негодяй

Зуко остановился, нахмурившись. Карта, которую он нарисовал, не имела смысла; он снова перепутал толщину линий. Его рука зависла над холстом, и он инстинктивно выпрямил спину, боясь, что кто-то наблюдает. Толстая капля чернил упала с грохотом. Зуко заворчал, скомкав бумагу. Он откинулся назад, скривившись от отвращения: мокрая одежда тут же прилипла к его вспотевшей спине. Он был раздражённый и уставший, и даже не знал, почему. Он инстинктивно взобрался на кровать и сжал веки; может быть, тогда его перестало бы так укачивать. Он прижал холодную подушку к своему лбу, пытаясь успокоить надоевшую головную боль, и его глаза неприятно щипало от того, что воздух на корабле был сухим и горячим. Его так все раздражало, и ему было нечего делать. Одиночество кусок за куском пожирало его мозги, скребясь внутри его головы, как паразит. Любое занятие или попытка развлечь себя возвращали его к одному факту: он был один и он был никому не нужен. Он был один и все что он мог делать -- это быть в одиночестве. Он был один и все что он мог сделать, это смириться. Когда он думал об этом, все его внутренности охватывал жаркий пыл зависти и ненависти. Он не верил, что заслужил это. Это был его корабль, тогда почему он ощущал себя, как неуклюжий носорог в серой, узкой, маленькой железной клетке? Когда Зуко выходил на улицу, колкий иней хлестал его по щекам. Когда Зуко заходил внутрь, прелый воздух сводил его с ума. Железо пахло кровью, и его тошнило, и его шрам начинал болеть и чесаться. Он давно перестал укрываться одеялом, но его подушка была единственным другим предметом интерьера, который он ещё не сумел испортить или разбить. Он обнимал ее ночью не из чувства сентиментальности, а из желания заземлить себя, ощущая хоть какой-то вес на своем теле: он читал, что это помогает при долгих путешествиях, если его постоянно раскачивает туда-сюда. Сегодня, когда он опять прижал ее к себе, его сознание неожиданно зацепилось за мысль об Азуле, и ему стало ещё хуже. Зуко ненавидел быть один. Он мог быть один, но всему должен был быть свой предел. Все чаще он находил себя погруженным в полное разочарования исследование своей биографии, и все чаще вместо ярости или ненависти его лёгкие заполняло и грозило разорвать горькое сожаление и жалость к себе. Эта горечь была одной из немногих эмоций которые, он мог поклясться, он мог ощущать физически: она колола и резала его, как льдистый иней, и ему хотелось отхаркать ее, и просто быть раздражённым и злым, но он не мог. С каждым днём он становился все апатичнее и апатичнее, как канарейка, медленно теряющая свой красный цвет в тесной коробке. Дядя всегда говорил, что самой большой ошибкой было бы думать о том, что могло произойти, но не произошло. Эта мысль невидимым хищником прыгала на Зуко, разрывая его на части, когда он этого не ожидал; все что ему оставалось -- это думать и спекулировать, и он не мог не думать и спекулировать о том, как бы он хотел все исправить, если бы он мог вернутся обратно. Он был бы даже добр к ней, к Азуле. Он бы не дразнил ее. Она бы не была злая на него тогда, и она бы не подставила его. Он бы мог обнять ее вот так, и не быть самым одиноким человеком на земле; она могла бы положить свою голову на его плечо, как делают сестры, и она могла бы успокоить его, потому что она тоже знала, какого это. Наверняка Азула знала это. У Зуко не было и малейшего понятия, как она справлялась. Он не помнил последний раз, когда обнимал ее или говорил с ней о чем-то, кроме войны и чести. Он даже не помнил последний раз, когда называл ее сестрой. Наверное, поэтому она выросла такой отрешённой. Зуко уснул, и ему было немного легче. Он проснулся, и край подушки все еще был прижат к его груди, только теперь она была теплой. На секунду ему показалось, что кто-то правда его обнимает; он заворчал, пытаясь открыть глаза; из-за того, что он так долго лежал на плоской поверхности, его голова была тяжёлой. Он был приятно согрет и расслаблен; впервые за многое время, жар отопления не бесил его, и его внутренний чи не казался ему чужим. Зуко зевнул, пытаясь сесть, и остановился, потому что что-то было не так. Когда он двинулся, чтобы сесть, по его телу прошлась приятная волна удовольствия, как будто кто-то щекотал его изнутри. Подушка всё ещё была зажата между его ног. Его сонливость сразу же испарилась: он вскочил с кровати, краснея. Он не помнил, что ему снилось. Если бы Зуко знал, что такое ящик Пандоры, он бы сравнил свое состояние с этим. Ему хотелось больше, постоянно. К его фрустрации прибавилось жгучее неудовлетворение, и он то и дело останавливал себя от того, чтобы затянуть ремень потуже: тогда его штаны стали бы уже, и он мог бы почувствовать... То, что чувствовал, когда на границе со сном его бедра неконтролируемо двигались туда-сюда, пытаясь потереться хоть о что-то. Это было так приятно и стыдно, и ему от этого хотелось только больше, и он ненавидел себя за это. Он отказывался касаться себя, но все его сознание всегда было сконцентрировано на жаре между его ног, и этот жар не покидал его. Ему хотелось больше. Когда он сжимал подушку между своих ног, и она касалась его _там_, ему нужно было кусать свою руку, чтобы не всхлипнуть. Ему нужно было остановится, и всегда, когда его стыд пересиливал его, и он останавливался, его внутренности сжимались в агонии. Ему было так стыдно. Он никогда не думал о ней так. Он не должен был думать о ней так. Когда Азула снилась ему, она была такой мягкой и ощутимой, что он не мог остановится. Если он не трогал себя, то все было хорошо, но каждый раз, когда складка штанов задевала его промежность, или когда он просыпался, лёжа на животе, и понимал, какой твердый он был, и как ему было приятно, его рациональность растворялась, как сахар в воде. Это был абсолютно дикий, животный инстинкт, о существовании которого он и не догадывался; стоило ему подумать, что даже если бы они обнимались, ему хватило бы сил перевернуть ее и оказаться сверху, внутри него взрывался фейерверк. Когда он думал о том, как он мог бы заставить Азулу раздвинуть ноги, чтобы пустить себя ближе, он ощущал себя мокрым. Конечно, не было ничего странного в том, чтобы обнять свою младшую сестру, потому что все братья и сёстры так делают; конечно, если бы они лучше дружили с Азулой, может быть, она бы пустила его сверху нее, в игривой манере. Может быть, его бедра были бы слишком широкие, и ей пришлось раздвинуть ноги, чтобы обнять его. Это был способ показать привязанность, не больше, не меньше. И он бы обнял Азулу, чтобы показать, как он одинок и как он привязан, и он бы точно не начал странно двигаться или пытаться прижать ее к земле, чтобы она не смогла выбраться из-под него. Конечно, он бы не делал это. Он бы не стал инстинктивно тереться о нее, как делал это каждый раз, просыпаясь, и не пытался бы кусать ее шею и плечи, и не пытался бы схватить ее. Конечно, только если бы она не хотела этого сама, и сама не прижала его ближе, и не позволила его руке запутаться в складках ее одежды. Тогда он бы всё сделал для нее; не потому что он был каким-то извращенцем, а потому что он был так виноват. Он был так виноват и так разгорячен и так расстроен, он бы сделал все, чтобы показать ей, как ему плохо от этого. Как он жалеет. Как ему стыдно. Зуко вздрогнул так сильно, что его колени ударились о стол, когда он кончил; он зашипел, прикусив язык, пока ощущал, как его мышцы сжимались и расслаблялись, погруженные в экстаз. Его рука была липкой и влажной, и он мог чувствовать запах того, что он сделал в своей маленькой спальне, и он знал, что этот запах ещё долго будет с ним. Зуко кончил, и пустоту, которое оставило после себя возбуждение, мгновенно заполнял жаркий, отвратительный стыд.