«Stille Nacht, Heilige Nacht»;

Вена встречает их высокой влажностью, нагромождением туристов, хорошим кофе и бесчисленными огнями рождественских ярмарок, от которых в глазах начинает рябить уже через каких-то пол часа. Илья, зябко втягивая шею, пряча кожу от кусачего австрийского ветра, малодушно думает, что пресловутые гирлянды, пёстрый дождик и ёлочные украшения работают заодно с туристами, призванные сбить с толку и дезориентировать, если не свести с ума. Наполеон, напротив, выглядит вполне удовлетворённым, кажется, совсем не замечая холода, баюкая в руках бумажный стакан с кофе. Густо пахнет корицей, выпечкой и солёной карамелью, и Илья чувствует себя так, будто вновь попал на экскурсию на фабрику «Красный октябрь», как когда-то давно, в беспечные времена юности, которой его лишили. – Не любишь праздники, Большевик? – спрашивает Соло, нарочито-небрежно осматривая толпу и делая глоток кофе. Тон такой, словно это единственное, что можно было от него, Ильи, ожидать. – Или просто не выносишь, когда люди счастливы? Илья дергается, чуть замедляя шаг, косясь на напарника в попытке понять, чем продиктован вопрос на этот раз: издевка, призванная напомнить об идеологической разнице держав, грязный прием, усыпляющий внимание, или же искренний интерес? Здесь, на Ратушной площади, тут и там виднелись красочные ряды палаток с различными сувенирами, сладостями, пуншем, традиционной едой и развлечениями, и сквозь плотный поток снующих людей, выманенных на прогулку пресловутой «праздничной атмосферой», которая, заползая в ноздри вместе с сахарной пудрой, витала над огромной главной елкой и катком, растекаясь тягучим тембром Фрэнка Синатры, им приходилось протискиваться, то и дело задевая плечом гуляющих. Что-то за грудиной щемит, когда Илья вспоминает скромное убранство Москвы, и последний новый год, который провел с матерью. И ту зиму, когда они остались одни. Наполеон извиняется на немецком почти без акцента, очаровательно улыбаясь и уступая дорогу старушке. Илья пожимает плечами, запоздало возвращаясь к вопросу, пряча руки в непривычное пальто – побочный эффект текущей легенды, где он является русским дипломатом, прилетевшим на срочное совещание, продиктованное загрязнением почвы на юге Москвы химическими выбросами со сталелитейного завода. Настоящая цель – Мануэль Веберн, наследник крупнейшего отельного бизнеса Европы, и, по совместительству, информатор «Т.Р.Э.Ш.а», передающий сведения своих премиальных клиентов с целью наживы. Мелкая сошка, гоняющаяся за лишней парой тысяч евро на оффшорных счетах. – Здесь дьявольски холодно, Ковбой, – находится он, когда Соло смотрит на Габи, рассекающую по льду на коньках с таким видом, словно это не она провела большую часть своей жизни в маленькой мастерской Восточного Берлина. И внезапно даже для самого себя отвечает без обиняков, смотря в глаза. – Ты читал моё дело, а значит, помнишь, что отца арестовали прямо под Новый год. Он возвращает ему взгляд – более долгий и задумчивый, чем обычно, сопровождаемый легкой улыбкой и морщинкой между бровей, а потом отворачивается, направляясь к одной из бесчисленных палаток. Бездействие объекта расхлябывает, лишая работы и порядка, и Курякин чувствует себя глупо, почти тянется остановить Соло, но лишь мажет холодными пальцами по запястью, а тот даже бровью не ведет, усмехаясь. Это раздражает. – Мы не на отдыхе, Соло, – отрезает он, смотря прямо в глаза американца, по холодности сравнившись со снегом, не перестающим идти вот уже три дня с их прибытия. Вспоминается Сибирь. – Необходимо непрерывное наблюдение за объектом, он может ускользнуть, воспользовавшись суматохой. Мы не можем прохлаждаться и дальше. – Не можем, Ilyusha, – усмехается Наполеон, щурясь от слипшегося на ресницах снега, наслаждаясь выражением на лице русского от того, что сказал, и протягивает Илье красочный бумажный стаканчик с оленями – такой же, из которого пил он сам. – Не кипятись, Большевик. Прослушка в такую погоду – все равно, что слону дробина, и ты это знаешь. Уэверли дал нам полный карт-бланш, поэтому времени достаточно. Ты что, никогда не пробовал совмещать приятное с полезным? – Не называй меня так, – бурчит он в ответ глубоко в складки пальто, скрипя зубами. Но принимая стакан из рук, с наслаждением отогревая почти насквозь продрогшие пальцы. – Слишком много вопросов. Что это? После Рима был Стамбул, потом – Будапешт, и они притерлись друг к другу окончательно, отринув всякое недоверие, оставив лишь чистый соревновательный дух – своя собственная «Холодная война», не затрагивающая гонку вооружений. И, хотя бывали моменты, когда ему хотелось стереть эту идеальную улыбку с лица бывшего ЦРУшника, пройдясь по зубам костяшками пальцев, сейчас он без раздумий принял бы за него пулю, ни за что не признавшись в этом вслух даже самому себе. – Пунш. Попробуй, он не отравлен. Это вкусно. Не хваленый советский морс, конечно, но тоже сойдет, – очередной ответ, пропитанный иронией, и Илья с сомнением подносит стакан к губам, осторожно, точно обезвреживает мину. Во рту сразу становится вязко, пряно и сладко. – Сносно, – выносит вердикт, кивая – единственный доступный способ выразить благодарность в случае с Соло. Как и его жест – своеобразное извинение, так и не слетевшее с губ. Огромные старинные часы, расположенные прямо на главной ëлке, показывают 23:55, и Илья хмурится, скорее по привычке, видя, как Наполеон смотрит на него – он что-то задумал, и за годы работы вместе он хорошо это изучил. Осыпая их ледяной стружкой, шампанским – серьезно, думает Илья, в такой холод? – сверкая коньками и улыбкой, Габи, делая резкий поворот, останавливается прямо перед ними, опираясь на ограждение. – Не знаю, что будете делать вы двое, но, раз смысла торчать здесь больше нет, я планирую выпить целую бутылку шнапса, и завалиться спать. С Рождеством, мальчики, – и она вновь исчезает, оставляя после себя лишь холод, да глубокие борозды на льду. Наполеон смеется чуть хрипло, заразительно и низко, и Илья чувствует внутри странное тепло: здесь, в этой сказочной атмосфере снега, льда, огней, игрушек и людского гомона на разный лад, он вдруг ощущает почти счастье, растущее в груди при взгляде на Наполеона. Яркая, сбивающая с ног истина поселяется где-то глубоко, игнорируя партийные установки, въевшиеся в подкорку мозга. Они поворачиваются друг к другу одновременно, слишком резко и чуть неловко, почти наступая на носки зимних ботинок. В руках Наполеона – пестрый сверток с, на взгляд самого Ильи, слишком помпезным красным бантом; в руках Ильи – сверток чуть меньшего размера, в простой оберточной бумаге, перетянутый бечевкой. «Они и не должны сочетаться». Они видят удивление в глазах друг друга, и застывшее предвкушение, точно дети в рождественское утро, открывающие подарки. Разница лишь в том, что много подарков Илье не нужно – возможно, только один конкретный. На краткий миг остальной гвалт заглушает шелест бумаги, с которой они расправляются со всей безжалостностью. Когда с бумагой покончено, в руках Наполеона оказываются мужские часы с изящным механизмом: кристаллы Swarovski украшают циферблат, не переходя тонкую грань между утонченностью и пошлостью. В руках Ильи – плотный вязаный шарф, насыщенно-красный, и на контрасте со снегом кажется, словно он растекается в ладонях вязкой лужей. – Кашемировый, – услужливо подсказывает Соло, прочищая горло, – Выбирал между тирольской шляпой, и этим, но решил, что перья – не твоё. – Не надейся, что там нет жучка, – в тон парирует Илья, кивая на часы, силясь прогнать неловкость движений и скованность плеч. – С рождеством, Большевик. – С Рождеством, Ковбой. Они оба прячут улыбки за хрупкими бумажными стаканчиками. Часы бьют двенадцать с оглушительным треском. Высоко над головой, словно бы соревнуясь с падающим снегом, яркими всполохами искр взрывается салют; и нестройный хор голосов приветствует праздник громкими криками. «Может, праздники – это не так уж и плохо, – в конце концов, думает Илья – может, главное – то, с кем ты их проводишь».