Волчонок

Выпей — может, выйдет толк, Обретёшь своё добро, Был волчонок — станет волк, Ветер, кровь и серебро © Мельница, «Оборотень»

Леон Лебренн никогда не умел находить себе друзей. В приюте, куда он попал после смерти матери, несколько отпрысков знатных, но обедневших родов были его товарищами по играм. Вместе с ними юный Леон тайком удирал в город, по ночам подолгу перешёптывался, мечтая о несбыточном, став постарше, бегал на речку подглядывать за купающимися девушками, но никого из этих мальчишек — осиротевших, никому не нужных, как и он сам — не мог бы назвать своим другом. Ни вихрастого долговязого рыжеволосого Жиля, у которого всегда наготове была какая-нибудь едкая шутка; ни пухлого, розовощёкого и всегда чем-то напуганного Луи; ни смуглого черноглазого Франсуа, который, несмотря на текущую в нём не то гасконскую, не то цыганскую кровь, был голосом разума для всех остальных. Друзей у Леона не было, а вот врагов имелось предостаточно. Нередко мальчишки, а порой и воспитатели отвешивали язвительные замечания насчёт его происхождения. «Бастард», «ублюдок», «безотцовщина», «мать нагуляла на стороне» — это и многое другое Леон не раз слышал и от сверстников, и от взрослых. Последних он просто прожигал яростным взглядом, с первыми же дрался нещадно, разбивая в кровь свои кулаки и чужие носы, не боясь сталкиваться с двумя-тремя противниками, в том числе и с теми, кто был старше и крупнее его. Из-за этого многие мальчишки его наполовину побаивались, наполовину уважали, и в приюте Леон получил прозвище Волчонок — за вспыльчивый нрав и за то, что в драках не раздумывая пускал в ход зубы. За драки им влетало от воспитателей, но редко, потому что мальчишки устраивали стычки только в отсутствие взрослых, да и доносчиков среди них не было. Разбитые носы и губы, синяки под глазами и ссадины на теле они, опуская глаза, объясняли неудачными падениями, и воспитатели чаще всего делали вид, что верят. Никому не хотелось разбираться, что в очередной раз вызвало ссору у этих неугомонных чертенят. Никому, кроме отца Рене, приютского священника. Потом, много позже, уже повзрослевший и возмужавший Леон понял, с кем так схож отец Рене — с Арамисом! Во время пребывания Леона в приюте священнику было лет сорок, он обладал почти женским изяществом, тонкими чертами, светлыми кудрями, в которых едва-едва начала мерцать седина, и большими, обманчиво спокойными голубыми глазами. На взгляд Леона, он был слишком смазлив и манерен, и не было ничего удивительного в том, что Арамис при их коротком знакомстве вызвал у капитана королевских гвардейцев необъяснимую неприязнь. Помимо внешнего сходства, он тоже был священником и носил имя Рене! Впрочем, Арамис при всём своём лицемерии (называл себя священником, а сам заделал внебрачного сына!) и любви к интригам отнёсся к Леону как истинно благородный человек, и это притом, что Леон Арамиса заколол! Отца Рене благородным назвать было никак нельзя. Впоследствии, вспоминая своё детство в приюте, Леон понял, почему у многих мальчишек, к примеру, у того же Луи, отец Рене вызывал дикий страх, до одури, до дрожи в коленках и стука в зубах. Нет, священник не кричал на них, он вообще очень редко повышал голос, тон его чаще всего был мягким и ласковым и лишь изредка становился строгим, но дети знали, что кроется за этой показной заботой и якобы кроткой улыбкой. Отец Рене порол их нещадно, за любую, даже самую незначительную провинность, со смаком выбирал орудие наказание, как гурман, оценивающий вкус изысканного блюда, — что сегодня выбрать, розги или ремень? И каждую порку он сопровождал проповедями, ещё более жуткими от того, что он произносил их совершенно спокойным голосом: «Покаялся ли ты, сын мой?», «Признаёшь ли свою вину?». Многие мальчишки плакали и умоляли священника сжалиться, думая, что он пощадит их, если они раскаются, но отец Рене был непреклонен. Бил он подолгу, и впору было поразиться, откуда столько силы в его обманчиво хрупком теле, как он может одной рукой удерживать сопротивляющегося мальчишку, а другой наносить ему удары. Иногда он заставлял мальчишек считать наносимые удары вслух. Иногда бил до тех пор, пока не устанет рука. Словом, отец Рене был невероятно изобретателен в своих методах воспитания. Но самое мерзкое было не в избиении — уж десяток-другой ударов розгами можно было выдержать. Самое мерзкое начиналось после, когда очередной наказанный мальчишка, сорвавший голос от крика и тихо всхлипывавший или кусающий губы и из последних сил сдерживавший слёзы, сползал со скамьи, а отец Рене откладывал орудие наказания и спокойным, будто не произошло ничего особенного, голосом говорил: «А теперь подойди, сын мой, и обними меня». Позднее Леон так и не понял, был ли отец Рене одним из тех извращенцев, что творят ужасные дела с детьми под прикрытием своей рясы. Скорее всего, не был — во всяком случае, никто из мальчиков ни о чём таком не рассказывал. Возможно, отцу Рене просто нравилось чувство власти над более маленькими и слабыми существами, чем он сам. Возможно, он чувствовал себя великодушным, обнимая их и даже утирая слёзы, он таким образом хотел показать, что он — не равнодушное чудовище, которому нравится смотреть на их страдания. А возможно — и это самое мерзкое — он искренне верил в свою правоту. Верил, что мальчика можно высечь так, что он неделю не сможет сидеть, потом обнять, прошептать «Господь любит тебя, сын мой. И я люблю», и всё наладится. Свершится чудо Господне, непослушный мальчишка вмиг исправится и перестанет нарушать правила. Вот только это не помогало. Воспитанники приюта по-прежнему убегали в город, воровали яблоки на рынке, сквернословили, дрались, порой ломали вещи и разбивали стёкла, а отец Рене с неустанным рвением наказывал их, твердя свои проповеди. Проходило несколько дней или недель, следы порки сходили на нет, и всё повторялось. Леону достаточно долгое время удавалось избегать наказания от отца Рене. Учился он неплохо, урок всегда отвечал хорошо, был первым по многим предметам, хотя предпочитал орудовать шпагой, а не корпеть над цифрами или зубрить вереницу дат. На драках попадался редко — мальчишки, которым он разбивал носы или ставил синяк под глазом, предпочитали помалкивать. Зато уж когда Леон попался, так попался по полной. Был тёплый апрельский день, солнце уже понемногу начало клониться к закату, и мальчишки, весёлой гурьбой высыпавшие во двор приюта, искали себе самых разных развлечений. Кто-то рубился на палках, воображая, что это шпаги, кто-то собрался в кружок возле Жиля, весьма ловко жонглировавшего камушками, Леона же привлекла группка ребят, собравшихся в дальнем углу. Он тихо подошёл ближе, пригляделся, и кровь отхлынула у него от лица. Симон, неопрятный толстяк с копной пшеничных вьющихся волос, никогда не нравился Леону. Он командовал парой-тройкой мальчишек помладше и не упускал случая пнуть того, кто слабее, перед воспитателями же заискивал. Сейчас он в окружении своих друзей-прислужников возился с лохматой рыже-белой дворнягой, на свою беду пробравшейся во двор. На шее у неё мотался кусок верёвки, и эту самую верёвку Симон натягивал всё туже и туже, наваливаясь на собаку всем весом. Та жалобно скулила и дёргала лапами, но сбросить с себя мучителя не могла. На лицах остальных мальчишек было написано жадное любопытство пополам со страхом. Леон стрелой влетел к ним, разрушив их маленький кружок. Всем телом ударился о Симона — тот весил раза в два больше, но от неожиданного толчка отлетел в сторону, освободив несчастную дворнягу. Быстро, пока толстяк не пришёл в себя, Леон размотал верёвку, стащил её с шеи собаки и подтолкнул ту в сторону. Несчастная дворняга, шатаясь и вывалив язык, побрела прочь, Леон же повернулся как раз вовремя, чтобы встретить злобный взгляд поднимавшегося Симона. — Шёл бы ты отсюда, — он ругнулся и сплюнул на землю, но нападать не спешил. С виду Леон не представлял особой опасности — худенький невысокий мальчик с вечно лохматыми светлыми волосами и хмурым лицом. Но сейчас, когда его губы были плотно сжаты, кулаки стиснуты, а голубые глаза испускали молнии, можно было, пожалуй, поверить в то, что этот волчонок способен перегрызть глотку здоровому кабану Симону. Леон не стал дожидаться, пока на него кинется кто-то из подручных Симона или пока тот не отпустит очередную шутку про бастарда. Он бросился первым, с размаху ударил кулаком по ненавистной роже — сейчас, когда у него перед глазами всё ещё стояла морда собаки с вываленным языком, он ненавидел Симона больше всех на свете. Тот попытался двинуть в ответ, промахнулся, навалился всей массой, а дальше уже не было ничего, кроме громкого пыхтения, пинков, толчков и отчаянной работы кулаками. Остальные мальчишки столпились вокруг них, подбадривая участников схватки громкими криками. Симон повалил противника наземь и схватил за шею, пытаясь задушить, как он незадолго до этого делал с собакой, но Леон пнул его между ног, и хватка ослабла. Пока Леон, хватая ртом воздух, приходил в себя, крики из торжествующих внезапно стали испуганными, потом вовсе стихли, и чья-то рука с холодными железными пальцами схватила Леона за шиворот. — Будьте любезны объяснить, что здесь происходит! — прозвучал в вышине ледяной голос отца Рене. — Он... Он набросился на меня, как дикий зверь! — поспешил оправдаться Симон, видимо, надеясь, что ему смягчат наказание. Под глазом у него красовался синяк, нос был разбит, к тому же он держался за пах, бросая в сторону противника мрачные взгляды. — А вы почему молчите, Леон? — отец Рене часто обращался к воспитанникам на «вы», и это было ещё одной его чертой, которая злила Леона. Не слишком ли лицемерно «выкать» тем, кого ты нещадно лупишь день ото дня? — Просто... поссорились, — он всё ещё пытался перевести дыхание. Болела разбитая губа, ныли костяшки пальцев, но Леон понимал, что главная боль ещё впереди. — Причина ссоры? — строго вопросил священник. — Не... неважно. Ни недавние противники, ни остальные мальчишки не собирались рассказывать отцу Рене про собаку. Если он узнает, Симону влетит ещё больше, а он потом отыграется на младших. Леон же не стал ничего говорить из гордости. Если он скажет, что спасал собаку, всё будет выглядеть так, как будто он подлизывается к отцу Рене, пытаясь выставить себя в лучшем свете. Нет уж, лучше обоим получить порцию розог! А свою драку с Симоном они закончат позже. Наказания долго ждать не пришлось. В вечер того же дня, когда оба мальчика немного привели себя в порядок, отец Рене пригласил на серьёзный разговор сначала Симона, а потом и Леона. Как перенёс порку толстяк, Леон не знал, да и не интересовался. Вряд ли этот любитель душить тех, кто слабее его, мог перенести наказание достойно. Сам он же был готов ко всему, и признаться, его куда больше волновала участь сбежавшей дворняги, нежели своя собственная. Отец Рене принялся читать мораль с крайне обеспокоенным видом, словно он и впрямь переживал за бессмертную душу воспитанника. Леон стоял молча, лишь изредка кивая или бормоча «угу», о причине ссоры говорить наотрез отказался, и отец Рене, кажется, остался в убеждении, что Леон кинулся на Симона из-за очередной шутки о происхождении. Что ж, тем лучше. Переносить боль ему было не впервой, но в этот раз он сильно разозлил отца Рене своим молчанием или равнодушным видом, и тот не жалел сил, вкладывая в каждый удар столько гнева, словно это Леон лично пытался задушить любимого пса священника. Похоже, отцу Рене нравилось слышать крики, плач и мольбы о пощаде — не потому, что он наслаждался своей жестокостью. Он сам, должно быть, вовсе не считал себя жестоким, думая, что творит добро, ведь тот, кто жалеет розги, губит ребёнка. Ему нравились плач и крики, потому что он всегда мог ответить на них ласковыми словами, утереть слёзы и заключить наказанного в объятия, тем самым якобы искупая свою вину за причинённую боль. Леон знал это со слов других мальчишек. Знал и в свои двенадцать лет понимал, какое это гнусное лицемерие. От этого его чуть не затошнило. Хотя, может, вовсе не от этого, а от боли. Отец Рене, к счастью, не заставил его считать удары вслух, и Леон, крепко стиснув зубы, поклялся, что не издаст ни звука. Пусть священник хоть засечёт его до смерти на этой проклятой скамье! Зажмурившись до цветных кругов под веками, он думал о бродячей собаке, которая, как он надеялся, нашла себе кров и еду. Думал о шпаге, подаренной ему отцом. Думал, что рано или поздно он вырастет и станет достаточно сильным, чтобы никто уже не смел поднять на него руку. Думал, что Симону ещё достанется на орехи, что надо будет попросить Жиля научить его жонглировать, что совсем скоро лето... Думал о чём угодно, только не о боли. Боль — она просто есть. Надо просто перетерпеть, отец Рене не сможет бить его вечно, когда-то это всё равно должно закончиться... К концу наказания он искусал в кровь все губы, но слово своё всё-таки сдержал. Отец Рене, так и не добившись от воспитанника ни звука, отбросил розгу и с усталым видом вытер пот со лба. Леон с трудом сполз со скамьи: его шатало, и он подумал, что от объятий священника его точно вырвет. Как ни странно, ему ни на миг не захотелось плакать: глаза его были сухи и горели гневом. — А теперь подойди, сын мой, и обними меня, — велел отец Рене. Леон попробовал обойти его, направляясь к двери, но священник преградил ему путь и крепко прижал к груди, накрыв рукавами сутаны, точно крыльями. Леона охватила дрожь отвращения, более сильная, чем та, которую он ощутил, увидев Симона, мучившего собаку. Слепая ярость алой пеленой заволокла ему глаза, захотелось выть от собственного бессилия, от лицемерия отца Рене, от боли, жгучими волнами протекавшей по телу, от ощущения мокрой от пота и прилипшей к телу рубашки, от всего... Леон по-звериному взвыл, запрокинул голову и вцепился зубами в шею отца Рене, напоследок успев пожалеть, что не дотянется до уха. Ощутил во рту жёсткую кожу, потом на языке стало солоно, в рот потекло что-то горячее, священник страшно выругался и, отшатнувшись, оттолкнул Леона от себя. — Ах ты, ублюдок! — с этими словами отец Рене изо всех сил ударил его по лицу, и Леон упал. Упал очень удачно, приложившись головой об угол скамьи, и в гаснущем сознании его пронеслась мысль: «Ну вот, я снова увижусь с мамой... А отца Рене, наверное, посадят в тюрьму...». Мысль была короткая, но полная злорадства: наконец-то священник показал своё истинное лицо, скрытое за маской доброты и участия! Но с матерью Леону было видеться рано. Как и отцу Рене на роду не было написано оказаться в тюрьме. Он, скорее всего, засёк бы мальчишку до полусмерти, если бы Леон не потерял сознание. Отец Рене испугался, что совершил страшный грех, стал звать на помощь, и в итоге за укус Леон не понёс вообще никакого наказания. Он долго приходил в себя после обморока, потом долго и тяжело болел, но даже во время болезни его не покидало чувство мстительного удовлетворения. В приюте с тех пор его стали считать едва ли не одержимым и бояться ещё больше, Симон вообще обходил стороной, а отец Рене стал игнорировать сам факт существования Леона. Впрочем, тот и сам не лез на рожон, и оставшиеся годы в приюте прошли относительно спокойно. С тех пор прошло больше десяти лет. Леон, ныне лейтенант королевских гвардейцев, заехал в приют, место, где провёл едва ли не половину своей жизни, и навёл справки об отце Рене. Выяснилось, что тот всё ещё служит делу добра, вбивая в молодые головы знания, но в настоящее время его в приюте нет, он уехал в связи с какими-то неотложными делами. Узнав адрес священника, Леон немедленно отправился к нему. Отец Рене обитал на тихой улочке, где балконы домов были сплошь увиты зеленью, а в воздухе витали ароматы свежей выпечки, корицы и цветов. На стук в дверь открыл сам отец Рене и замер, разглядывая нежданного гостя. Леон с облегчением увидел, что бывший наставник почти не изменился за прошедшие годы, лишь на лице появилось больше морщин, в волосах сильнее заблестела седина, а под глазами набрякли мешки. Тем не менее, отец Рене выглядел мужчиной средних лет, а не дряхлым стариком, и Леона это обрадовало. — Простите, сударь, я вас знаю? — священник, как всегда, был неизменно вежлив. — Я был одним из воспитанников в вашем приюте, — без улыбки сообщил Леон. — Леон Лебренн, если помните. — Ах, Леон... — улыбка исчезла с лица хозяина. — Помню вас хорошо, хотя предпочёл бы забыть. Это ведь вы тогда вцепились мне зубами в шею? — Я, — подтвердил Леон. Ему вдруг показалось, что послеполуденное солнце куда-то скрылось, а в комнате, куда провёл его священник, стало холоднее, и тени выползли из своих углов. Некстати вспомнилось, что сейчас тоже апрель, и тоже дело к вечеру... — Вы ужасно много хлопот доставили мне, юноша! — продолжил отец Рене своим обычным менторским тоном. — Учились вы хорошо, а вот эти ваши постоянные стычки... И при этом полное нежелание раскаяться и признать свой грех! Помнится, вас прозвали Волчонком — неудивительно, с таким-то нравом. Любопытно, кем же вы стали в итоге? — Лейтенантом королевских гвардейцев. Имею честь находиться под покровительством самого Кольбера, — следовало упомянуть имя ненавистного министра финансов хотя бы для того, чтобы увидеть тень страха, мелькнувшую на лице священника. Впрочем, тот быстро справился с собой и продолжил спокойным тоном: — Что же привело вас ко мне, юноша? — Хотел поблагодарить вас, — Леон вскинул голову и увидел, как помертвел отец Рене. Он понял, всё понял, недаром был умён и умел с иезуитской хитростью влезть в душу любому из воспитанников — но понял слишком поздно. — Вы преподали мне очень ценный урок, — ровным голосом продолжал Леон, не отводя своих льдисто-голубых глаз от выцветших глаз священника. — Выколачивая из нас глупость и любовь к приключениям, вы на самом деле выколачивали из нас всё хорошее. Насилие не исцеляет, господин Рене, и даже если после него обнять ребёнка и назвать сыном, насилие остаётся насилием, и того, над кем оно совершено, оно превращает в чудовище. Мне не раз случалось давать тумаков своим гвардейцам или каким-нибудь пьяницам в кабаке, и не сказать, что я этому рад, но я хотя бы не бью беззащитных детей! И не наделяю их потом своей «милостью»! — Вы ничего не понимаете! — вскинулся отец Рене, и тут кулак Леона пришёлся ему прямо в зубы. Нигде поблизости не было розог, но Леону они и не требовались — ему было всё равно, как вымещать свой гнев. Отец Рене, слава Богу, оказался не стариком — Леон не знал, сможет ли поднять руку на старика. Нет, он даже пытался сопротивляться, и в пылу борьбы с его уст слетали вовсе не благочестивые молитвы. Но в Леоне уже проснулся дикий зверь, волк, старательно выкормленный отцом Рене и ему подобными, и волк этот жаждал крови. Снова, как и тогда в детстве, глаза заволокла алая пелена, и Леон набросился на отца Рене с нескрываемой, бьющей через край и ничем не сдерживаемой яростью. Когда же пелена спала, он обнаружил, что стоит, прислонившись к дверному косяку, его всего трясёт, а костяшки сбиты в кровь. Отец Рене съёжился на полу, сплёвывая кровь и дрожащей рукой пытаясь вытереть лицо — левой рукой, ибо правая бессильно висела и, похоже, была сломана. «Что ж, я его хотя бы не убил», — мрачно подумал Леон. — Я не буду требовать от вас, чтобы вы меня обняли, — глухо проговорил он, направляясь к выходу. — Но я могу снова навестить приют, и если я узнаю, что вы опять порете мальчишек и читаете им свои проповеди... Тогда берегитесь! Отец Рене, кажется, прохрипел ему вслед проклятие, но Леон его уже не слышал. Выбравшись наружу, он зашагал прочь по тихой улочке, шатаясь как пьяный. Его бил озноб, кулаки почти невольно сжимались и разжимались, а губы вновь были искусаны до крови, как и тогда, когда он лежал, съёживаясь от ударов розог и пытаясь не закричать. Добравшись до конца улицы, Леон прислонился к стене, уткнувшись в неё лбом, и пробормотал: — Господи, если ты слышишь меня... Если у меня когда-нибудь будет ребёнок... сын или дочь, неважно... Я клянусь, что никогда, слышишь, никогда не подниму на неё... на него руку. И направился прочь, обессиленно уронив голову на грудь. Он не боялся, что отец Рене кому-нибудь пожалуется: во-первых, имя Кольбера само по себе звучало достаточно угрожающе, к тому же священнику неоткуда было узнать, что так называемый покровитель Леона интересуется им только тогда, когда намерен дать ему очередное поручение. Во-вторых, к имени Леон присовокупил десяток-другой неслабых ударов, которые должны были серьёзно напугать отца Рене. И в-третьих, Леон понимал, что где-то в глубине души священник всегда ожидал кары, задаваясь вопросом, не поступает ли он неправильно. И сейчас, когда эта кара явилась ему в лице выросшего Волчонка, он не станет никому рассказывать об этом. Он будет долго допытываться у Бога, в чём его вина, чем он заслужил такое наказание, будет шептать молитвы разбитыми губами и перебирать чётки ободранными пальцами здоровой руки. И почему-то Леон, далёкий от богословских споров человек, был уверен, что Бог отцу Рене не ответит.