Црно.
Оно написало чернилами сотни историй триумфа и рубиновых восхождений. Оно росло из-под земли и питало ее отростками смерти, убивая человеческие души через спокойное поглощение плоти. Его монотонный взгляд выжигал тысячи надежд и съедал совесть, проникая в мозг мертвенной шестеренкой и сдавливая сердца. Богдан видел его всего один раз в своей жизни, чувствовал спиной прилипшие комки волосяного ужаса и их уход в глубокую тьму его естества. У этого не было описания равно как нет описания у пустоты, у безысходности, у отростка слепой кишки. Оно жило за гранью восприятия, слишком редко затрагивая кишащие человеческой жизнью полости, но Богдан знал, как его найти. Найти и впихнуть в скользкую глотку свое желание, которое обязательно — он обещал, постукивая зубами, глотая — будет исполнено потом, кровью и выделениями. В утренней заре Богдан видел его знаки и дышал земляным воздухом, наблюдая. Мертвые деревья торчали костями вверх, как неправильно захороненные мертвецы. Веки то и дело прилипали друг к другу, как смазанные птомаинами. Он бессильно смотрел, как кишечно-желтое солнце разлило трупный яд по небу, выпуская коровьи облака на перегнивающее пастбище. Начинался день.***
— Иди со мной. Петара заклинило на месте. Бугристый лоб пошел волнами, лицо хотело взорваться, как гриб-дождевик, и споры бы проросли в дыхательных путях. По правде, Богдан никогда не любил грибы. Мясо лучше. — Что-то случилось? — нервно зажимал слова, ноги по-куриному мелко тряслись. Глаза крупно слезились, а под форменной рубашкой не хотело складываться худое, несвязное, размытое дождем тело. Жалкое зрелище. Если бы он был собакой, хозяин бы давно его пристрелил. — В своем роде, — Богдан по-коровьему пожевал губы, как будто перекатывал во рту жвачку. Окинул взглядом пространство, почесывая затылок — гнилая земля вздымалась под ногами, как грудь матери. Заброшенный дом пусто пялился выбитыми глазницами на гниющие околицы, прорастая венами травы наружу. С прошлого раза на стенах остались криво выцарапанные в известковой плоти символы — гниющие шрамы, кишащие червием. Коротко стриженные подростки не зарисовали эти абсцессы кислотным граффити, потрахавшись с подружками в полых скелетообразных стенах. Все шло по ебейшему плану. Богдан развернулся — не хотелось смотреть на размытое еблище Петара — и попиздовал в труп здания, шаркая ногами по асфальту. Выблядок плелся сзади, каждый шаг звучал, как шлепки по воде. Люди так не ходят, еб вашу мать. Они резко вошли, как хуй в пизду девственницы. Под ногами захрустел старый шифер, кости дохлых птиц и осколки бутылочного стекла — какие-то пидоры опять пили пиво ΑΛΦΑ и разъебали бутылки об стены. Какие они, блять, альфы? Хуйня какая-то. Возле входа росли волосы травы — Богдан примял их грузной поступью и разъебал грязными ботинками. Петар вообще никак не изменил структуру растений. Серые стены напоминали по цвету кожу трупа. Зашли в комнату, разглядывая пустую черепную коробку здания изнутри, выглядывая через выбитые глазницы и разглядывая разбросанные по полу тряпки — наверное, здесь устраивали ночёвки бомжи. Богдан окинул стены толстым взглядом. Паучьи руны крепко сидели на месте, как швы на месте вскрытия. В горле встал тугой комок. Обернулся на Петара. Он стоял в дверном проходе, сминая одежду, и размазывал бесполезные взгляды по стенам. Тело дрожало, как у чихуахуа — Богдан однажды придушил такую. Ебучая шавка обоссала ему все руки, но хруст ее позвоночника пиздато успокоил нервы. Неловкость вытекала из каждой поры Петара и покрывала пол тонким слоем; Богдан был уверен, что стоит по колено в этой стерильной глицериновой жиже, непроизвольно погружаясь все глубже и глубже с каждой секундой. — Богдан, объясни, что случилось, — Петар неловко переминался с ноги на ногу, смещая кости и перемешивая воду в мешковатом теле. — Ложись на пол, — с неожиданной твердостью в голосе скомандовал Богдан, даже не надеясь на подчинение. Ему было как-то похуй, послушается Петар или нет — все равно в его тщедушной кожаной оболочке меньше сил, чем в его собственных руках. Не хотелось сильно марать руки, убивая его, но это уже было дохуя второстепенно. Црно ждал в этот самый момент, его тело наполняло стены и стекало вниз через плотные щели. Щелочные секунды перетекали одна за другой — раз, два, три — и заново по кругу, складываясь в полноценную минуту. — Зачем? — подрагивал Петар желеобразным телом, с каждой секундой все меньше и меньше напоминая человека. — Надо, — сквозь сжатые зубы отрезал Богдан словесную ногу. В позвоночнике небрежно стреляло толстыми цыганскими иглами. Это случилось в один момент — Богдан даже не успел вытереть вытекающую из носа кровавую соплю. Петар рухнул на пол, как кусок картона; кусок стекла впился ему прямо в спину костяной пластиной. Болотные глаза завертелись в костяных впадинах черепа, но горло не покинул ни один крик. Нужно было закончить быстро, пока глаза этого человекообразного существа не размыли остатки его разума и не сгноили здравый смысл. Богдан действовал без промедления, как его благородные предки во Второй Балканской войне, кончавшие в греческих девушек и сразу же добивавших их выстрелом в башку. Дело было в том, что он знал, что именно делать, как будто убивал именно так каждый день, изо дня в день, разбивая послушные тела именно так, как нужно. Петар смотрел на него снизу вверх, как ебанная собака, подрагивая конечностями, только хвоста ему, сука, не хватало. Эти ебучие глаза так хотелось выжечь газовой горелкой, чтоб они растеклись восковыми слезами по щекам и больше никогда не могли развести в водянистой глубине нихуя, что он чувствовал. Прикрыл веками собственные глазные яблоки. Это было как наступать в говно, только немного твёрже. Сначала провести сапогом по ебалу, почувствовав неожиданную мягкость хрящевых структур, а потом переместиться на шею. Горло с трудом поддавалось, складываясь, как толстый слой пенопласта под грязным натиском. Петар бессильно хрипел, не оказывая никакого сопротивления, как будто был рождён только для того, чтоб умереть. Мягкие толчки воздуха в сломанной трахее выходили влажными всхлипами, растекаясь агонизирующими каплями по стенам. Где-то посередине отрезка времени пидор сдох — Богдан все ещё не открывал глаза, всматриваясь в галлюциногенных червей в темноте век, но чувствовал уход тепла. Никаких ощущений не было. Наконец обнажил глазные яблоки, ударив воздухом зрачки. Бездыханное тело Петара распласталось по трупному бетонному полу, как морская звезда в передаче про зверей. Богдан их никогда не смотрел — нахуя, если вокруг и так одни ебучие животные, способные только жрать, срать и пиздеть? Под штанами растеклась жидкость — обоссался, бля, но хотелось представлять, что из него вытекли все остатки воды. Процентов так девяносто девять, как у ебучих медуз. В его серой, покрытой кое-где неровными язвами и шрамами туше не было ничего, когда-то присущего Яне. Яна умирала красиво. Феникс, который уже никогда не сможет воскреснуть из пепла. Богдан облил ее резко пахнущим бензином из канистры, бросив в гущу комковатого кашицеобразного жира зажжённую спичку. После этого просто сидел и смотрел поодаль, как она носится в полупьяном угаре, отравляя глухие стены дома утробными нечеловеческими криками. Пламя застилало ей глаза, когда она тыкалась собачьей мордой в выведенные на стенах древние символы и выла сотней волков-оборотней в ночных чернилах. Это было красиво. Не страшно, не возбуждающе — на все, что испытывала Яна, Богдану было ровным счётом поебать. Она просто красиво горела, как дрова в камине, вот и все. После того, как он это сделал ещё тогда, ему и предложили омытую деньгами должность по другую сторону границы, где растут оливки и гниют кости турецких захватчиков. Радости не было — только чувство того, что все свершилось именно так, как и было предписано. Что все шло по плану и все дыры были зашиты толстыми бугрящимися нитями. Только потом все пошло на спад и опять загнило, как выдавленный чирей. В голове назревал гул, как перед взрывом атомной бомбы. — Я принес. Голос отскочил от стен и загнил, как недолеченный шрам. Нихуя не случилось. Фильмы ужасов пиздили — символы не загорелись красным маревом, столп черноты не вырос посреди комнаты и не слизал тело языком. От окончательного одиночества и тишины, мозгоебущей тишины, дробящей кости тишины хотелось кричать и голыми руками сдирать с черепа тонкий слой кожи с мышцами. Хотелось полностью раздеть кости и сбросить мясную оболочку, чтобы Црно смог обозреть его в полной мере. Сердце билось все быстрее и быстрее. Богдан ещё недолго постоял в склепе дома, глядя на Петара — сейчас он ещё больше напоминал камень серостью и холодом, хотелось разъебать его и посмотреть, что внутри. Похуй. Богдан и так знал, что Црно уже все видел. Црно ждал его. В голове чувствовался гулкий четкий звон пустоты. Он отскакивал от стенок черепа, дробя мозг и пожирая мягкие ткани черными языками; Богдан толкался головой в руку, стараясь изо всех сил унять эту адскую дрожь, но кости не давали никакого отклика. Резко затошнило — в желудке скрутился жгут, как будто туда совали веревки через горло. Голова распадалась на две части. Хотелось бессильно привалиться к стене и расплакаться. Шурша перепачканными весенней грязью и водянистой кровью ботинками, он изо всех сил пытался убежать из того, что когда-то было домом. Бетон никак не хотел его отпускать, хватаясь за одежду кусками арматуры и впиваясь щупальцами сорняка в мягкие ткани. Нужно было дойти домой. Это была самая сложная часть договора, записанного кровью и гноем. Арка двери выплюнула Богдана на обблеванную закатом улицу, как только в воздухе запахло ржавым металлом. Забежал в магазин, схватив с прилавка алюминиевую банку — в глазах зарябило — и, выкашливая денары на поддон кассира, убийственным рывком сорвал металлическое кольцо. Холодная газированная кровь зашипела, вытекла из раны. Богдан благодарно припал к ней ртом, сглатывая горечь со вкусом мочи. Спокойнее не стало, но в животе появился жидкий балласт, не дававший ему всплыть на поверхность полностью. Небо сжирала сумеречная гангрена. Пробежался до дома — в боку закололо — и наконец перевёл дух перед коренастым грибом здания. Окна затянуло бельмом занавесок. Белесые мембраны упорно скрывали десятки счастливых миров по ту сторону, куда Богдану не было прохода. Пока что. В сердце упорно, нечеловечески закололо, как будто все вены и артерии зашили грубыми хирургическими стежками и не давали крови выбраться из мышечного плена. В голове перезревшими фруктами разрывались мысли. Богдан знал, причем знал упорно, как коммунисты при Чаушеску, что ему требуется перейти в никуда из ниоткуда и подписать договор (или собственный приговор) на собственном теле, принимая скверну за вымученное несмытое убийство в темноте собственной домашней раковины. Так было в прошлый раз — ныл келоид поперек позвоночника, как грубый стежок на ране. Зашивал внутреннюю пустоту, которая готова была вырваться наружу в любую секунду. Плесневые стены жевали кости, обступая его грязно-серой армией. Дрожь в конечностях поднималась дрожжевым тестом. Краем ума Богдан подозревал, что проебался на одном из этапов. Дверь била по глазам червивой поверхностью — копошащиеся белые глисты в свете молочной лампы. Пришлось проворачивать ключ в замке раз, два — до щелчка, а потом ещё и ещё, пока не заболело запястье и полые кости не заныли в мясной тюрьме. Црно добавлял оборотов в замки, разжизжая пол в каменный кисель и сгущая воздух в комки. Дышать становилось сложнее с каждой секундой, как будто он глотал воду вместо загрязнённого дымом кислорода. Осталось совсем немного — это чувствовало каждое ребро, пытаясь прорасти одиноким деревом через остатки грудной клетки, пока гниющее заживо сердце пыталось разогнать кровь по венам из последних сил. Изо всех сил стараясь не зажмуриваться, Богдан толкнул увязшую во времени дверь. Скрип должен был ознаменовать начало нового века, но с каждым новым взглядом за поеденный деревянный порог сердце падало глубже и глубже в бездонную дыру в груди. Дверной проем зиял бесконечной нечеловеческой чернотой. Глаза не привыкали к темноте — к этому невозможно было привыкнуть; новообретенная пустота квартиры стирала весь свет бездонной черной дырой. Богдан точно понимал, что глубоко и бесповоротно проебался. От безысходности зарябило в пустых размоченных в молоке хлебных мякишах глаз. Сердце защекотало острием ножа. На висках за долю секунды выступили бусины мерзкого кровавого пота, как будто из ран вытекал трупный яд и омывал не готовое к судьбе тело. Црно не прощал сраных ошибок — его суд был справедливым, честь по чести, и та часть Богдана, которая каждый день гнила и отваливалась, понимала это всем покрытым опарышами естеством. — Что я сделал не так? — в голос пробиралась крупная ягодная дрожь, перекатываясь смородиной с языка вниз по всему телу. — Что я сделал не так? — НЕ МОЖЕШ ДА ГО УБИЕШ ШТО НИКОГАШ НЕ БИЛО ЖИВО, — голос вырастал из стен плотными вязкими щупальцами, проникая в мозг сквозь тонкие туннели ушей и размалывая его в кашу. От каждого сотканного из гемоглобиновой темноты слова мышцы расщепляло на бесплодные атомы. Звуки напоминали нарастающий гул трансформатора, обступающий оставшуюся от живого существа оболочку. — ПЕТАР НИКОГАШ НЕ БИЛ ВИСТИНСКА ЛИЦЕ. Внутренности плавились в кислотную кашу, собираясь внизу живота и распирая тело новообретенной тяжестью. — Кто он? — во рту пересохло, каждое движение языка отдавалось скребком наждачной бумаги по щекам. До умирающих в коксовой истоме ушных нор донёсся едва различимый, но все равно пробирающий до костей громовой рокот. Это было слово — какими-то задворками ума Богдан это понимал, но вращающийся зоотроп кусков обсидиановой черноты в голове не давал ему осознать его. Это слово было сказано не на македонском и не на греческом — что-то подсказывало остаткам Богдана, что обе эти страны ничтожно молоды по сравнению с языком, на котором оно было произнесено. Петар никогда не был живым, а значит, Црно не получил своего. Раз — удар лицом об бетон. Два — кровь вытекает из головных отверстий, пожалуйста , помогите. Три — Црно все же принял настоящую жертву. Наверное, он должен был стать ей с самого начала. Мозг разваливался на фрагменты в пустой голове и разносился по оконным рамам, налипая на карнизы, забивая глотки перелетным птицам — для них уже никогда не придет весна. Страха больше не было. Чувства безысходности тоже. Богдан не знал, чего боялась Яна, упав в холодные объятия Црно и став частью его необъятного тела, каждый день пожирающего землю изнутри. Через толстую марлевую пелену Богдан чувствовал, как Црно уничтожает то, что дал ему сам — перемалывал глыбы жира под кожей, рассасывал кости до хрустальной тонкости, перегрызая артерии и напиваясь хрустальной кровью. От него и так мало что оставалось — только подверженное рутине тело и закрытый в цикле черепной ненависти мозг. Сейчас Црно уничтожал даже это. Ум расслаивался на десятки графитных полосок, заплывая за пределы тела. Крепко бегать, набрав воду в голову. За десятой дырой в телесных объедках обнаруживалась целая новая вселенная. Растворялась таблетка в чайной беспечности, чернота съедала и ела ещё, ещё, размывая — пустой толк. Сено. Корни вытаскивали из тканей остатки питательных веществ вместе с личностью, съедая куски слов и воспоминаний. Он смотрел на себя со стороны, видя обречённое отражение в пустых бутылочных глазах где-то на самом донышке. Спуск вниз ломал куски пальцев, разрушая током ткань, а трава колыхалась где-то в далёком поле в селе Мрзенци, слизывая куски закатных лучей с земли и живя куда сильнее, чем он когда-либо мог жить. Только получив слишком много, тот, кто когда-то был Богданом, осознал, что это никогда не закончится и каждый новый слой можно будет разрезать пополам ещё раз. А затем ещё раз. И ещё. И так без конца. Бесконечная пустота заползла в щель неба, оставив за собой одну только спущенную с человека оболочку. Пустые глазницы без мяса и кости мелко плакали чешуйками клеток. Завтра опять на работу.