Знал бы только ты

      Губы мужчины аккуратно коснулись чужих искусанных и обветренных. Знаете, когда тонкая кожа покрывается кучей самодельных ранок, а поверх них густо-красным ложиться уже засохшая корка из смеси крови и чего-то ещё. Вот эти, аккуратные тонкие, были усыпаны ими.       Касание было нежным, почти что невесомым, дабы, не дай бог, не разбудить уставшего рыжеволосого юношу. Он боялся до дрожи в душе, что холодные небесные глаза откроются, оставаясь при этом в лёгком тумане из не прошедшего сновидения. Сфокусировавшись, их бы ослепил тёплый свет старенького торшера, находящегося возле темно зелёного, глубоко изумрудного, кресла, а также пылающее закатное солнце. Оно било своими длинными золотыми лучами прямо в не зашторенные окна, ополаскивая лицо Аякса нежным жёлтым цветом, с отливом в розовый и оранжевый оттенки. Небо в закатной истории переливалось столь же похожими цветами, только их усмиряли ещё оставшиеся кусочки голубого небосвода.       Будь мужчина хоть на каплю смелее в делах сердечных, он бы без раздумий и лишних душевных тяжб, прикоснулся бы шероховатыми пальцами к телу юноши. Раздел бы того. Медленным движением, расстегивая каждую чёрную пуговку на винной рубашке из приятного к телу хлопка. Огладил бы пальцами плечи и шею, обращаясь бережно и аккуратно, подобно обращению с древними и хрупкими фарфоровыми вазами, готовыми рассыпаться в труху от любого небрежного прикосновения к их тонким и измотанным временем стенкам. Его губы не стеснялись и не ограничивали себя в желание прикоснуться, поцеловать и проскользнуть тонкой линией по всей шеи. Они целовали каждый загоревший или выгоревший шрам на нежной коже груди и рёбер. Мужчина, наконец, собственным языком познал чужой рот, а под конец любовной прелюдии с дрожью слился бы с ним в одно единое тело, ловя каждый вздох и стон.       Но руки останавливались только от мысли, дрожа в безвольном страхи, уходили от собственных желаний, а губы только и могли мечтать о подобном событии.       Зажмурив свои глаза, свежего медового цвета, он с тяжестью влюбленного выдохнул остатки кислорода из легких, пытаясь сбить накатившееся помутнение душевного покоя. Он смотрел на пенящие его уста и не мог устоять перед почти мертвенно спокойным выражением лица Аякса. Сдержав буйство эмоций, правая рука все-таки прикоснулась к лицу «Милого самому сердцу», убрав прядь рыжих волос лежащих небрежной россыпью.       Он бы мог часами наблюдать за таким Тартальей, как преданный пес, охраняя сон хозяина даже ценой собственной жизни. Такое было его желание сейчас — умереть во имя спокойствия и сонной неги рыжеволосого парня в рубашке цвета вина и в помятых брюках. Будь оно нужно, кинулся, впекло за ним и в бурлящие потоки шумных водопадов.       Мужчина даже и сам не понимал, что именно содрогало его душу волнами в десять и в одиннадцать балов, разрушая под корень внутренний мир. При такой магнитуде, по внутренностям идут густой вязью трещины и с каждым новым толчком, они захватывают территорию подобно цунами или всемирному потому. А самое ужасное был факт отсутствия ковчега на этой утопичной картине. Захлебнуться и утонуть в этом буйстве сердечных чувств, было страшно до самого последнего черного волоса на его голове. Вызывала ли этот ужас какая-то отдельная часть юноши, или причиной служил весь его образ целиком? Он спрашивал себя каждый раз как замечал на горизонте рыжие пряди. Но многотонные рассуждения приводили только к образу, к мимолетным касанием и тем, пылающим искрам в глазах возлюбленного, что усыпали его голубою радужку, попутно химича с чужими чувствами.       Единственный точный вывод, что он получал, был прост и стремительно мучителен. «Люблю!», «Люблю, так как не любил никогда в своей жизни», «Будь я влюблен хоть раз настолько же сильно, я бы запомнил, даже если бы мне перекроили череп» — кричало ему вслух сердце, а мозг боялся двигаться на встречу, помня каждую ошибку совершенную раньше и каждую крупицу боли. Но порой даже он уставал бороться с вечно ноющим сердцем и в секунды неведенья Аякса и трогал, и целовал, и прижимал так крепко, как только позволяли мышцы рук.       Шепотом голос из груди вырвался наружу с тихими срывами: «Знали бы только вы как, кружите мне голову, как умертвляете мой не поспевающий за чувствами рассудок, измотанный влечением к вам. Смог бы я знать вашу реакцию, на мое признание в любви, на каждое слово и жест вперед, признался бы без раздумий»; от собственных слов в тишине заката хотелось убить себя любым возможным способом, закрыть уши и раствориться, оседая серой пылью на деревянные полы комнаты.       -Сяньшэн? — голос Тартальи звучал с хрипатыми нотками, а лицо застыло в таком удивлении, что смотреть на него для мужчины казалось невыносимым. — Что ты тут делаешь? — проговорил он, движением руки убирая волосы, настойчиво лезущие в еще не проснувшиеся глаза, — Чжун Ли? — окликнул еще раз, чтобы развеять оцепление стоящего перед ним.       Лицо господина Ли покрылось таким густым и непроходимым румяным цветом, больше становясь похожим на налившееся цветом спелое яблоко. Глаза большие. Напуганные. С каждой секундой сухого и беззвучного ужаса. Алый цвет щек, перекрывал мертвенно белый. За доли секунды, он стал оцепеневшим трупом. От таких изменений страдал не только мужчина, но и Аякс, которого уже кружил водоворот волнения. В попытках выбраться он, без позволения хватался холодными ладонями за чужое лицо:       «Вам плохо», «Вы себя хорошо чувствуете», тараторил оглаживая скулы и проверяя тыльной стороной запястья лоб, пока Чжун Ли во власти оцепенения не мог связать и трех простейших слов.       Голова кружилась, гудело в ушах, а сердце разбивалось гулом тысячи таких же, еще немного и его бешеный стук услышит и сама причина.       Он сжал кулаки и наконец, смог выдохнуть, поймав за тонкий хвостик улетающее в пустоту сознание.       — Все хорошо, — отстранившись от необходимых душе и разуму касаний, Сяньшень, держался из последних сил.       Тарталья в моменте волнений никогда не умел сдерживаться, говорил, как думал, делал, как знал. И сейчас его действия и язык не слушали хозяина, делая то, что хочется. Он без лишних мыслей удержал, не позволяя отойти так далеко, чтобы жест проявления любви стал неуместен. Притягивая за край черного пиджака и сжима, утыкаясь в часть, где заканчивались пряди волос, и начиналась бледная кожа, он шептал:       — Ох, Сяньшень, Чжун Ли, Господин, — проговаривал он вдыхая каждую крупицу аромата, — От вас всегда так приятно пахнет. Подобно в час сиесты небольшой роще сплошь усыпанной виноградниками и крошечной россыпью полевых цветов. Запах пьянит и обрисовывает в моей голове образ только ещё чётче. Где-то в стороне под очередной густой вязью виноградников расстелен мягкий чистый плед, а на нём пара белоснежных кружек, с излюбленным вами зелёным, крепко заваренным, чаем. Медовые оттенки берут своё начало, в моей голове, блага бурному цветению. Знаете когда бутонов настолько много, что их сладостный аромат сливается в одно единое целое. И кроме как слово мед, ничего больше не способно описать его в точности, — он говорил, все тише с каждым новым словом, так чтобы было слышно только одному, — Даже во сне, под слоем из кошмарной темноты отсутствия как такового сна, я чувствую ваш запах. Будь, момент сейчас сном, я бы предпочел отстраниться от веры и от собственной жизни, чем проснуться и очутиться в пустой комнате.       — Ты слышал?       — Не слышал бы я ваших слов, молчал, не надеясь на удачу, — губы сами потянулись верх, не в силах удержать улыбку, да и для чего держать эмоцию настолько светлую как любовь.