отчаянии. Касается щеки, убирая черную прядь за ухо. Ёсану кажется, что сейчас он утонет в нежности.
— Волосы мешаются?
Тревога в голосе Сонхва. Он снова в чем-то себя винит? Ёсан с легкой улыбкой мотает головой, кладя ладонь на чужую щеку. Он так долго мечтал об этом жесте.
Самое время.
— Нет, ничуть. Просто давно хотел это сделать.
И Сонхва закрывает глаза, и парень вдруг теряется. Что это значит? Все ли он делает
правильно? Его сердце от накатившей волны тревоги начинает больно биться, будто бы разгоняясь в какой-то масштабной гонке. Успокаивает только то, что Сонхва дышит ровно. Он успокоился. Или же просто вновь закрылся?
— И как тебе ощущение?
— Честно? Неописуемо.
И тогда Сонхва наклоняет голову навстречу его ладони, и Ёсан инстиктивно, никак иначе, проводит большим пальцем по мягкой щеке.
— Мне тоже… Неописуемо.
Открывает глаза и снова смотрит, с внезапной надеждой и грустью, прямо в душу Ёсана.
— Чего ты хочешь?
Вопрос сам выбивается из груди, подгоняемый пульсом, и Ёсану тотчас же становится за это стыдно. Однако он видит искренне мягкую улыбку на лице Сонхва и убивает в себе вину.
— Я не знаю. Правда. Меня не спрашивали о подобном.
— Я спрашиваю.
И я хочу слышать твой ответ.
Как же это глупо и искренне. Он не контролирует собственные слова, радуясь лишь тому, что красные пятна постепенно исчезают с чужого лица. Его пальцы снова проходятся по влажной от слез коже. Он хочет быть терпеливым и хочет дать этому человеку все, чего бы он не попросил. Чувствует такую всеобъемлющую нежность, что готов подавиться собственным сердцем, бешенно пульсирующем будто бы прямо в горле.
А Сонхва смущенно вытирает нос и глаза, опуская взгляд и останавливаясь на ведре, так удачно примостившемся у ног Ёсана.
— Хотелось бы… Уйти из ванной, наверное?
Он расплывается в довольной улыбке, начиная тихо посмеиваться, опуская глаза. Ёсан чувствует, что тоже начинает смеяться. Опускает щеку Сонхва, напоследок скользнув по ней ладонью.
— Чтобы ты домыл полы, да?
Сонхва прикусывает губу, слегка виновато, но все еще с улыбкой. Подхватывает аккуратно ведро, пальцы касаются холодной воды.
— Как же хорошо ты меня выучил.
Его скорлупа превращается для Ёсана в мыльный пузырь.
***
Рация. У них наконец появляется
рация.
За окном сыпал мелкий, жгучий снег, и в квартире неизбежно становилось холодно. Они стали экономить горячую воду и газ, опасаясь, что все эти блага могут закончиться, когда придут более сильные морозы. Чонхо рассказывал, как жутко остаться зимой без тепла. Теплой одежды у них не было.
Ёсан проводил время, лежа под одеялом и смотря в трещины на серо-голубой стене. Когда у него были детали, он пытался чинить скудную технику, находящуюся в квартире, вроде радио или кондиционера. Теперь, когда из-за снега вылазки стали малоэффективны, он стал от скуки ковырять облупившуюся краску, за что однажды получил от Сонхва по рукам.
Теперь он от скуки лежал под одеялом, крутя в холодных руках рацию. Она определенно рабочая, иначе как она оказалась аккуратно завернутой в мусорный пакет, защищенная от снега и грязи? Но Ёсан никогда не имел дела с рациями, а спрашивать Сонхва еще и об этом у него совесть не позволяла. Он и так делал для Ёсана всё, отчего парню временами становилось действительно неловко.
Он как будто бы пользовался чужой добротой и знанием тайны, которую не должен был знать. Он не мог объяснить, почему Сонхва это делает. Мог предположить, мог сравнить со своими чувствами, но не знал, стоит ли равнять себя и его.
Он стал чаще задумываться, находясь наедине с собой, что с ними происходит. Точнее,
между ними.
В Академии им показывали многое. Им показывали картинки, много различных картинок. Иногда видео, но чаще картинки.
У них был курс по репродуктивному воспитанию, где Ёсан, как он помнил, не понимал ничего, однако ему каждый раз было жутко стыдно. Сейчас он был счастлив, что в Академии никогда не было практики, да и вообще ученикам запрещено было касаться друг друга. Он бы просто умер бы, если его заставили делать то, что он виден на экране.
На интуитивном уровне, Ёсан знал что делать. Интуитивно, он чувствовал, что способен что-то сделать. Что-то, чего, опять-таки, чисто интуитивно, хочется. Но способен ли он сделать хоть что-то с Сонхва?
Он мог обнять его, мог поцеловать его в висок или куда-нибудь в волосы. Он мог держать его за руку, мог лечь на плечо во сне. Все казалось таким легким и логичным, Сонхва почти никогда не говорил ему нет. Было ли дело в нём самом или же это травма диктовала ему?..
— Ты снова в своих мыслях?
Да,
снова. Признаваться, о чем эти мысли, он, конечно же, не будет.
— Я действительно не знаю, что делать с рацией. Нет, я, конечно, знаю что с ней
делать, но я не знаю, как ее
включить.
Сонхва тихо смеется, вздрагивая и смахивая с худи снег. Не нужно даже спрашивать, холодно ли ему, — ответ очевиден.
— Давай мне. Нам кое-кто оставил в мусорке аккумулятор.
Ёсан просьбе подчиняется, передавая черную коробочку и наблюдая, как Сонхва вытаскивает из джинс аккумулятор и, профессионально откинув какую-то незаметную крышечку, вставляет его в рацию. Ёсан видит, как загорается красная лампочка над дисплеем и чувствует себя идиотом.
— Черт, я не знаю сколько бился с этой штукой, чтобы ее включить, а с самого начала нужен был только аккумулятор! Какой же позор… Уён открутит мне голову и потом высмеет!
Сонхва снова тихо смеется, возвращая рацию и направляясь в ванную, чтобы переодеться в более «чистую» одежду, нетронутую влагой с улицы.
— Он не узнает об этом, Ёсан. Я тебя не выдам, клянусь.
Парень в ответ только театрально вздыхает, провожая соседа взглядом. Пожалуй, им еще нужно немного времени времени. Ёсан просто хочет, чтобы Сонхва доверял ему полностью, как делает он сам. Теперь он будет терпеливее.
Вновь рассматривает чёрное устройство, наугад нажимает кнопку с боку. Рация начинает тревожно шипеть. Ёсан вздрагивает от внезапной удачной попытки и тотчас зовет:
— Хён, кажется, получилось! Она заработала!
Сонхва выбегает из ванной слишком быстро, почти мгновенно оказываясь рядом на матрасе, перехватывая шипящее устройство. Его голос взволнованный и громкий, Ёсан от этого вздрагивает снова.
—
Сектор! Сектор, как слышно? Сектор!
— Ко всем чертям, хён, не ори так. Все слышно.
Это определенно точно голос Уёна. Они с восторгом и дрожью переглядываются между собой, и Сонхва продолжает тише:
— Кто другие?
— Сектор.
— Даже так?
— Ага. Приказ свыше.
Они оба вздыхают, снова переглядывались.
— Мы можем связаться с другими?
После некоторой напряженной тишины на другой стороне, после щелчка, Уён с явным самодовольством произносит:
— Рискни.
Сонхва закатывает глаза, прикусывая губы, и Ёсан, не в силах сдержаться от нелепого порыва счастья, начинает смеяться. Он не осознавал, насколько соскучился по революционенрам. Он зарывается лицом в одеяло, пытаясь закрыть, как он чувствует, наиглупейшую улыбку. Спустя пару приступов смеха он осознает, что его аккуратно похлопывают по макушке, и в чужом голосе очевидно слышится улыбка:
— Ты ж мелкий говнюк.
— Зато с мозгами.
***
— Сектор, меня слышно?
Либо Уён нарочно связывает их с Хонджуном ближе к ночи, либо только в это время Сектор, находящийся ближе, чем тот, где были Юнхо и Сан (с которыми, как оказалось, связаться из-за расстояния невозможно), смог выйти на связь.
Но как бы то ни было, когда в темноте раздается до боли знакомый строгий и тихий голос, оба парня вскакивают с вдоль и поперек облёженного в тревожном ожидании матраса и одновременно хватают рацию, быстро переглянувшись. Ёсан интуитивно кивает, позволяя страшему говорить. Голос Сонхва тихий и взволнованный, когда он подносит рацию ближе к губам и отвечает:
— Слышно. Все в порядке?
— Да. Все в порядке.
Ёсан невольно отмечает долгую неловкую паузу, повисшую между сообщениями. Разговоры по рациям вполне могут перехватить, если отыскать похожую частоту волн, хотя он не знает этого наверняка. Никто не знает наверняка. Однако затишье в уже почти два месяца не может не настораживать. Центр ждет, что революционеры сами пойдут к нему в руки, и скорее всего, это действительно будет так. Рано или поздно им прийдётся подумать над судьбой именно революции, а не ее людей. На кону тысячи людей, которые откровенно погибают, сами того не осознавая. Поэтому сейчас они осторожничают.
Но от этого в груди становится тесно и больно. У Хонджуна в голосе до сих пор слышится вселенская грусть.
— Там холодно?
Он пропускает «у вас» или «вам», но все же осмеливается проявить заботу, когда любое слово, сказанное им, их Капитаном, — прямой путь к казни, если его услышит кто-то посторонний. Шипение в рации с щелчком угасает, внося с собой пугающую тишину. Ёсан вздрагивает. Тишина снова начинает его пугать.
— Терпимо. Спасибо, что спросил.
Сонхва прикусывает губы зажмуриваясь. Щелчке. Шипение прекращается. Тишина давит со всех сторон. Ёсан смотрит на рацию в чужой ладони, пальцы которой впиваются в черный пластик. Когда он говорил с Уёном днем, он тоже был напряжен, но радость от звука знакомого голоса была сильнее страха быть раскрытыми. С Хонджуном было всё иначе. Если найдут лидера — найдут и остальных. Они развалятся на части, если Хонджуна не будет с ними. Они погибнут, если погибнет он.
Однако именно это осознание так безжалостно бьет по сознанию. Потому что Хонджун явно хочет позаботиться о своей команде, и он
рискует собой.
— Мне жаль, что так произошло. Нужно быть внимательнее, да?
В голосе с помехами смешано волнение. В Секторе что-то произошло или даже происходит, но что никто сейчас, конечно же, не узнает. Щелчок синхронизируется с отчаянным вздохом Сонхва, который закрывает глаза другой ладонью, продолжая до побеления сжимать рацию рядом с поддрагивающими прикусанными губами. Ёсан знает, что когда разговор будет окончен, этот человек будет плакать.
Чувствительный. Хотя, кто бы говорил, у него самого руки дрожат и глаза постепенно охватывает влага. Тем не менее, он не хочет, чтобы им всем было еще больнее, и поэтому осторожно поднимает руку, проводя по внешней стороне чужой ладони, как бы прося расслабиться. Сонхва понимает, хватка угасает.
Ёсан берет рацию, зная наперед, что скорее всего пожалеет, и, поднеся к губам, произносит глухим шепотом, старясь не выдать своего волнения:
— Главное, береги себя,
хён. Все в порядке.
Рация замолкает до самого утра.
