Сам себе родитель

Он стоял передо мной, беззащитный и невинный, как и любой другой ребёнок, и только грязная, мятая, как лист с неудавшимся письмом, пижама, выдавала его истинное положение. Знакомые мне, но забытые десятилетиями назад голубые глаза глядели на меня и меркли. Два алмаза, которые я бы хотел, но никогда не смог сохранить. Он молчал, тараня меня беззвучным взглядом, обещающим ничего и не ждущим чего-то. Я смотрел в ответ. Должно быть, его напугали мои руки, или, быть может, мой общий образ, но мальчишка держался молодцом. Только его ресницы чуть подрагивали от переживания, и пальцы на крошечных ладошках спрятались в кулаках. Я присел перед ним на корточки и улыбнулся, свесив руки меж собственных ног. Он отпрянул, словно молодой ягнёнок, и прищурился — не доверяет мне, как, впрочем, и любому другому взрослому. — Я понимаю, — ласково кивнул я. — но не бойся. Это скоро пройдёт. Он поджал губы, прижал подбородок к груди и сжал край пижамы в руке. Я терпеливо продолжал сидеть и глазеть на него в ожидании. Почему-то не возникало у меня никакой привычной мысли на его счёт, хотя я ожидал этого, ждал нового странного чувства, но оно словно искусно обогнуло меня, странной заботливостью, словно шлейфом, проходясь по моим плечам. — Ну же, — подозвал я его. — иди ко мне. Я не обижу тебя, малыш. Я дополнительно взмахнул руками, маня к себе, но мальчик был непоколебим. Он насупился и свёл тёмные брови вместе. — Врёте. — Нет, — мягко возразил я. — Как плохо ты обо мне думаешь? — Очень. — ответил он, перед тем оглядев меня повнимательней. — В чём это у вас руки? Я помял губы. — Только говорите честно, — сухо попросил он. — не люблю, когда врут. Я вздохнул. — В крови, мой друг, — я виновато повёл плечами. — в крови. Он округлил глаза, и в купе с растрёпанными волосами, стал походить на сыча. — Да-да, Ри, это чужая кровь, но ты сам хотел знать правду, и я не в праве тебе соврать. Он сделал шаг ко мне. — Чья это кровь? — Чужая. — я отвёл от него взгляд. — Я не могу сказать больше. — Ты подрался? Я покачал головой. — …Убил? Я кивнул. — Иногда жизнь сама приводит тебя к этому, Ри, независимо от твоих желаний. С этим нужно просто…жить. — И тебе совсем не жаль? — опечалился он. Его глаза помутнели. — У этого человека могла быть семья! — Ну и что? — в глотке засела горечь, и я с трудом заставил себя сглотнуть её. — У меня тоже была…когда-то. — Твоих родителей убили? — выпалил он, и его тонкий молодой голос надорвался. — Да, — вздохнул я, — почти. Они сами сделали это. — …Мне жаль. — маленький Ри шмыгнул носом, и присел рядом со мной. Я кивнул ему, и мы помолчали. Затем, он несколько раз метнул на меня взгляд своих печальных глаз, и поделился: — Мои родители тоже…убивают себя. Я вскинул одну бровь, хотя понимал, что он расскажет мне. Я знал его историю наперёд в мельчайших деталях, но понимал, как важно для него будет поделиться этим. Он окинул помещение взглядом, помял губы и наконец раскрылся: — Мои мама и папа постоянно ругаются…мама называет папу “ублюдком, который испортил ей жизнь”, а папа в ответ кричит, что она “тупая, истеричная сука”. Они совсем не обращают на меня внимания, — он шмыгнул носом, но продолжил, не отвлекаясь. — Пару недель назад мы с папой ездили на рыбалку, а когда вернулись, мама опять была пьяная, и когда папа хотел забрать у неё бутылку, она вскочила и стала кричать на нас. Она сказала, что я неблагодарный выродок, что она рожала меня двадцать часов подряд, а я даже не хочу провести с ней день, как делаю это с отцом. Но я просил её поехать с нами! Дважды! — Ри с восклицанием показал мне два пальца, словно я мог не поверить тому, что прекрасно помнил сам. — А она только ударила меня, и отправила в комнату. Они с папой ещё долго кричали после этого… Он сложил руки вместе и замер. Я понимающе покачал головой. — …Мама вообще плохо ко мне относится, — признался он. — она не верит мне, не хочет говорить со мной. Я… — вдруг он осёкся, и посмотрел на меня недоверчиво. Я положил руку ему на плечо и кивнул. В горле засел комок. — Вчера я пошёл к нашему соседу, чтобы попросить у него немного муки. Мама хотела испечь хлеб. Мы вошли на кухню, и он запер дверь. Я только спросил его, зачем он это сделал, а он снял… — Ри задохнулся, поморщился и на его глазах выступили слёзы. Я прижал его к себе, поглаживая пальцами по волосам. — Если тебе больно, не говори, прошу тебя. — проговорил я, чувствуя нарастающий внутри ураган. В глазах темнело от чувств. — Он….снял штаны, и… — он сглотнул, шмыгнул, захныкал и вжался в мой свитер. — И потом… Мне было так больно…Я…Я-я просил его перестать, я кричал, но он ударил меня…И….Мама… — Не поверила. — продолжил я. — Конечно. Он вскинул голову. — Почему “конечно”?! — крикнул он. — Ты тоже мне не веришь? — Верю, Ри, разумеется верю, — успокоил его я. — Просто я хорошо знаю твою маму. — Почему она мне не поверила? — из голубых глаз одна за другой покатились слёзы. Из груди пыталось выскочить обезображенное детское сердце. — Почему, скажи! — Потому что твоя мама — истеричная сука. — пожал я плечами. Признаться, сейчас я и сам был не прочь разрыдаться, но я должен был сдерживаться. Ради него. — Держись отца, он надёжнее. Во мне раскрывалось новое, незнакомое чувство, но оно мне не нравилось. Ни с чем его нельзя было сравнить, ни с возбуждением, ни с азартом, ни с приливом адреналина, ни страх это был и не любовь — не то это было, чего я хотел и чего ждал, а нечто мне далёкое. Ри плакал, вжавшись в меня, словно я был подушкой. Он не боялся меня, словно понимал, что к чему. — Не плачь, Ри, — я погладил его спину и затылок. — Ты справишься со всем. Будет больно, но это пройдёт. — Ты обещаешь? — Обещаю. Мой маленький Ри не отпускал меня, и я не хотел выпускать его тоже. Не знаю, сколько провели мы времени, сидя в обнимку, молча обдумывая разговор. Я знал только то, что когда я проснусь, буду чувствовать себя паршиво, а он — облегченно. Я знаю, потому что помню то утро в деталях. Я наконец нашёл тогда своего взрослого, кому мог доверять, и снился себе же ещё не раз, но кто мог бы знать, что этим взрослым стану я сам? Кто знал, что я стану таким взрослым? Клянусь, если бы этим мальчиком не был я сам, я бы совершил непоправимое, слезливое, грязное и гадкое. Ничему меня не научили ни собственные слёзы, ни страдания, ни мольбы, взывающие к милосердию. Мои руки в крови, и я сам — животное, но разве мог у свиньи родиться человек? Я не виню ни мать, ни отца в своих преступлениях, но виню их в том, что не дали мне вырасти. Быть может, я был рождён ублюдком, но будь у меня спокойное детство, быть может, я ограничился енотами и рыбой. Быть может, я не стал бы поводом для громких газетных заголовков, не сел бы в тюрьму, не стал бы точкой в жизни своих жертв. Кто знает? Мне уже никогда не вернуться в детство, ничего уже не изменить, и я зашёл так далеко, что могу признать, мне нравится заниматься тем, что я делаю. Я вменяем, но болен. С этим нечего делать. Но когда-то я был просто Ри — странным, но обычным, даже одарённым ребёнком. Всё идёт из детства — так ведь они говорят? Но это не оправдывает меня, да мне это и не нужно. Всё, чего я хочу — изменения. Таких людей, как я, должны истреблять, а мне просто повезло. Но Ри никогда этого не поймёт, ведь он умер в свои тринадцать…