Между горящих строк

Я свободен от любви, От вражды и от молвы, От предсказанной судьбы И от земных оков, От зла и от добра… Поздние осенние ночи — длинные, долгие. Они укрыты в темноту, как в погребальный саван. Лишь изредка через толщу слипшихся туч мелькает оскал луны. Ночью в коридорах лечебницы царит тишина. В такие моменты особенно остро чувствуешь одиночество. И я снова решаюсь на небольшую тайную прогулку, которая дает мне иллюзию свободы. Вытянуть руки из кожаных петель, если повезет и фельдшерица не слишком туго затянет ремни, и пробраться на балкон или в соседнюю палату. Там лежит несчастный поэт. Знаю, он ждет меня, чтобы снова рассказать о своих страхах, которые грызут его в непрекращающихся ночных кошмарах. Осторожно пробираюсь в палату. Иван еще не спит, но и не делает попыток освободиться. Хотя я каждый раз предлагаю ему. — Я стал бояться сам себя, — объяснил когда-то он мне. — Как думаете, я когда-нибудь смогу излечиться? Его история мне знакома. Причем знал я ее еще до того, как он рассказал. — Вам нужно смириться, что есть высшие силы, которым мы не можем противостоять. А вы разозлили Его, отрицая его существование и насмехаясь над тем, что существует и будет существовать всегда. Мой совет кажется ему не помог — Иван ударился в другую крайность и стал бояться, что князь Тьмы вот-вот заявится, чтобы утащить его в преисподнюю. — Расскажите мне еще о Мастере, — неожиданно просит Иван. Долгими ночами я потихоньку начал рассказывать ему свою книгу. Которая уже превратилась в бессвязные, обрывочные, беспорядочные смешения разных времен, судеб, истоптанных чужими ногами. — Как вы думаете она будет его ждать? Я знал, чувствовал, что Марго будет ждать меня, если потребуется целую вечность. В ее глазах горела решимость смести любые преграды, пойти абсолютно на все, чтобы мы были вместе. И я снова безуспешно гоню из сердца горько-сладкую надежду. — Маргарита взяла баночку, что вручил ей этот странный человек, и решительно зачерпнув крем пальцами, стала втирать его в кожу. Она взглянула в зеркало и, не веря глазам, расхохоталась. Никогда еще она не выглядела такой красивой. Во всем теле, в душе ощущалась легкость. Она села за стол и торопливо стала писать записку для мужа: «Не ищи меня, я ухожу навсегда…» Дождавшись пока Иван заснет, я снова пробираюсь на балкон. Задерживаюсь, глядя как блестит вода в реке и вдыхаю холодный, горьковатый запах осени. В столовой пахнет кислой капустой и котлетами, в коридоре — хлором, а в палате — запах спирта и лекарств. Хотя я знаю что морфин, что мне колят не имеет какого-либо запаха, на меня каждый раз накатывает удушье. Возможно это запах безумия, которым я заразился здесь. Или я был болен еще давно, раньше… Сейчас уже не понять. От лекарств мне только хуже. Чаще всего я испытываю меланхолию, но после морфина бывает совсем худо. Иногда мелькает что-то из моей прожитой памяти, иногда — то, в чем я не признавался никогда и никому, даже себе. Но чаще всего — скачущие строчки из книг которые я никогда не напишу, искаженные фразы героев, которых унесло потоком воспаленного сознания, отголоски их чувств — словом все надуманное, нескладное — то, что я не успеваю осознать и облечь в слова. Темная фигура шагает из угла и подходит ближе. Я видел этого человека много раз — каждый раз он появляется словно из ниоткуда. Возле «Грибоедова», в беседке моего сада, в камере на Лубянке. Он достает золотой портсигар и протягивает мне. Я беру сигарету, вдыхая запах хорошего табака и жду когда он поднесет зажигалку. На серебряной узорчатой поверхности затейливо выгравирована W. Я видел и эту зажигалку, и этот портсигар не один раз. Он улыбается мне, как старому знакомому и кажется таким же реальным, как Иван или фельдшерица Прасковья Федоровна. — Вы должны закончить книгу, — мягко говорит он. — Одну я уже сжег, — сердце сжимается при мысли, что я предал забвению своего Пилата. Хотя толку страдать — ему никогда не позволили бы существовать на книжных страницах. — История любви же закончилась трагически. Мне невыносимо думать о том, как Маргарита отчаянно мечется, пытаясь разузнать где я. В памяти всплывает отчаянно-злое «Я на все бы пошла, чтобы отомстить им — проклятому Латунскому и иуде Майгелю, и еще этому подлецу что прикидывался твоим другом. Как же я ненавижу их всех!» В голове, словно кинолента крутится неизвестно откуда взявшийся сюжет — после бесполезных поисков она долгими ночами плачет, постепенно теряет надежду, а потом решается на отчаянный шаг… — Только от вас зависит, как она закончится, — легкая улыбка трогает тонкие губы.-- Запомните, мой дорогой, слово обладает невиданной силой. А тем более слово самого Мастера. Его слова разбередили в моей душе все тревоги с новой силой. Я представил словно наяву, как Марго стоит перед Ним решительная и одновременно беззащитная. «Я стала ведьмой от горя и бедствий поразивших меня…» Я вытащил из тумбочки тетрадь и карандаш. Маргарита проснулась и недоуменно оглядела спальню. Каждый предмет, каждая мелочь были ей знакомы. Смятая подушка рядом указывала на то, что муж провел эту ночь рядом. Значит…значит ей это все приснилось. Воланд, Азазелло, дикий бал, череп наполненный кровью… Машинально она провела пальцами по губам и бросила осторожный взгляд, чтобы убедиться что пальцы остались чистыми. Да, это все был ужасный сон. — Ты уже проснулась? — ее муж вышел из ванной и Маргарита недовольно поморщилась — в отличие от нее от был безупречно одет, причесан и распространял легкий запах одеколона. Она провела рукой, пытаясь пригладить спутанные волосы. — Милая, — он присел на край кровати и замолчал, словно не решаясь продолжить. Она устало отвернулась. — Я долго думал и пришел к выводу, что ты здесь несчастна. Это было правдой. Только слепой бы не заметил. Возможно он всегда знал, что она его никогда не любила. — Марго, я думаю нам нужно уехать, — он улыбнулся, поймав ее удивленный взгляд. — Мне подписали разрешение на выезд в Париж. Разумеется цель поездки дипломатическая, но думаю у меня получится задержаться там надолго. — Париж, — задумчиво прошептала она. Когда-то она мечтала увидеть Париж. Когда-то в другой жизни. И смотрела в другие глаза с любовью и надеждой… — Ты поедешь со мной? — он осторожно коснулся ее ладони. Еще недавно ей казалось, что жизнь без любви не имеет смысла и готова была покончить с ней. Вот только любовь причиняет слишком жестокую боль. Она все еще помнила дикий взгляд, трясущиеся руки своего возлюбленного, когда он бросал в печь скомканные листы. Этот человек словно не узнавал ее, открыв ей уголок перед темной, страшной бездной безумия. Хочет ли она сгинуть с ним в этой бездне? Навеки потерять душу, стать бесправной слугой князя Тьмы, как несчастная Фрида? — Да, — сдавленно пробормотала она, — прошу тебя, давай уедем… Она совсем запуталась, ее душу поглощали страсть, ненависть, отчаяние. А еще она безумно боялась потерять себя в этом темном водовороте. Но сейчас это предложение открывало перед ней новую дверь. Уехать, начать новую жизнь, и возможно обрести душевный покой казалось естественным, правильным. Но и плата за это немалая. Ее передернуло от отвращения к самой себе. "Жалкая предательница..." Горячие обжигающие слезы заструились по ее щекам и она не противилась, почувствовав как сильные руки сжали ее в объятии. — Тише, милая, не надо, теперь все будет хорошо… Я закончил писать на рассвете, впервые за долгие недели почувствовав удовлетворение. Да, такой финал нашей истории был бы правильным. Маргарита не должна жертвовать собой и убиваться по мне всю оставшуюся жизнь. Чувствовал ли я боль утраты? Разумеется. Так же, как и от того, что моя прежняя жизнь утрачена навсегда. Но самую острую боль я ощущал из-за того, что мои герои никогда не будут узнаны людьми. Тщеславие? Да пусть и так. Мне было бы достаточно издаваться даже под псевдонимом, даже без авторства, лишь бы они обрели жизнь в сердцах и мыслях кого-то еще. Пустые, несбыточные мечты… Понтий Пилат, Иешуа, Марго заперты в этих страницах, так же как и я заперт в стенах этой лечебницы.

***

На границе сна и яви мне послышались тихие шаги. Это снова он. Мой персональный демон или галлюцинация, вызванная морфием. Как ни странно, я был рад даже такой компании. Реален он или нет, но я уже привык к нашим ночным разговорам. Он прошелся по комнате, остановился возле тумбочки где я прятал тетрадь и задумчиво побарабанил по ней пальцами. — Как продвигается ваш роман? — Я закончил его. Он насмешливо приподнял брови. — Разве? — Закончил, — уже тверже повторил я. Он неторопливо присел на кровать и я почувствовал себя неловко. Да и кто на моем месте чувствовал бы себя непринужденно, прикрученный ремнями к койке? Словно прочитав мои мысли, он тихо рассмеялся. — Пусть вас это не смущает. Мы же оба знаем, что я не убью вас. Теперь уже рассмеялся я. Будто меня страшит смерть. В конце концов это то, что ждет всех нас. И если раньше я никогда над этим особенно не задумывался, то сейчас вполне философски принимаю, что возможно совсем скоро она придет и за мной. И уж если на то пошло, смерть лучше безумия. Не будет мучительного страха, когда ты не понимаешь что явь, а что твоя фантазия; не будет этого опустошения, когда душа рвется, летит чтобы выплеснуться в строчках, и вдруг этот полет обрывается и ты ощущаешь себя выброшенной на берег рыбой. — Вы не закончили еще одну историю, — его взгляд внезапно становится серьезным и он наклоняется, почти касаясь щекой моей щеки. Вкрадчивый бархатный шепот словно обволакивает саму душу. — Историю Воланда. — Эта история не будет закончена, — я даже пытаюсь пошутить. — Дьявол бессмертен, а его деяниям нет предела. Он одобрительно кивает, непринужденно раскидывается рядом, почти задевая мои колени и с азартом рассуждает. — Вы же умный человек и достаточно подкованы в этом вопросе. Дьявол никогда не делает ничего просто так. И как по-вашему, Воланд заглянул посмотреть Москву, немного повеселился, развлекаясь с благодарной публикой и просто-напросто исчез обратно в преисподнюю? Добродушная ирония в его глазах заразительна и я пытаюсь улыбнуться в ответ, но в глубине серых глаз за насмешливым прищуром кроется что-то …Что-то страшное, жуткое… — Боюсь вы считаете меня более проницательным знатоком приспешника Сатаны, чем есть на самом деле. Он недоверчиво склоняет голову набок, что-то обдумывает и наконец отвечает. — Хорошо, дам вам подсказку, — я вздрагиваю, почувствовав как чужая рука вкрадчиво касается моего бока, задевая живот. — Все очень просто, я бы даже сказал банально, — пальцы легонько пробегаются выше, сминая пижаму и наконец останавливаются на груди. — Дьяволу нужна… Он делает паузу, удерживает глазами мой взгляд и мне вдруг кажется, что рука на моей груди становится тяжелой словно бетонная плита. Она давит, подчиняя своей воле удары сердца. — Душа, — сдавленно выдыхаю я и тут же чувствую, что свободен. Воздух судорожным вдохом снова врывается в легкие, а он улыбается довольной улыбкой ребенка, получившего вожделенный подарок. — Правильно! — Разве дьяволу мало душ, которые можно получить? — куда ни копни, везде найдутся те, которые готовы ее продать за какие-либо блага. Он цинично усмехается. — Душ, которые можно получить за золото или должность полно. Вот только, простите за каламбур, грош им цена. Что бы вы предпочли — стакан непонятной бурды, которую варит на засаленной кухне соседка или бокал коллекционного вина? Я оставляю этот вопрос без ответа. Он вдруг поднимается и, открыв тумбочку, достает мою тетрадь. Неторопливо листает ее, а затем поднимает на меня взгляд. В нем больше нет лукавой насмешки и снисходительного дружелюбия. — Решать конечно же вам, но представьте что настоящий финал — именно тот, что вы написали первым? Прекрасная Марго, желая спасти своего возлюбленного, вручает Воланду свою душу и становится ведьмой? Импульсивная, горячая, сильная душа вполне украсила бы его коллекцию. Это безумие… Но если мыслить по меркам этого безумия, то душа моей Марго находится во власти высших темных сил. Смогу ли я ее вырвать оттуда? «Спустившись в царство Аида, как Орфей», — подсказывает воспаленный разум. Он смотрит на меня расчетливо, пронизывающе. Ремни на моих запястьях кажутся пудовыми цепями. Избитый сюжет — заблудшая душа, дьявол-искуситель, несчастная, невозможная любовь. Меня начинает трясти как в лихорадке. Я болен, устал от всего… — Вы в любой момент можете это закончить, — слышу я тихий шепот и понимаю что сказал это вслух. Он снова придвинулся ближе, склонился, почти касаясь моего лба. — Скажи чего ты хочешь и возможно обретешь это… Сейчас я готов поверить, что он и есть настоящий дьявол-искуситель. Я наверное действительно сошел с ума, раз разговариваю с галлюцинацией. Но это желание, что уже долгие месяцы подспудно сидит глубоко внутри меня, разрывая душу, складывается в хриплое: — Свободы. Он слегла отстраняется, продолжая удерживать мой взгляд. — Я хочу свободы, а Он не сможет мне ее дать, — голос садится, крошится, падает. Тонкие губы кривит ироничная усмешка. — Только не говорите, что вы тоже заражены этими предрассудками, мол в аду все жарятся в котлах, а дьяволу доставляет непередаваемое удовольствие мучить грешников. — Ну… очевидцев, которые могли бы это опровергнуть, я не встречал, — усмехаюсь я. — Ад пуст — все бесы здесь, — цитирует он Шекспира и кивает на мою тетрадь. — Разве Иешуа распял Дьявол? Или может демоны лишили вас голоса на том собрании? — Оставим это спор, — вяло отбиваюсь я. — Возможно у меня недостаточно аргументов. — Конечно же недостаточно, — воодушевленно отзывается он. — Приходило ли вам когда-нибудь в голову, что только рядом с Ним вы обретете вожделенную свободу? Вот уж точно нет. Не приходило. — Только представьте — стать свободным от этого прогнившего общества; от страстей которые изматывают душу, ведь она зависит от каждого слова или действия твоей возлюбленной; от скудоумных продажных критиков, способных втоптать твой талант в грязь… Вкрадчивый, почти ласковый голос приносит странное умиротворение, словно исцеляет разъедающие язвы в душе и я прикрываю глаза, отдаваясь этому убаюкивающему ощущению.

***

Воланд, Азазелло и Бегемот смотрели как черная туча накрыла солнце. Тьма казалось полностью закрыла город, словно его никогда не существовало. Прогремел удар грома и небо прорезала огненная вспышка. — Мессир, нам пора, — пробормотал Фагот. — Он скоро придет. Губы Воланда тронула легкая улыбка — на этот раз ему пришлось пустить в ход все уловки, чтобы заполучить мятежную душу. Но оно того стоило. — Все пишешь? — ласково спросила Прасковья Федоровна, опуская рядом эмалированный лоток с лекарствами. Она отмерила положенные таблетки и заговорщически улыбнулась. — Про любовь небось? Я вдруг подумал — интересно, как бы звучала ее история? Молодая девушка, которая перенесла тяжелую болезнь навсегда искалечившую ее. Были ли в ее жизни те самые порывы души, прежде чем она посвятила себя помощи душевнобольным? — И про любовь тоже, — улыбнулся я, отложив карандаш. — Могу и про вас написать. — Скажешь тоже, — добродушно отмахнулась женщина. — Нет, правда, расскажите что-нибудь о себе, — я запил водой горьковатую таблетку. — Вы два месяца меня выхаживаете, а я о вас ничего не знаю. — Да что там рассказывать, милок, — смущенно улыбнулась Прасковья Федоровна. — Тем более уже пора на прогулку. Да, пожалуй выйти в сад было бы неплохо. Сегодня впервые за много дней появилось скупое ноябрьское солнце. На лестнице я заметил Ивана и решил догнать его, чтобы пойти вместе, как вдруг услышал внизу раздраженный голос Стравинского. — Я же объясняю, что навещать больных не положено. — Я просто хотела передать ему это. Марго? Что она здесь делает? Сердце болезненно заколотилось. Я столько дней мечтал хотя бы еще раз увидеть ее, обнять — и вот стою как последний дурак, не в силах сделать ни шага. Прасковья Федоровна, прихрамывая, неловко заковыляла по лестнице. — Подождите! Маргарита обернулась. — У меня для вас есть кое-что. Он просил передать вам тетрадь. — Тетрадь? — она недоуменно нахмурила тонкие брови. А затем покачала головой. — Мне она не нужна. Я почувствовал как мне не хватает воздуха. Можно смириться, что нам не быть вместе. Можно смириться, что она разлюбила меня. Но она же так восхищалась этим романом, зачитывалась, забывая даже поесть. — Возьми, — фельдшерица протянула мне пакет. Из него выпала черная шапочка с вышитой М, засохшая роза и обгоревший листок из моей тетради. Моя возлюбленная сгорала от любви вместе со мной, она готова была отказаться от всего, чтобы быть рядом. С отверженным, раздавленным, больным. Но ведь… Ведь я сам отказался от нее, в тот момент когда сел переписывать главу. Или несколько месяцев принимал за действительность нечто иное. Скучающая женщина, которой захотелось немного развеяться от брачной рутины. Что из этого правда? Это совершенное безумие. Я окончательно потерялся, растворился в своем вымышленном мире. Это так глупо, что даже смешно. Я вдруг резко засмеялся. Хохотал до слез, как безумный, до тех пор пока санитары не скрутили меня и не вкололи успокоительное. «Завтра в это же время я буду ждать тебя у аэродрома…» Я освободил ее, навсегда приговорив себя. Сон обхватывает крепким железным кольцом — изламывающе и непримиримо, вливая в душу черную тоску осознанием непоправимого несчастья… Я стоял посреди древнего амфитеатра, слышал гул чьих-то голосов, смех, выкрики, но не мог толком рассмотреть где я — солнечный свет ярко светил в лицо. Толпа беснуется все громче, об мою щеку шлепается гнилое яблоко, а следом летит следующее. Я хочу уйти, покинуть это место, но не могу двигаться. Иешуа подошел ко мне, открывая свои объятия. Я заглянул ему в лицо, но увидел только слепящий свет. Чьи-то пальцы вцепились в мои брюки и я бросил взгляд вниз. Барон Майгель и Латунский вбивали гвозди мне в ноги. Свет меркнет и слышится зловещее шипение. Десятки змей ползут по песку, окружают меня. Ползут по ногам, выше, обвивают грудь и шею, заглушая крики ужаса. Фигура в черном плаще скользнула по ступеням вниз, тенью подплыла ближе и я увидел пожелтевшие кости черепа и копошащихся в пустых глазницах червей. «Время пришло» — услышал я, прежде чем проснуться. Судорожно выдыхаю, пытаясь стряхнуть остатки кошмара. Бросаю взгляд на окно и понимаю, что проспал до ночи. Сердобольная Прасковья Федоровна опять не затянула туго ремни и я без труда освободился. На глаза попалась забытая, никому уже не нужная тетрадь. Я не могу, не хочу бросать ее вот так. Видимо мне суждено сжигать рукописи, не увидевшие свет. Пальцы ныряют под подоконник, нащупывают припрятанный коробок спичек, который случайно обронил санитар. Я открыл балкон и вышел, было холодно. Ужасно холодно. Ветер резал лицо, ледяные капли дождя тут покрыли лицо пеленой. Спичек было немного — всего пара штук, но мне хватит. Листы загорались нехотя, пламя словно не желало поглощать бумагу. Мои руки дрожали, пока я выдирал один за другим листы, подкладывая их в импровизированный костер. Если никто и никогда не прочтет это, к чему жалеть? В моей голове они все будут жить вечно. Ветер подхватил черные хлопья пепла и швырнул мне в лицо. Жалкий герой-любовник, не сумевший удержать любимую женщину. Жалкий писатель, трусливо сжигающий свои рукописи. Вот и все. Не осталось ничего. Ни любви, ни вдохновения, ни какой-либо надежды. Я смертельно устал, болен и это уже не исправить, осколки души не собрать. Четвертый этаж дает надежду, что все закончится быстро и без боли. Нет ни одного воспоминания, которое бы сейчас могло удержать или утешить меня. Все было зря, все тлен. Он был прав — ад царит на земле и большинство из нас обречены на страдания. Я забрался на перила и словно увидел себя со стороны — нелепый, жалкий мужчина средних лет в больничной пижаме. О ком никто не будет скорбеть. Я падал и падал, одновременно целую вечность и головокружительно быстрые секунды. Треск веток, короткая боль, ослепительный взрыв темноты. И последняя мысль — я так и не успел написать о помиловании души прокуратора… Я медленно открыл глаза и недоверчиво моргнул. Я мог ожидать чего угодно — серых пустошей ада, больничной палаты, вечного мрака небытия, но никак не этого. Если верить глазам, я нахожусь у себя дома. Странно… В комнате все по-прежнему, хотя я помнил какой разгром учинили НКВДшники, а до этого я сам. В камине ярко горели дрова и я разглядел сидящую в кресле фигуру. Я попробовал пошевелиться и с удивлением обнаружил, что могу свободно двигаться. Чего совершенно не могло быть, если я спрыгнул с четвертого этажа. Тем не менее, я без всяких затруднений поднялся с кровати и подошел ближе. Незнакомец вальяжно развалился в моем любимом кресле и неторопливо перелистнул страницу тетради, которая показалась мне знакомой. Впрочем, какой же это незнакомец? Этот человек являлся мне в фантазиях, преследовал в виде галлюцинаций, и вот опять он здесь. Резкие черты лица, мудрый и серьезный взгляд, изящная рука в черной перчатке, переворачивающая пылающую страницу. Дьявол выглядит…так? — Ну вот, видишь, все оказалось не так уж и страшно, — он поддразнивающе улыбается мне, словно старому приятелю. — Правда? — Что со мной будет дальше? — невольно вырывается вопрос. — Ты будешь теперь здесь, — он обводит рукой комнату и кивает на стол, где все лежит в прежнем порядке. Я уверен, что там найдутся даже мои старые черновики.— Пиши, твори, отныне ты полностью свободен. Сердце начинает колотиться как безумное и какой-то потусторонний страх сжимает все внутри. Ноги сами несут меня к лестнице, я добегаю до двери и тяну ее, пытаясь открыть. Выйти наружу, вдохнуть воздуха, убедиться что это очередной выверт моего больного сознания. — Она не откроется, — слышу я спокойный голос. — Тебе больше нечего делать там. То есть я в очередной тюрьме? Сначала была камера, потом лечебница, теперь вот это… Осторожные, мягкие шаги за спиной приближаются и тяжелые руки опускаются на плечи, словно пригвождая к этой комнате, разворачивают, тянут ближе. — Здесь будет то, чего ты хотел — покой, свобода. Мне хочется рассмеяться ему в лицо. О какой свободе он говорит, удерживая меня здесь? И что потребует от меня? — Если хочешь, я сейчас уйду и больше никогда не появлюсь здесь, — в его глазах мелькает что-то, чему я не могу дать объяснения. — Но я могу остаться, и тогда твои истории обретут жизнь… Я вспоминаю нашу первую встречу и то чувство полета, которое охватило мою душу когда я начал писать историю Воланда. Иметь неиссякаемый источник вдохновения и неограниченное время — разве это не мечта любого писателя? Твердые пальцы скользят по щеке, обхватывают подбородок. Губы у него горячие и сухие, а прикосновения короткие и осторожные. Целует мягко, почти целомудренно. Только соприкасаясь губами. Ничто не длится вечно, но в этом моменте была вечность. И я беспомощно ощущаю, как топится трепещущая в искаженном восторженном ужасе душа. — Кто ты? — хрипло шепчу, все еще не понимая. Возможно меня перехватили в последний момент и я снова лежу, одурманенный чертовым морфием? Это даже забавно. Я столько раз говорил Ивану, что Воланд с которым он столкнулся реален, а теперь трусливо пытаюсь убедить себя, что он галлюцинация. — Я часть той силы, что вечно хочет зла, и вечно совершает благо…

***

— Ну что, голубчик, поздравляю — вы полностью излечились, — Стравинский снисходительно потрепал Ивана по плечу. — Надеюсь вы окончательно простились с этими дикими фантазиями о дьяволе и говорящих котах, разгуливающих в трамваях. Иван молча кивнул. Он действительно хотел бы забыть все как жуткий сон, и никогда больше не касаться, даже мысленно, этой темы. А еще он твердо знал, что больше не напишет ни строчки. Но это, пожалуй, небольшая плата за то, что Он сохранил ему жизнь и даже рассудок. Выйдя из лечебницы, он подал заявку с просьбой распределить его в сельскую школу. Воланд перечитал листок, скупо улыбнулся и протянул его Фаготу. Тот фыркнул. — Вы позволяете ему слишком много, Мессир. — Разве? — Воланд предупреждающе выгнул бровь. Фагот и Азазелло несколько смущенно переглянулись. Кто бы мог подумать, что какой-то писатель надолго станет любимой игрушкой их повелителя? — Мы сейчас все исполним, Мессир, — подобострастно улыбнулся Бегемот и предупреждающе ткнул в бок Фагота. — Прекрасно, — кивнул Воланд и порывисто поднялся с кресла. — Этак он всем дарует помилование, — проворчал Фагот. — В этом писаке все еще слишком много от человека. — Он и есть человек, дурень, — хмыкнул Бегемот. — Точнее человеческая душа.