И когда прольётся свет

      Слякоть тянется под новыми ботинками, что берегли ранее в сохранности до выхода на улицу, но сейчас оказываются полностью ничем не отличающимися от старых. В груди щемит: неприязнь к этому дню патокой скользит внутренностями поверх. Свалившаяся «нелепость» осознанием ныне кроет все прочие мысли лишь своей навязчивостью. Уже нет сил выдерживать остальное соображение, пытаться как-либо уйти от неизбежной реальности: собственное клеймо запорочило милую ясную голову; и теперь, кажется, назад пути нет. Немое покачивание из стороны в сторону — в тусклых очах плывёт облаками, и он утопающе садится на корточки; жалость влечёт подсознание. Дорога в пустоте, отесана всем, но не людьми. Неудивительно. Позднее время не заставляет ожидать кого-либо. Мелкие капли горечи к душевнобольной личности рассыпаются в его же руках, тонут где-то на подкорке тонкой ткани одежды. Едкость окружения съедает рассудок. Не добравшись до своего блока общежития, он останется сидеть ещё некоторое время. Беспамятно сколько пройдёт, прежде чем единственная фраза томлением не промелькнет в тысячный раз: «Нужно лечиться».       Жуткое ощущение гробит состояние на протяжении всего периода, чужими судьбами копая яму, сплошь около сыпется мертвецкий песок — забывчивость. Мнимая мечта — не развеять память; по праху ходят образы — исчезли незнакомцы. Скорее, только Богу известно: где они сейчас; и были ли вообще реальными. Но одно велено знать наверняка: быть легче в забытье, и в душе не чает ничто; без всяких пустых обещаний и надежд — без решения проблем. Душу ломит изнутри, если такова натура есть.       Правда настолько вязко, что ноги не дышат; сигнал пропал: всё нормальное, но что-то вырывает. Мир не глядит, не слышит, не оправдывает — надуманное рамками или ничто не желает инициативы. Ежели бред чистой крови, то погребить веками тем же способом, что и сны. Единение топит в замкнутый круг мыслей.       Случайность распорядка спасает либо доводит линию до предела. Идет своим чередом, гарантий не имеется: распад на середине и никаких этапов.       — Это был всё же Брэндон, вот головная боль, — усталый, но явно облегчённый вздох сопровождается с новым посетителем сие скромного места Престона.       — Тебе вернули ту игровую приставку? — несколько заинтересованный голос отзывается навстречу, но взгляд отворачиваться от своего мольберта не намерен. Кажется, там что-то постепенно выводится простым карандашом с профессиональной отточкой, хотя иного гостя это не очень цепляет.       — Подумаешь, там девчонка что-то ему про консоли выдала, так он всю затею с тачками бросил, — сдаётся, соседа Престона — по блоку напротив — эта тема слегка даже раздражает. Он лишь укладывается на свободную постель, ныне совсем никем не занятую, и убирает ладони за голову, прикрывая очи на — как ему виднелось — несколько мгновений.       — Дремли, но не усни, Дилан.       Ответа нет. Больше не слышится ничего, по-видимому, важного, за что можно цепляться; и комната утихает в монотонность: тик часов и слегка прерывистое постукивание карандашом по бумаге, но мысли медленно текут уже туманом, его дымкой, а в голове невольно отсчёт до, вероятно, неизбежного конца.       Снова каждый раз нужно помнить всякий шаг: свой — иначе упустишь важные эпизоды, отчего так тошно на какой-то части своего благоразумия; чужой — сопоставить факты и убеждаться, что всё нормально в ключе этой ситуации. Воспоминания — главное орудие в его руках, и в то же время выстрелить необременительно в себя же — возможно.       Как же хотелось просто осесть осенней листвой там, где не будет никогда бесконечной, по циклу тянущейся тревоги в груди; когда тебя не будет волочить в забытье, между крупицами жизни и настигающей смерти; и пусть, если чудо всё же существует в каком то ни было обличье, тогда оно прольёт последний свет на неприкаянную, горестно всё ещё живую душу, и путь её будет чист, как первая весенняя капель.       Как же по-доброму наивно где-то внутри что-то всё ещё надеется на это. Никого не существовало, но уверование в обратное перевешивает всякие сомнения. Иллюзии обманчивы в своем роде, сны строят фундамент подмены твоей личности.       — Это Абилка, — констант факта Дилан произносит почти еле различимым звуком, но вполне внятным, чтобы Престон смог его понять.       Художник поворачивается к нему лицом, слегка разворачивая набросок для полной видимости другому, совсем немного улыбаясь — такой призрачной ухмылкой:       — Ты сказал тогда, что будешь не против, если я её нарисую для тебя.       — Нет. Я говорил, что мне всё равно, — шутливо чуть отклоняется в противоположную сторону от глаз Престона. — Похоже вышло.       За немногочисленные дни, постепенно превращающиеся в долгие недели, Престон успел уловить тонкую, с первого вида, непонятную натуру Дилана, который мог по своей природе легко противоречить своим словам и действиям. Один находил даже в этом свой маленький шарм, некий визуальный диссонанс: казалось, слегка отстранённый человек, не желающий общения, сам приходит помотать своё время с кем-то. Странно, но из всех потенциальных «кандидатов» он выбрал почему-то его.       — Я надеюсь, с Абилкой всё в порядке. Не хочется её больше ловить по всей общаге, — Престон откладывает карандаш и уже полностью поворачивается в сторону лежащего «друга».       — Это был единичный случай. Больше такого не повторится.       — А как подумать, если бы всё обошлось без меня? — слегка наигранно говорит Престон.       — Твоё появление — это случайный набор обстоятельств.       — Жаль, я полагал назвать чудесами во плоти, — медленно вставая со своего места, он присаживается подле другого, немного глупо смотря.       — Можно учесть исключением.       Дилан немногословен и не излишне оспаривает всё, что льётся из уст другого. Легче соглашаться с людьми, конечно.       Полуосвещённая комната разливается искренним, благодушным смехом.       — Мне чудится, я полюбил твоё исключение. ***       Нет ничего более неожиданного, чем спонтанный побег: будь через открытое окно или случайную дверь.       — Боже, Абилка! — спустя пару кругов по парку общежития, Дилан замечает, как, возможно, знакомая ему фигура подбирает явно его кошку.       — Прости, это твоя? — крепко держа животное в руках, прижимая её к груди, оборачивается на голос парня. — Она щемилась около этих кустов — я подумал ничейная, а это потеряшка.       — Я забираю её обратно, — уже подошедший Дилан протягивает руки, по-немому говоря, что готов взять её.       Он знает его. Вернее, помнит. Слегка нервный взгляд уже стал привычным сопровождением от сторонней персоны. Дилан не разумеет: насколько давно эта черта характера стала приедаться к Престону, постепенно меняя суждение о нем; но неизменно исключительное ляжет одним фактом — он рад приветствовать его, насколько бы другим тот ни был.       Воздухом парят условия: полагаться на добродетельный настрой кошки, несомненно выходя из себя в других руках. Лучше всего, что это — Престон: нет ничего подкрепляющего к нему, всяко надёжнее стелются эмоции доверия. Молчание — согласие. Они неуверенно шагают к дверям здания; запачканная обувь стирает прошлое.       Не важно кем является кто-либо в заданной жизни, то или иное место занимает; камнем тонет в груди насыщение от всего мира: смысл здравия марается грязью с его обёрткой, толк не так существенен в рамках не столь отдалённого разума; частицы пазла, хотя для кого-то центр всего может быть не так далёк масштабом в прикосновение. Они не были лучшими друзьями, друзьями ли вообще. Пожалуй, в какой-то степени оставаться никем — всё равно, что быть защищённым от обязательств. Такая мелочь обсуждаема другими, а здесь — глум.       Размышления — шутка, упокоенная Всевышним, различный уход, бесполезность в каком-то роде. Предлогами Престону видится: он слышит лучше, чем кто-либо; он знает то, чего неведомо другим. Комплекс известного грезит наказанием, а лицо размыто, кем только представляется возможным, но не им. Восприятие себя же — слепок, разрушающийся небрежно, со спешкой; а он — муть, растворившаяся в холодной воде. Черство, пустышка с другими мотивами.       — Кстати, почему именно так?       Они уже на лестничной клетке, что-то скрепит — тяжело понять.       — Что так? — явно не догоняет мысли парня и, не очень возникая, спрашивает Дилан.       — Абилка. Это странное имя.       — Это просто игровой термин. Нет ничего необычного в этом.       Возможно. По крайней мере, имена так таковой сути не несут, нет значимой явственности, для того чтобы быть тем, кем себя представляешь другим. Мировоззрение тускнеет узким суждением окружающих, насколько давно они тащат «своё» имя, правда ли оно доставляет ценность: в голове их так много; вероятно, нет ничего правильного и единого.       — Мне нравится твой выбор, исходящий из любимого дела. Если я рисую, значит ли это, что потенциального питомца мне назвать так же?       Скорее всего, до этого не дойдёт. Вряд ли у него будет в принципе домашняя живность. Мечтать — болезненно, но не смертельно:       — Рефлекс? Или что-то из более редкого?       Дилан лишь показывает стремительную незаинтересованность к раздумьям Престона. Как, судя по всему, только видится.       Многого никто не ожидает. Остаток дня тема с именами поднималась ещё несколько раз. Чувствовать особенное, трепетное отношение к подбору — странно, никогда более не искалось в наборе букв чего-то большего.       Увлекательно, какое бы он выбрал для себя. Это и есть в чьей-то мере: осознавать часть «настоящего».       В любом случае уже всё не имело смысла.       Идёт о чем-то разговор. Для обоих не столь значителен, скорее концентрация о своём уводит все звуки. Ещё один ценный день. Не хотелось забыть и его.       Серость света перепадает на яркую, для глаз излишне светлую вспышку камеры.       — Что ты... — нет переключения осознания, как снимок отпечатывает недоумение на лице Дилана. Теперь он погребен на дурацкой фотографии долгими заметками, в виде «приятного» воспоминания. ***       Темнеет, слишком быстро наступает ночь. В мрачной комнатушке два отражения — они сонны, не мертвы. Телом слышно, как бьётся сердце, дрожит пульс, тонет голова в бесконечном потоке мыслей — иллюзия или есть всё представшее естество бытия? На каких останках строится твоя личность: речение об идее существа как о некой отдельной субстанции, наделённой слишком многим, что становится мертвенным осколком безразличного куска большого зеркала — история чья значения не имеет.       Твое ли это тело? Какие чуждые мысли на вкус и всю палитру — запомнят лишь краски, всякое представление в разуме смазано в фотографии, а потечёт чернотой на холсте всё дорогое. Какова прошлая жизнь; как факт реинкарнации влияет, когда вся правда не поглощается с прошлым?       Может, ты — это уже не есть суть истинного тебя?       Все ушли, не так ли. Кто-то рядом, мир сужается в одну тонкую грань, они везде. Они уже есть часть всего окружающего: кто-то смотрит, зрит в спину; неприступный страх просто жить. Ночью всё становится куда виднее, чем кажется. Собственное отражение предстаёт врагом: «Нужно бежать».       — Думаешь, мы живём свою жизнь?       Они лежат неподвижно, Богу велено прервать идиллию тревогой. Реальность пошла, время снова становится значимым.       Другой не смекает, искренне пялится в глухой потолок, а мысли стороной: они не идут, скорее, ползут к единому умозаключению. Не получается.       Он не понимает его.       — Мне видится, ты задаешься совсем не теми вопросами, что бы я знал ответ.       Никто не знает. Всё льётся в пустоту, философия явно не для такого как он.       — Я не хочу такого исхода. Не желаю думать обо всех как о воспоминаниях.       Последнее давится излишне тихо сквозь уста. Лицо рефлекторно уходит в подушку, глаза не хотят видеть правду, он убегает.       И целое ничего. Снова что-то непонятное, будто велено озаглавить божьим бредом, карикатурными высказываниями, да хоть чем угодно, что не несёт в себе смысловую нагрузку. Нужна поддержка? Это бессилие кого-то гложет изнутри — неприятно. Больше нет вариантов. Дилан словно мнимо прижимает к себе тающее в беспокойстве тело — это, кажется, неуклюже, не так, как хотелось. Работает или нет — на грани немыслимо.       Зачем он здесь, почему выбрал его. Уже не помнится хорошей затеей быть тут. Грезит: лежащий постепенно, не торопясь, уходит в безумие. Он не верит: всегда не хотелось понимать других и иметь с ними дело. Как его привело туда, где он сейчас?       Определённости нет. Ответа тоже?       Бледное лицо — через долгие, вынуждающие минуты — всё же поворачивается на встречу, уводя всю концентрацию: оно грустно; непроизвольно тоска разносится на вены — в этот момент были увековечены чувства.       Нет солёных слабых слез, отпускала ли его печаль хоть на долю секунды — как тяготеет вера.       — Сейчас безразлично. Мне не больно думать о том, исчезну ли я для других.       Превозмогает бесконечная пауза:       — Все ушедшие давно живут в моих снах. По мне ощущается как проклятие. Прошу, не окажись и ты там.       Сахаром по ране либо сердце под раскаленный кипяток. Лирические глупые выражения звучат для Дилана наравне с этими ужасными словами.       Хотелось бы обозначить в это всё какую-то отдалённую надежду; чужую истину не словить. Правда ли хорошо лезть в горе, которое ты не в силах понять?       Они не говорили несколько дней: точность времени рассыпалась в памяти. Избегание, как хотелось, — лучшая тактика упустить главную нить. Правдивость так далека, а слепая вера лишает рутину поглощать в забытье.       Никто ничего не забывает, но предпочтительно, не тревожа своё хрупкое благоразумие, делать вид, что забыто.       Поклянись — это галлюцинации на фоне серых глаз в окне, а околостоящие фигуры молятся, бредово ходят на цыпочках подле завешанных полотном картин. Не сомневайся, еле как приближаются с упованием за дверью, вместо разума крадут другое, что-то определённо пропадает; тарахтит беспокойство внутри: всё выходит — вскрывай, дабы избавиться от холодных взглядов, а ощущение преследования никогда не уйдёт.       Тик часов, по сравнению, как сквозная дыра в голове. Что, если те непонимающие глаза были правы, абсолютны во всем, грязным оттенком следа от ботинка, ложащиеся на ум, больной ум. Тени ходят, мысли бродят, скрести быстрее — порвешь и покалечишь. Очи не видят обычные вещи в темноте, но явно узнаются другие пугающие образы: руки скользко идут по протёртым стенам, различим гул голосов, а дверь вот-вот точно отворится. Никто не спит в этом месте, включая и него, — это невозможно, невыносимо дико, где-то внутри ощущается смерть всего здравого.       Постепенно в обзор приходит свет с окна: наступает раннее утро.       Порочность тряпичного положения застывает в замкнутую цепь. Мёртвых душ в голове не унять, ангельского спасения не жди — его нет; порошком осыпается вся его дурная суть, меж тем за бесконечными ночами растёт одержимость. Мнится всё более, воспринимается иная сущность бытия острее, а образы улегают во снах чётче, глядят явнее с каждым днём.       Карандаши ломаются на основании, грифель их стёрт, кругом царит мрак: освещение лишь в настольной лампе. Всё грубее становится фикция на воспоминаниях — неотличима истина от измышлений. Измазанными бросками ложатся смешанные линии, пальцы судорожно трут рисунок, растушёвывая в небрежную грязь, а на глазах возникают подобия лиц. Он не помнит, но как можно больше цепляется хоть за какие-то горсти своих снов, ловя каждую деталь. Он обязан помнить.       Кисти рук уложены по локоть часами работы, незряче оказывается объект фокуса — усталость давится пылью от графита; касаясь бледности тела, вещи неряшливо марают окружение, чем он и стал, постепенно сливаясь с комнатой.       Ногти поломаны, где-то в их основаниях разнят бесформенные пятна, ладони постепенно липнут к лицу; разбитая призма бьётся дрожью у начала осмысления. Бремя покоится в горле, неминуемо вытягивая хватку, — оставляет ни с чем. Вода бежит мелким дождём по щекам, а руки кроют и кроют.       Мания чужих судеб выигрывает.       Он не в себе, возможно, это последнее, что остаётся делать — ожидание конца.       Престон часто видит его, сей раз неся душу в очередную аудиторию университета; но в общежитии, завсе доходя до дверей комнаты, что, может быть, очевидно — его нет. Подавленные мысли грызут бесконечными днями, но он знает: другой не желает встреч. Подобное имелось, а позже вновь варьировалось к началу. Верно надеждой, в ненужный, пустой день кто-то придёт помотать время с тихой компанией?       Фантом сладких вечеров меркнет, прочие думают: он странный, на каплю нервный, но лучше не иметь с ним ничего общего. Шаткость положения навязывает личные правила игры в жизнь, путаясь где-то за своей тенью, тонет в мире грёз каждого цикла.       Сам или с чьего-то прозрачного благословения, ногами — в голове ощущается бегом — идёт к знакомому человеку.       За личной целью помнится иначе только несколько «строк» из неуклюжего диалога с Диланом. Это не было тем, чего хотелось бы слышать, что нужно было говорить, что должно было произойти.       «У тебя измученный вид. Уверен, что вообще в своём состоянии.»       Не было вопросом. За другими это не скрыть, а все замечают. Наверное, Дилан очень прав, он не ошибается.       «Никто не мёртв: это всё больная фантазия.»       Затем треск пространства рушит границы, чужие чувства травят шум в разуме, топят понимание дела. Уже не его личность плачет, измазанными кадрами погибают крупицы всей основы; не выход для других — это не являлось помощью, притупленность созерцало лишение сути жизни.       «Свои душевные раны стоит отдать в более надёжные руки, не смекаешь?»       Нет смысла, борьба с самим собой отчасти бестолкова. Никто не признает — легче бежать.       Звуки не плывут, судороги подводят последнюю черту, наскальными рисунками очерчивают минуты. Окончательная работа — единое целое лежит на подкорках мокроты холста. Редеющие оттенки света, уходящие в покойную бездну рассудка; ничто не видит цвета: какую краску берут пальцы на этот раз; так ли ровно стоит холст? Насколько далеко угаснет окружающая действительность, пока все движения тают свечой.       Престон не чувствует свои же ощущения, как бы странно ни казалось, но тело объясняет само за себя: очень неряшливо, касаясь бумаги, медленно, с цикличностью водит пальцами, местами стирая в катышки углы; будто хочется вспомнить: чего же он искал всё это время, иначе что желает делать сейчас — забыл.       Одна небольшая распечатанная картинка позволяет одним видом вспомнить: он рисует именно её.       Последняя работа.       На светлое утро перепадет отражение скитаний и всего смысла живого, незначительные вещи придут в свою последовательность, проблемы примут стабильность «вселенских масштабов», заставляя утопию мира высыхать лужей. Прошлое неизменно — будущее недостижимо. Нечто незыблемое, аккурат идущее в тысячелетия, повторяя историю из раза в раз. Иначе рано или поздно приходящее в одну и ту же точку, закрывая круг. Другое глобальное просто затмевает волю разума; реальность, что беспристрастно движется по одним ступеням, парадоксально уводя всё к единице целостности.       Что значит сознанием, а чем — мыслями. Прошедшее никогда больше не обойдёшь ныне, а воспоминания — искаженное восприятие прошедшего, подстройка под единый организм, подмена фактов. Полное отрешение души фигурирует к избавлению всего материального: нет никакого унитарного осмысления; дальше переход в новый этап, которого нет.       По мере возрастания давления надломленность одолевает в большей степени. Пустота фальсифицирует настоящие желания, растворяя потенциально правильные действия. Дилану думается, что ранние изречения были весьма задевающие. Белый свет лампы гнёт терпение, вынужденное бессилие над ситуацией давит всякий здоровый сон. Сплошной кривой идут разбросом мысли, смирившись с предельной бесконтрольностью, духом шествует в серый коридор. Окно льёт свет, не доживают расходящиеся лучи, прозрачностью остатков впитываются в пол.       А какие сейчас мысли? Россыпью по всему уму кладью падает смесь острого чувства. Другими желаниями, наблюдателем от третьего лица стук в глухую дверь — давление безмолвствия идёт ответом. Сомнения. Нет, так не может быть. Второй раз — отишие. Отворяя дверь уже самостоятельно, ноги ветошью: переступить внутрь невозможно. Худшим сном невмоготу времени зал огребён чернотой, волей вшагивается, а голос напрасно отзывает.       Нужная комната приоткрыта, ужасна худшим сном — робка воспоминаниями. Виднеется обзор: он входит. Разбиться стеклом, потресканные фрагменты большого мира; пола нет: кривая полоса из белых частей сокрывает деревяшки — это рваные листы. В них мокнут черты других лиц, явно не различимые.       Сухой акрил по стенам, теряется самообладание, ничего не узнаётся: мольберт ломает призму. Отражением сам на себя. Без чёткого контура смотрит зеркалом — на холсте он. Кривизной затекшей краски нет лица в картине около — не по силам; а на подоконнике фото тлеет пеплом, ложа прозрачный дым по комнате меж светом зари.       Престона никогда не существовало.