прощайте (и прощены будете)

Масленица. Шумная, пестрая ворвалась в Петербург и принесла с собой дыхание весны. Еще не вскрылась ото льда Нева, а Петербург казалось уже очнулся от зимней дремоты, вдохнул полной грудью теплый южный воздух. Пусть еще и не оборвались листы февраля, но весна с ее ярким солнцем, с первой капелью и щебетом птиц уже расцветала улыбками на лицах случайных прохожих. Улыбался и Сережа, когда его — румяного, укутанного в заячий тулупчик — папа внес в масленичный балаган. Разгулялся Разгуляй! Гудела ярмарка, ходили ряженые, пахло в воздухе жирными блинами да чадили самовары, приглашая отведать крепкого чаю. Били копытами вороные тройки, запряженные в сани. Высились ледяные крепости, готовые ко взятию. Скинувшие полушубки да рубахи мужики под общее улюлюканье сходились в кулачном бою или лезли на высокий облитый ледяной водой масленичный столб, чтобы снять с колеса новые сапоги. У Сережи разбегались глаза — ему хотелось и увидеть взятие крепости, и послушать как поют под гармонь задорные колядки, и поглядеть как крутятся ряженые в пестрых одеждах да прокатиться вместе с папой на звонкой тройке с бубенцами. И обязательно отведать ярмарочных блинов, пусть дома кухарка наверняка напекла стопку другую к обеду. Но в Широкий четверг ярмарочные блины это же совершенное другое! И когда папа с лукавой улыбкой спрашивал, а чего же Сереже больше всего хочется, тот смущенный молчал, ибо детское его сердце тянулось ко всему одинаково. И от этой неразрешимой дилеммы Сереже было до того обидно, что он едва ли не расплакался. Тогда другой, как две капли воды похожий на папу, но при этом совершеннейше с ним различный, до странного менялся в лице. Болезненный испуг мелькал в его зеленых глазах и Сережа, задетый этой внезапной переменой, был готов плакать уже в голос. Но тут же перед заплаканными глазами являлся рыжий сахарный петушок на палочке или румяный бублик или деревянная свистулька — любая глупость с ближайшего торгового лотка. И слезы стихали, высыхали непролитые в широко распахнутых глазах. И Сережа, отвлеченный на сладость или игрушку, не видел да и не вслушивался, как папа вполголоса ворчливо журит того второго, дескать потакает он детским капризам и балует он почем зря ребенка. А масленица знай себе гуляла дальше: шумела на сотню голосов, разливалась звонкой песней, перекликалась с птицами трелями куликов-свистулек… и в общей веселой сутолоке совершенно никто не обращал внимания ни на раскрасневшееся от мороза и восторга лицо мальчика в заячьем тулупчике, что беспрестанно ерзал на руках одетого в строгое пальто с меховой оторочкой мужчины, ни на их спутника, чье равнодушие к шумному празднику порой сменялось робкой улыбкой, стоило тому лишь бросить взгляд на отца и сына идущих рядом.

***

Как бы ни хотелось Сереже поглядеть на сожжение масленичного чучела, но воскресному походу на ярмарку было не суждено сбыться. С самого утра в доме царила странная атмосфера. Нянечка, умыв и позавтракав Сережу, нарядила того домашний двубортный костюмчик и тихо проводила в столовую, где заканчивали трапезу взрослые. С удивлением Сережа обнаружил за завтраком не единственно папу, но и того второго, и смутился настолько, что не смог внятно пожелать обоим доброго утра. Папа нисколько не рассердился на подобное его поведение, а даже погладил по белесым кудрям рассеянно и может быть именно оттого необычайно нежно. А вот во взгляде их гостя, что казалось стал их неизменным спутником с прошлого лета, отчего-то почудилась Сереже чопорная строгость и некое неудовольствие и вот к робкому мальчишечьему смущению уже добавилась обида. Ну зачем же этот человек смотрит так неласково, так остро! Отчего он всегда так холоден и неприветлив? На глазах тут же вскипели злые слезы и Сережа потупил голову, спрятал покрасневшие глаза за упавшими на лоб кудрями. Папа не заметил ни искривившихся в досаде губ, ни дрожащего подбородка, лишь попросил нянечку занять чем-нибудь Сережу, пока он сам не освободится для урока с ним. — Когда твой поезд? — Алексей Александрович отпил остывший кофе и, поморщившись от ставшей неприятной горечи, отставил чашку в сторону. Он был до странного рассеян сегодняшним утром. Едва сумел прочесть титульный лист газеты — мысль по долгу не держалась на печатных строках, забыл про заботливо налитый в кофе. Хотя куда уж там! Он даже не обратил особого внимания на сына, лишь потрепал по привычке по голове да отправил с нянечкой играться. — В пять с Варшавского, — отозвался Алексей Игоревич, окидывая Каренина внимательным взглядом, — с тобой все в порядке, душа моя? Он протянул руку и накрыл своей ладонью отбивающие нервенный ритм пальцы Алексея Александровича. Тот, словно застигнутый врасплох, вдруг смутился, но на нежное пожатие ответил и позволил кроткой улыбке скользнуть по губам. — Ничего такого, о чем стоит переживать, — отозвался он, — всего лишь излишне взволнован твоим отъездом. Мне казалось, он еще не скоро… Взгляд Алексея Игоревича сделался столь пронзительно нежен, что Каренин, и без того выбитый из колеи внезапным осознанием чужой поездки, на мгновение растерялся. Алексей Игоревич, воспользовавшись этим смятением, прижался губами к чужой ладони и добавил с потаенным лукавством: — Счастливые часов не наблюдают. Возмущенный донельзя, Алексей Александрович тут же выхватил руку из нежной хватки своего визави и словно обожженную прижал ту к груди. Сердце при этом зашлось как сумасшедшее. — Злодей… — пробормотал Каренин смущенно и неодобрительно покосился на Алексея Игоревича. Тот в ответ лишь улыбнулся с толикой снисхождения, ни в коем разе не оскорбленный ни поведением Алексея Александровича, ни его комментарием. Словно подобная сценка разыгрывалась между ними уже не единожды и от того приобрела статус приватной забавы. Молчание длилось недолго. — Впрочем я должен тебя покинуть… — Алексей Игоревич снял салфетку с колен и положил рядом с тарелкой, тем самым обозначая свое намерение выйти из-за стола. Каренин встрепенулся. Возмущение прежде читавшееся в его лице сменилось испугом. — Уже? — Мне все же стоит вернуться к себе, — поспешил успокоить собеседника Алексей Игоревич. Скрипнул задвигаемый стул, — проверить все ли собрано к поездке и распорядиться, чтобы чемоданы доставили на вокзал к верному часу. Алексей Александрович нахмурился и поджал в неудовольствии губы. — Я обещаю вернуться к обеду, — добавил Алексей Игоревич и запечатлел на волосах Каренина мягкий поцелуй, — запрещаю по мне скучать, душа моя. Каренин фыркнул и демонстративно взялся за газетные листы недавшиеся ему ранее. Алексей Игоревич улыбнулся подобному ребячеству и тихо покинул столовую. И не было свидетелей тому, как всего мгновение спустя Алексей Александрович с тяжелым вздохом отложил изрядно уже помятый «Биржевой вестник» и разом сделался печален.

***

Папа показался Сереже каким-то странным. В глубокой задумчивости появившийся в детской, тот сел на банкетку у окна и долго молчал, глядя даже не куда-то за покрытое изморозью стекло, а словно бы без места назначения и какой-либо цели. Сережа еще пару раз шумно прокатил на веревочке купленного на ярмарке расписного коника и замер, с интересом обернувшись на по-прежнему неподвижную фигуру родителя. Тот казалось не замечал сыновьего внимания и тогда Сережа нисколько не раздосадованный переключился на мяч, что звонко отскакивал от пола и стен. И лишь когда от очередного удара жалобно скрипнул резной столик в углу, Алексей Александрович очнулся от своего забытья и перевел тихий несколько отстраненный взгляд на сына. Сережа же замер с мячом в руках и большими встревоженными глазами смотрел на Каренина в ответ. — Подойди, — позвал тот и поманил рукой. Сережа послушный, спрятал игрушку за спину, и подошел к ожидавшему его родителю. Алексей Александрович поправил растрепавшиеся от игры кудри ребенка, погладил невесомо по голове и глядел при этом так, словно силился найти что-то одному ему лишь ведомое в облике малолетнего сына. Молчание затягивалось и сережина встревоженность медленно оборачивалась испугом. Ему не нравился такой папа, уж слишком он становился похож на того второго — тихий замкнутый строгий — ни намека на отеческую ласку или нежность во взгляде. Словно Сережа чужой мальчик и не сын ему вовсе. Каренин все же заметил эту перемену в лице ребенка и взгляд его сделался чуть виноватым. — Принеси свою любимую книжку, — сказал он и рассеянно потрепал Сережу по кудрям, — пожалуй, почитаем сегодня ее.

***

Алексей Игоревич как и обещался вернулся к обеду. И хандра, владевшая Алексеем Александровичем до этого времени, дала некоторую слабину. К обеду сготовили огромную рыбину и подали обязательные жирные блины вместе со всем тем прочим скоромным, что было дозволено в Прощеное Воскресенье. Сверх привычного ко взрослому столу допустили и маленького Сережу, что послужило для него великой неожиданностью. Обычно за общий стол его приглашали только по большим праздникам или семейным торжествам, кои имели место справляться в доме Карениных. Все же в виду малолетства Сережа был вынужден трапезничать отдельно, компанию ему составляла лишь нянечка. Теперь же сережиной радости не было предела, единственно ее омрачало присутствие того второго, что со степенно-важным видом сидел по правую руку от папы. И если бы Сережа, взгроможденный на несколько подушек, не столь сильно переживал присутствие лишнего по его мнению человека за столом и смотрел не только лишь в свою тарелку, то он без сомнения отметил бы перемены в настроении Каренина. Сторонний наблюдатель вряд ли бы уловил изменения во всем его облике, как и прежде отметив лишь строгость черт и выверенность жестов, но человек ближе знающий Алексея Александровича непременно бы обратил внимание на то, как смягчился его взгляд — стал теплее, радушнее, порой в нем даже мелькали лукавые искры; как тонкая улыбка то и дело возникала на его губах, а легкий румянец окрасил щеки и дело было вовсе не в поданном к обеду Шабли — Каренин едва притронулся к бокалу. Как впрочем и его гость. Настолько они оба были увлечены обществом друг друга. Но перемены эти были не долгими. Стоило Алексею Игоревичу бросить мимолетный взгляд на часы, как Каренин тут же посмурнел лицом — улыбка погасла, а в глазах притаилась печаль. — Уже? — спросил он кратко и Алексей Игоревич кивнул в ответ, — прикажу приготовить экипаж… — Не стоит, — Алексей Игоревич в успокаивающем жесте коснулся чужой ладони. — К чему лишние хлопоты. Найду извозчика. — У нас была бы еще четверть часа… — голос Алексея Александровича прозвучал тихо, но интонация в нем была столь непривычно просительная для сережиного слуха, что мальчик оторвался от поедания очередного блина и вскинул удивленные глаза на папу. Каренин же смотрел на того второго, а вернее на их по-прежнему соприкасающиеся руки. И была в его лице такая мука, что Сережа опешил и выронил на тарелку липкий от варенья блин. — Впрочем, если надобно ехать — езжай, — Алексей Александрович отвел взгляд и отнял ладонь, возвращая себе собранность и серьезность. На лице второго на миг мелькнуло что-то болезненное, но тут же скрылось под привычной маской строгости. Проводы были скромными. Каренин сам подал Алексею Игоревичу пальто и нарочито медлил при этом, словно еще силился урвать у разлуки последние секунды. — Душа моя, — тихо выдохнул Алексей Игоревич, — сегодня не должно держать обид. Прости мне мой отъезд, а я прощу тебе нежелание расставаться. Алексей Александрович фыркнул. — Будто ты сам так жаждешь этой разлуки… — его руки взлетели поправить воротник чужого пальто, Алексей Игоревич перехватил эти беспокойные ладони. — Приезжайте вместе с Сережей, — сказал он с внезапным жаром, — ему понравится Баден-Баден, а тебе не мешало бы отдохнуть и поправить здоровье… Алексей Александрович печально улыбнулся и покачал головой. — Это слишком хлопотно да и в виду твоего отпуска мой, как ты и сам прекрасно понимаешь, откладывается. — Думаю Михаил Христофорович войдет в твое положение и выделит хотя бы месяц… — Алексей Игоревич крепче сжал пальцы Каренина и даже подшагнул ближе, — если ты приедешь в апреле, то оставшиеся месяцы разлуки пройдут для нас обоих не так томительно… — Алексей… — тонкая ласковая улыбка скользнула по губам Каренина и нежностью расцвела во взгляде, — ты помышляешь о невозможном. Сколько бы ни был понимающим Рейтерн, пока идет доработка акцизной системы я не то что в Баден-Баден, я даже на дачу выехать не смогу. Алексей Игоревич понимающе, пусть и с толикой грусти, усмехнулся. Большие напольные часы, нарушая чужое уединение, глухо пробили из гостиной наверху. — …вот ты и получил свою четверть часа… — беззлобно пожурил Каренина Алексей Игоревич, — теперь действительно поеду. С этими словами он, следуя русской традиции, расцеловал Алексея Александровича в обе щеки, а третий поцелуй нескромно пришелся в уголок уже не такого печального рта. — Я непременно буду писать, — Алексей Игоревич поправил на голове шапку и подхватил дорожный саквояж, — и ждать твоих ответных писем. — Хорошей дороги, — кротко улыбнулся Каренин и благословил удаляющуюся спину гостя крестным знамением. Едва затихли шаги на лестнице, он устало опустился на банкетку. Пять месяцев разлуки. Все же стоило упросить Михаила Христофоровича об отпуске и, несмотря на возможные пересуды в обществе, уехать вместе. Сереже действительно бы понравился Баден-Баден. Алексей Александрович вздохнул. Пожалуй в следующем году можно будет и урвать весной месяц-полтора, если конечно у Рейтерна не случится очередного реформаторского прожекта.