Я смотрю вверх, на серое небо

В тесном пространстве сейчас ужасно душно и воздухом, ещё оставшимся здесь, дышать практически невозможно: он скручивается, превращаясь в горячие клубы пара и кипит, оседая жгучими пузырями на пересохших губах. «Третий Рейх — канцлер и диктатор Германии с 1933 по 1945 год, покончил с собой выстрелом в голову 30 апреля 1945 года в Фюрербункере в Берлине после того, как стало ясно, что Германия проиграет битву за Берлин, которая привела к окончанию Второй мировой войны в Европе....В соответствии с предыдущими письменными и устными инструкциями канцлера, в тот день их останки были вынесены вверх по лестнице и через запасной выход бункера в сад рейхсканцелярии, где их облили бензином и сожгли. Новость о смерти Третьего Рейха была объявлена по немецкому радио на следующий день, 1 мая... С каждой секундой кислород сгущается всё больше, до неприятного звона сдавливая человеческие виски: он стремительно направляется в организм, раздувая на собственном пути сосуды, ткани и органы еще больше будто старается взорвать их, образуя внутреннее кровоизлияние со смертельным исходом. — Нет...— Изрезанная, покрытая струпьями красная плоть рта мимолетно открывается, оглашая помещение хриплым отзвуком часто произносимого слова, и так же быстро закрывается, потому что его хозяин возвращается к раннее прочитанным им новостям: черные буквы искажаются, ударяя по сетчатке глаз молотком, и заставляя невольно зажмуриться из-за раздвоившейся картинки. — Нет, нет, нет... 約束したじゃないか! ...Очевидцы, видевшие тело Третьего Рейха сразу после его самоубийства, засвидетельствовали, что он умер от огнестрельного ранения, нанесенного самому себе, которое, как было установлено, было произведено висок. Останки зубов, извлеченные из почвы в саду, были сопоставлены с зубной картой Рейха в мае 1945 года. Позже было подтверждено, что останки зубов принадлежат канцлеру...» Дрожащие пальцы, что удерживали газетные листы, яростно сжимаются, в конце-концов разрывая ненавистный материал и отбрасывая его в сторону противоположной стены: мужчина стонет, после обессиленно закрывая лицо оледенелыми ладонями, и трет глазницы, безрезультатно пытаясь избавиться от не так давно увиденного кошмара, вызывающего сильную тошноту. Казалось бы, ещё недавно правитель Японии вместе с союзниками сидел на черном матовом диване и распивал дорогой алкоголь десятилетней выдержки, планируя поставить весь мир на содранные в кровь колени, и облить его блестящим вином, состоящим целиком из крови и страшных, голых черепов ненавистных людей, но теперь он находится совсем один в чертовом кабинете Дворца Мэйдзи , находится наедине с опустелой и разорванной в клочья душой, потому что всё давно кончено, предрешено. Это конец, безбожно жестокий и совсем не желанный — такую безвкусицу не захочется видеть на фотоплёнке своего фотоаппарата или на чёрно-белом экране кинотеатра, но её ни чем уже не исправить. Она останется в памяти не стираемой печатью, страшным клеймом, не дающим нормально существовать. Чуткий слух мужчины улавливает шум, грохот — где-то далеко раздается мощный взрыв и, отбрасывая собственное эхо на тысячи километров вперед, долетает до дворца, сотрясая мебель и стакан с виски, покоящийся на столе возле еще не разобранной стопки документов. Он медленно моргает, не до конца понимая: реальность это или обман, простая галлюцинация больного воображения? Хотя, эти звуки вполне могли оказаться мрачной действительностью, ведь шибко осмелевший США уже разрушил ядерными бомбами несколько его городов, находясь в опасной близости к столице, где и сидел сам правитель. Империя как-то обречённо усмехается, осознавая плачевное положение, в коем он находился, и вспоминает одну единственную, въевшуюся еще с детства, фразу: «плохие поступки, совершенные людьми, обязательно возвращаются к ним спустя некоторое время в виде такого же несчастья.» К пораженному Японии они пришли в утроенном размере, свалившись на голову сразу всем тяжёлым весом. В здании сейчас непривычно, так непростительно тихо, что, кажется, будет отчетливо слышен даже тихий шепот или аккуратный шаг, коим уже оглушает комнату император, когда, отодвинувшись на скрипящем кресле, встает и медленно подходит к высокому, дубовому шкафу, выуживая оттуда покрытый пылью стакан. Он морщится, но совсем не спешит его вытирать, наливая золотистую жидкость принесённого час назад виски прямо в мутную посуду, и падает обратно на стул, глазами на рефлексе поворачивая в левый угол стола: рядом с несколькими стопками документов стояла небольшая темного цвета банка с круглыми, белыми дисками таблеток, заполнивших её практически доверху. Япония не любил пить алкоголь и, считая данный напиток вредом для организма, употреблял его исключительно в крайних случаях. Этот случай любезно предоставился. Тонкие бледные пальцы сразу же тянутся к фармацевтическому препарату и, тяжело опустившись на шероховатую крышку, двигают его к себе ближе, заставляя проехаться стеклянной тушей по деревянной поверхности: Япония приближает заманчивый предмет к лицу и несколько мгновений лишь внимательно разглядывает, ничего пока что не предпринимая. Но через несколько мгновений уже снимает крышку с лекарства, ловко высыпая на ладонь пугающе большое колличество снотворного, чтобы после отправить всю дозу прямиком в собственный бокал: поверхность таблеток стремительно тает под давлением шипучей, желтой жидкости, стремительно разъедающей инородные вещества. Мужчина отрывает стакан от стола и несколько секунд качает его в воздухе, рассматривая в стекле искаженное отражение того, кто стал абсолютно чужим: длинные, ломкие пряди волос обрамляли впалое, уставшее лицо, а золотые глаза, некогда блестящие и живые, сейчас, наполненные скорбью, превратились в застывшую смолу, вокруг которых образовались черные пятна синяков. Император резко наклоняет фужер и делает несколько глотков из него, ощущая, как пыль смешивается с горьковатой, жгучей жидкостью крепкого виски, невольно заставляя прикрыть глаза и вспомнить первый запах горелого пороха и крови на жестоком поле боя, течению которого не мог помешать никто. Исключение, выходящее из установленных правил, составлял один единственный человек, что, обернувшись в черный плащ, с грохотом опускал сапоги на пол, застланный рыхлыми, мягкими и влажными останками некогда страдавших душ: его руки в белоснежных перчатках крепко сцеплены за спиной, а короткие, темные и шелковые волосы прикрыты острой фуражкой, грозно блестящей собственным козырьком каждый раз, когда мужчина поворачивал голову в сторону. Япония, видя словно на яву чужую широкую ухмылку, раскрывающую свету драгоценный блеск зубов, заражается ответной реакцией и коротко ухмыляется прямо в пустоту. Снотворное, ставшее жидким благодаря алкоголю, уже стекает по пищеводу человека вниз, распространяясь во всем организме с высокой скоростью, и устремляется прямиком в кровь, на что японец проводит по своим горячим губам языком и откидывается на спинку кресла, тихо выдыхая куда-то в потолок. Уже совсем скоро пройдет несколько часов, и блондин закроет болезненные веки, уснет навсегда, оставив после лишь бездыханный труп, за коим таких лежат еще целые тысячи жалких, затвердевших тел: они, восторжествовав, наконец, дотянутся до него изуродованными руками с прямым намерением утянуть глубоко под землю это страшное чудовище, и, заперев в железные кандалы, оставить пленника там гнить. Находясь в полном одиночестве, он станет покрываться зелёной плесенью, потому что никто больше не придет. Никто не спасет. Никто не остановит, стоящего на пороге смерти могущественного почитаемого императора, ведь он отдал четкий приказ своим людям: «Всем в срочном порядке покинуть дворец, а те, кто ослушаются, пусть пеняют на себя.» Япония умел управлять, потому в течение некоторого времени кругом стояла непрерывная тишина. Но не умел управлять так, как это делал немец, который мог обратить на себя огромное количество восхищённых, нуждающихся глаз с впитывающими звуки приоткрытыми губами. Его слушали абсолютно все и даже недалёкие умом существа осознавали то, что Рейху был подарен талант ораторства, ведь одним своим поворотом руки, движением тела и ловкой смены мимики на лице у того выходило, порой управлять союзниками. Выходило управлять неприступным, своенравным и упрямым японцем. Секунда держится за дрожащие от беспомощности тонкие пальцы другой секунды, заставляя стеклянный бокал, покоящийся на мужской ладони, постепенно становиться пустым, а истерзанную душу империи наполняться призрачным теплом, облаченным в легкую вуаль иллюзии и легко головокружения. И под еле слышное пение взволнованных птиц, порхающих где-то далеко за окном, он неустанно пьет золотой и такой безбожно сладкий алкоголь, прежде чем всё-таки вернуть его на твердую поверхность стола, и в следующую секунду уже провести ногтями по мягкой обивки кресла из-за нарастающего, но настолько невыносимого жжения в собственной груди: будто под белыми костями ребер скручивались несколько золотых спиралей с острыми концами, раня нежную плоть и умело распиливая крепкие кости. Японец тяжело, загнанно дышит, сжимая зубы и горбясь, потому что картинка перед его глазами начинает неистово кружиться и чрезмерно трястись, становясь всё темнее: мужчина понимает, как сейчас пугающе близок к вечному сну, к своей смерти и уже закрывает золотые глаза. — Решил сдаться? — Веки от неожиданности распахиваются, а опущенная голова резко поднимается вверх: прямо на рабочем столе сидит фашист и смотрит на него укоризненно, цокая, — это на тебя не похоже. — Как и на тебя. — Хрипит империя, ощущая, что глаза щиплет из-за скопившихся в них капель слёз, на что Рейх коротко смеётся и медленно наклоняется вперед: — Ошибаешься, я не умер, ведь нахожусь прямо здесь, — нацист показывает пальцем в район чужого до сих пор бьющегося сердца и, после ловко уцепившись пальцами за его подбородок, устанавливает зрительный контакт, полностью овладевая вниманием истощенного мужчины. — Мы же так хотели этого и долго шли к поставленной цели. Неужели ты все бросишь, Япония? Империя глядит в эти кровавые яремные впадины и не видит ничего вокруг, не чувствует, а только внимает словам Германии и ловит языком капли густого киселя из клюквы, горько улыбается и устало ластится к прикосновениям миража. — Нет, Рейх, я больше не могу. — Резаные зубы брюнета успевают изобразить понимающую усмешку перед тем, как всё видение начало стремительно растворяться словно какой-то туман, а пересохшие губы уничтоженного императора успевают прошептать в последний момент лишь одно единственное: — Я устал. Единственное и бессовестно покрытое ложью предложение, заместо которого должно было вырваться из клетки иное, давно созревшее и булькающее из-за обилия крови, скопившейся на его черных буквах: «Не тогда, когда ты так далеко от меня и непостижим, Третий Рейх.» Япония закрывает налившиеся свинцом веки и чувствует, как медленно падает куда-то вперед, в глубокую, пенящуюся пучину единственного верного выхода, но совсем не ощущает боли, а лишь слышит звон соприкоснувшегося со столом из-за сильного давления бокала, что, разлившись по столу всем своим существом, пал рядом с головой хозяина. Мгновение, и, прервав печальную, напряженную музыку, наступает оглушающая пауза, а на заднем плане слышен раздраженный вздох, испускаемый явно недовольным мужчиной. — Опять одно и то же, — произносит окруженный тьмой человек и встает со стула, чтобы пройти в конец довольно вместительной комнаты и включить свет, заставляя серые, совсем непримечательные стены, покрытые разнообразными яркими картинами и плакатами стать видимыми. — О боже, да они совсем не умеют снимать! — Благодаря совершенному им действию, теперь стало возможным полноценно разглядеть и этого мужчину, который, подскочив к шкафам, начал в них что-то искать: на его ногах были надеты черные тонкого кроя тапки, скрывающие белые носки, а из одежды облачали тело темного оттенка футболка и точно такого же домашние штаны. Он, наконец, выуживает из скрытого для лишних глаз, деревянного отсека бархатный футляр и, достав из него небольшой золотой ключ, восхищённо улыбается перед тем, как подойти к другой тумбе. Повернувшись лицом к незамысловатой камере человек открывает собственное лицо: кожа, что обрамляют короткие блондинистые локоны, бледная, розовые губы слегка пухловаты, а янтарного цвета глаза, защищенные хорошо гармонирующими очками сужены, напоминая азиатскую внешность. Шорохи и несколько съедаемых ожиданием щелчками врезаются в чувствительный к такому слух, и вот, прямо на руках оказывается небольшая, но толстая книга: она потертая временем и порванная уже в нескольких местах все равно красивыми иероглифами четко выделяет надпись, расположенную посередине обложки — «Путь к созданию нового мира. Японская империя.» Колеблющиеся янтарные глаза бегают по мягкому и легкому предмету, покоющумуся на широких ладонях, потому что их хозяин прибывает в нерешительности. С одной стороны, показать всему миру истинную правду, содрав чистую маску и открыть мерзкую грязь, испещеренную черными дырами пороков или же оставить все как есть, и не срывать со взоров миллионов существ розовую пелену. Стоит ли вообще ворошить прошлое спустя столько лет и ломать привычную обыденную картинку? Пальцы, дрогнув, сжимаются на плотной бумаге, а черные тонкие брови хмурятся, давая золоту в глазах покрыться решительным блеском: мужчина довольно резко разворачивается и порывисто падает в кресло, закрывая вкладку с дешёвым фильмом и заходит в программу «MikTex», где тут же образуются белые слайды с разнообразными функциями и шрифтами для письма. Брюнет коротко вздыхает, наблюдает за собой в мутном отражение экрана, прибывая в задумчивости, и наклоняется к клавиатуре, касаясь подушечками пальцев пластмассовых, закругленных на концах кнопок. Черная оправа очков, сползающих на переносицу показывает ничем неприкрытое желание рассказать то, что он, действительно, знал правду о человеке. На электронном листе появляются буквы, образующие всё новые и новые слова: « Все слышали о войнах и, наверное, знают, как в то время было страшно жить, спать, а уж тем более находиться на поле боя, каждую секунду подвергаясь возможности быть подорванным на бомбе, убийствам и пыткам над врагом, пленом. Я хочу вам рассказать об одной из них, о второй мировой войне, а если быть точнее, то о её участнике — Японской империи. Об одном из злейших, хладнокровных диктаторов того времени и по совместительству моём отце..» Снова ошибка. Неточность. — Нет.. — Совершить попытку рассказать правду в который раз, но стереть все до первого прочерченного смолью иероглифа. Мужчина заправляет волосы рукой назад и глядит в одну точку невидящим взглядом. Прошло уже очень много лет с того времени, как могущественная империя распалась и отошла в мир иной, а нынешний правитель до сих пор боялся как-либо упоминать о нем именно в таком ключе, но когда-то это уже нужно сделать. И он сделает это прямо сейчас. Руки начинают снова быстро клацать по клавишам в поисках нужных выражений и слов: «Двадцатый век — век нового рождения, начавшегося с крови и упадка, огня и революций, новых технологий и культуры. Век давший мощный толчок и импульс всему населению планеты, но я хочу рассказать вам не о его устройстве, а о том, кто уже погиб как шестьдесят лет назад, оставив после себя неизгладимый след в истории. Это был опаснейший человек, который скрывал множество тайн и ужасных скелетов шкафу, что лучше никогда не открывать, а иначе задохнешься от толстого слоя пыли, выпущенной из пределов старого дерева. Я не брезгливый человек, но, честно говоря, боюсь этого японского диктатора, кровожадного самурая, некогда державшего в страхе практически весь мир по сей день так же сильно, как и хочу поделиться с вами гадкими мерзкими секретами хладнокровного уничтожителя чужих жизней. Хочу показать личину японского императора, которая неизвестна даже янкам , развеять понятие о ненастоящих романтических истории, сочинённых многочисленными режиссерами так хорошо известных фильмов и сериалов, чему многие, конечно же, не поверят и возмутятся, обвиняя меня в наглой лжи, провокации. Но тогда задайте себе один вопрос: "насколько я могу быть уверен, что снятое точно является правдой, и всё это не очередная уловка государств, укрывательство истинного зла?". Желаете винить в неоправданном саботаже — вините, мне на это всё равно. Я лишь хочу выпустить иуду наружу и больше не держать его внутри затхлой клетки один, ведь об этом должны знать абсолютно все. Кем же ты тогда, черт возьми, являешься? — спросите вы. У меня для вас скромная просьба. Я предпочел бы остаться безымянным и лишь повествующим рассказчиком о прошедшем.. Могу лишь дать вам одну подсказку, о которой мне тяжело говорить, но я напишу это: мы были знакомы с ним.. И именно поэтому император передал мне дневник, из коего будет извлечён нужный материал.. Он останавливается и медленно дотягивается до чужого дневника — пальцы от волнения подрагивают как в первый раз, но Япония распахивает книгу, натыкаясь на первые буквы, впивающиеся в разум длинными щупальцами и тут же утягивающими глубоко в прошлое. ... Всё началось в середине 30-х годов, когда произошло первое правовое закрепление германско-японских взаимных интересов, когда в 1936-ом страны подписали Антикоминтерновский пакт, который был направлен против Советского Союза. Дальше я буду брать исключительно те названия глав и слова, которые создавал, придумывал непосредственно сам автор. Долгожданная встреча. 1936год. Берлин. 25 ноября. Погода в этом время совсем не та, плохая: сплошная слякоть и грязь заливала бульвары, а на лицах прохожих была скука, усталость и неприкрытое ничем желание ничего не делать; частые капли дождя отбивали ритм по всему заполняющему улицу и по крыше черного автомобиля, в коем я ехал на данный момент прямо в Рейхстаг. Воспоминания врываются в собственную память и мешают нормально мыслить. Глаза тут же ненадолго прикрываются из-за такого знакомого ощущения, будто это происходит со мной снова, прямо сейчас..» — Как же здесь сыро. — Бормочет под нос японец на родном языке и смотрит в окно, отбивая барабанный ритм пальцами по черному кожаному подлокотнику, и еле слышно выдыхая от нетерпения: он так чертовски устал за эти часы езды по чужой территории, что уже хотелось повернуть назад, и бросить всё. Но император не был бы собой, если бы не дошел до конца. — Нам осталось еще несколько улиц, и в течение десяти минут мы уже будем на месте. Потерпите, ваше величество.