Самая патовая ситуация

      Хакон видит Эйдена солнечным светом: мягким и нежным, какой бывает ранним летним утром, еле пробивается через занавеску, как бы стесняясь, прося разрешения войти. Такой пилигрим приходил робко спрашивать, не одолжит ли Хакон ему одну из своих книг (плевать — пусть забирает все, лишь бы почаще заходил), передавал чашку ромашкового чая поздним вечером в одном из их убежишь, когда вокруг орали кусаки, заматывал липким бинтом очередную рану после очередной ночной вылазки, и как будто помимо раны заматывал ноющую душу. Одновременно Эйден яркий, слепящий, как дневное солнце, освещает всех и каждого, кто готов погреться в его лучах, желая отхватить кусок побольше и спрятать на чёрный день, и Хакон не исключение — он жадно тянется к крупицам его обаяния и доброты, такой дефицитной в городке, погрязшем в борьбе за банальное сохранение собственной шкуры.       Вместе с тем, Эйден кроваво-закатный, предвещающий ветер и бурю, а для врагов — смерть. Такого Эйдена Хакон видеть не хотел, но сраные обстоятельства или судьба, как хотите, решили всё за него. Такой Эйден заносил топор над ним, Хаконом. Такой Эйден был в своих движениях, плавных, отточенных, продуманных на шаг вперёд, настоящей машиной убийств. На такого Эйдена, при других обстоятельствах, у Хакона бы встал. Но сейчас, в этой полуразрушенной церкви, до сих пор сохранившей особый дух, трепет и отдалённый запах ладана, который, казалось, пропитал её насквозь, Хакон готов был преклонить пред ним колени, молиться, пока не онемеет язык и не откажут конечности, а потом ещё столько же, за сохранение своей жалкой, никчёмной души этому божеству в потрёпанных трениках, с вымазанным человеческой кровью топором. Это божество было справедливым, но, к несчастью Хакона, и жестоким. Оно карало неправедных, принося им страшные муки.       Поэтому, когда Оно в последний раз заносило над ним своё оружие, когда смотрело своими невозможными, штормящими голубыми глазами, Хакон подумал, что заслужил это, ведь всю жизнь вёл себя именно так, чтобы сдохнуть здесь, как последняя мразь, сполна ощутить боль от лезвия в теле, рассекающего ткани, смотреть на вывалившиеся наружу кишки, ощущать леденеющими пальцами горячую лужу крови под собой. Наконец он отплатит за свои преступления хоть как-то. Это даже хорошо, что его прикончит Эйден, Хакон всегда хотел, чтобы это был он. Не смерть от зубов кусак или выстрела бывшей, а когда-то добрые к нему руки.       И каково же было удивление Хакона, когда он вдруг снова открыл глаза. Сначала не поверил, решил, что это — обожемой — рай. Эйден, его Эйден, снова утренним светом сидел подле его кровати, снова перевязывал раны и смотрел уже не штормом, а рассветным небом. Эйден говорил: «Я не хотел всего этого, прости меня». А Хакон не понимал, как у такого грязного на карму, лживого и убогово в своих попытках хоть как-то измениться, как он, могут просить прощения, и не абы кто, а его божество. И может ли вообще Хакон позволить себе сказать «ничего, малыш, обиды забыты, ты прощён»? Нет. Он хочет опять оказаться на коленях, умолять о прощении хотя бы в мизерном его проявлении. Но, строго говоря, то, что касается Эйдена, просто не может быть мизерным — он отдаётся всему, даже незначительному, с головой, и никак иначе. Просто Хакон не заслужил. Он хочет подняться, наконец совершить задуманное преклонение, но не успевает: слёзы накатывают, подобно тропическому дождю после месяцев засухи — масштабно, неостановимо, истерика столбняком выламывает кости, парализует тело. Он не может сопротивляться, хочет свернуться маленьким клубочком, быть невесомым, как пух, независимым от притяжения, унестись ветром подальше от всего этого, от воняющего, грязного города и таких же людей. Чтобы принесло на берег, где слышен шум разбивающихся о камни волн и пахнет водорослями, солью и, наконец, свободой. Он честно ожидает удара, готов к любым унижениям, и вот оно — он уже чувствует руку около своего плеча… Но. Погодите-ка. Его г л а д я т. По плечу, спине, шеи. Рука ласковая и сочувствующая. Внезапно вторая конечность пилигрима оказывается где-то с другого бока, и Хакон чувствует тяжесть и тепло чужого тела. Плакать хочется только ещё сильнее, истошнее, вопить, как недобитая баньши, от отчаяния, но все звуки застревают в горле. А Эйден шепчет на ухо что-то успокаивающе-поддерживающее, и Хакону становится щекотно от чужого дыхания, горячо, неловко и совсем немного пробивает на смех. Он почти не слышно, одной грудной клеткой смеётся, но Эйден, мгновенно уловивший перемену чужого настроения, начинает смеяться в ответ. Не издевательски, не зло, а звонко, красиво, по-доброму. Чисто. Как может только он. И вдруг огромный камень, по ощущениям, весивший как целая Земля, трескается. Сначала просто идёт изломами, затем откалываются куски: маленькие, побольше, наконец весь камень разламывается на огромные части, чтобы оторваться от притяжения Солнца и улететь борозить бесконечные дали Вселенной и когда-нибудь, возможно, стать частью чего-то нового.       А его личное Солнце сейчас улыбается ему и тянется к лицу, чтобы оставить лёгкий поцелуй в уголке губ, греет воду и заваривает чай, так сладко пахнущий мёдом и ромашками. Всего на мгновение Хакон ощущает запах солёной воды, но этого хватает, чтобы понять — такая нужная ему свобода вся, целиком и полностью, уместилась в этом парне, долгожданный бриз путается в его волосах, а мягкость и прохлада морской воды поселились в руках. Похоже, сегодня Боги наконец-то услышали его, и это стоило всего.

***