за минуту до рассвета;

С ним всегда было так — как по тонкому льду; осторожными шагами, скрадываемыми щемящей непринуждённостью и яркими улыбками, несмотря ни на что. С ним всегда было так: непросто, будто в руках у тебя оголённые провода — невозможно предугадать, когда рванёт, готовым нужно быть всегда. К этому можно привыкнуть и Ямамото привыкает; его это не задевает почти никогда, ведь так просто сказать самому себе: это просто такой человек и не умаляет всех его достоинств, не мешает восхищаться им, как не меняет хорошего отношения. Ямамото ценит его, считает близким человеком и другом, но иногда- -это всё же расстраивает, к собственной досаде. И в какой же момент всё пошло не так? В какой момент вектор направления сбился с курса, а напряжение разрослось до таких масштабов, что уже совершенно невозможным стало игнорировать его? Ямамото не знает, но знает, что финальным актом стало его собственное решение переступить границы, которые нельзя было переступать; после того, как убили отца. Он не винил никого из Вонголы, не дурак и осознаёт, вина — она с другой стороны; и — его собственная. Просто это одно дерьмовое решение, за которым он потащил другое, эгоистичное и радикальное; продолжать двигаться в том же темпе он больше не может, не может держать глаза закрытыми тогда, когда внутри ураган, а по венам растекается тёмное; просто так — он сможет вернуть долг виновным. Чужой взгляд — сумрачное небо, несущее за собой шторм. Этот взгляд Ямамото хорошо знаком, но сейчас в нём особенно отчётливо чувствуется раздражение и злость, сейчас в нём — непримиримое, пронесённое из времён, когда они были совсем ещё детьми; памятью, которая навсегда осталась в прошлом — беспечностью и заботами такими же детскими, когда любую ситуацию можно было решить мирно, когда это лишь отголосок юношеского максимализма, а ссоры так же легко сводились на нет. Эту — нельзя. Дело в том, что оба слишком много несли за собой? В невысказанном и ожиданиях? В слишком радикальных взглядах и решениях, противоречащих с каждой стороны? Наверное, это неважно. Наверное — ожидаемо. Ямамото знал последствия своего решения, не ждал одобрения и понимания, они ему и не нужны были. Знал, но всё равно — неприятно. Ямамото хочется сказать очень многое, но он ничего не говорит, смотрит на Гокудеру прямым взглядом, слушает. Ничего не говорит, даже когда тот сминает в пальцах ворот пиджака и резко дёргает на себя, когда оказывается слишком близко, настолько, что чужую ярость можно почувствовать, кажется, кожей. Ладно, это немного, самую малость, всё же раздражает. Нельзя так заканчивать, он знает. Нужно что-то сказать — знает. Нельзя соглашаться и оставлять всё на волю эмоций. Ямамото знает, но улыбается едва различимо, сдержанностью и эфемерным безразличием. Но разве дело только в эмоциях? Они лишь направляющая. Хорошо. Пусть будет так, Гокудера. Хорошо — никаких больше глупостей. Ямамото улыбается и говорит: «Ладно». — Легко соглашаясь со всем и обрубая все пути назад. Не потому, что его отношение изменилось, но, пожалуй почти всё равно, к чему придёт. Почти, потому что это — сущий самообман. Просто, наверное, так и правда будет лучше. Просто, наверное, нет смысла и дальше цепляться за то, что и без того шатко. У Цунаёши глубоко осевшие синяки под глазами и взгляд, затянутый свинцовыми тучами, их небо столь же сумрачно, как и они сами — отражением всеобщего напряжения, но с непоколебимой волей, несмотря на усталость; пиджак скинут на спинку стула, на столе — ворох бумаг и кружка с давно остывшим кофе. — Как ты? Ямамото поднимает на него рассеянный взгляд, улыбается- — Если собираешься соврать, то лучше молчи. — Цуна откидывается на спинку кресла и переводит взгляд на высокое окно, сцепляет пальцы в замок до побелевших костяшек пальцев: — Извини. Иногда Ямамото не понимает его, не понимает и сейчас: за что он извиняется? Если и есть человек в мире, который чист, несмотря ни на что, то это Савада Цунаёши. И пусть сам Цуна так не считает, пусть ему приходится принимать сложные решения — то нисколько не умаляет этого простого факта и не было ни одного человека, который думал бы иначе: некоторых это до сих пор раздражает, некоторые — не могут принять. — Это ведь не ты сейчас должен извиняться. — Ямамото смотрит прямо и перестаёт улыбаться, знает: одна из причин, из-за которой Цуна сейчас так напряжён — он сам. Возможно, Цуне кажется, что он недостаточно приложил сил, но сколь бы небо не было бы необъятно — невозможно дотянуться до всех и вся, как невозможно защитить каждого. Возможно, Цуне кажется, что он недостаточно уделял внимания Хранителям, но невозможно решить чужие конфликты. Возможно, думает, что если бы он успел, то всё сложилось бы иначе, но глупо отрицать очевидное: они все знали, что рано или поздно что-то подобное случилось бы, просто произошло это раньше, просто никто, кроме разве что Реборна, не думал, что это будет Ямамото. Цунаёши переводит взгляд на Ямамото и его губ касается слабая улыбка, сжатая тоскливым: «Но ты ведь не собираешься извиняться», — он не говорит этого, просто знает, знает и не может винить в этом, как не может винить в произошедшем, как не согласен с тем, что не должен этого делать. Произошедшее — его вина. Как босса. Как друга. Но Ямамото не собирается извиняться. Делать вид, что ничего не произошло — тоже. Он не чувствует ни жалости, ни сочувствия, ему не за что раскаиваться. Если ему за что-то и жаль, то только за то, что не оправдал ожиданий Цуны, поступился его принципами, которые они разделяли все, хотели разделять, но и за это не извиняется: он бы сделал это снова; и он — сделает, они понимают это оба. — Малой. Ямамото, кажется, не слышит. Он сидит на корточках перед мужчиной — ещё жив, — задумчиво крутит на указательном пальце чужой пистолет, смотрит, не мигая. У мужчины — рассечён глаз, некогда белая рубашка пропитана кровью, он не может шевелить правой рукой и, наверное, ему даже дышать тяжело. Ямамото не жаль его. Он не чувствует ничего, абсолютно ничего, и это должно вызвать хоть что-то, хоть какие-то эмоции, но ему всё равно. Ямамото вытягивает руку и упирается дулом пистолета в чужой лоб, клонит голову к плечу: если надавить на спусковой крючок, то как будет ощущаться эта смерть? Реборн всегда использует огнестрельное оружие, не было никого, кто был бы столь умел и виртуозен в этом, как ему это удаётся? — Такеши! — Скуало рычит и повышает голос, пальцы сжимает на запястье Ямамото, и только тогда он поднимает взгляд, смотрит какое-то время молча, тёмным взглядом, а после — выдыхает тихо и выпускает оружие из рук; оно с глухим стуком падает на пол, Ямамото — глухо смеётся сущей непринуждённостью. — Ха-ха, извини, задумался. Ямамото знает: Скуало беспокоится, хоть и не говорит этого. Знает: Беспокоится Цуна и Рёхей, Лал хотела поговорить. Глупое. Ямамото в порядке. Мощный взрыв сотрясает здание, стёкла не выдерживают давления и разлетаются в стороны, осколком вспарывает щёку. Ямамото отстранённо думает, что это неожиданно, но не задерживает на этом внимание; в этот раз ему досталось, но это совсем не повод останавливаться или отступать, он должен убедиться, что всё под контролем, что здесь — закончил. Зал совещания — посмертное фото: в центральном кресле человек с пробитой головой, она откинута назад, стеклянный взгляд пусто смотрит в потолок, вокруг стола — тоже самое, все мертвы; дорогое дерево залито кровью, кровь стекает на пол, пропитывая ковёр. Это не его работа, не его рук дело. Здесь есть кто-то ещё? Враг? Никто из Вонголы не оставил бы после себя подобное. Раздаётся ещё один взрыв, занавески у окна вспыхивают огнём, за ним, стремительным и голодным, Ямамото наблюдает почти завороженно. — Ты... Это и правда неожиданно. Он поворачивает голову назад, встречая чужой разъярённый взгляд. Когда они последний раз разговаривали? Наверное, Цуна тоже постарался — сделать так, чтобы лишний раз не пересекались без необходимости, понимая, что этого хотели оба. Гокудеры здесь не должно было быть. — Йоу. — В голосе Ямамото обманчиво не чувствуется напряжения, будто и не было ничего, будто всё — как раньше, и это кажется выводит Гокудеру только больше из себя; было бы ложью сказать, что Ямамото не предполагал такой реакции. Он прекрасно понимал это. Понимал, но всё равно не успевает среагировать — тот оказывается слишком быстро рядом, вместо объяснений — бьёт наотмашь, с кулака. У Гокудеры тяжёлая рука и хорошо поставленный удар, Ямамото чувствует, как во рту скапливается кровь, но остаётся ненормально спокойным, только взгляд мрачнеет, тяжелеет. Он сплёвывает кровь на пол и вытирает рот тыльной стороной ладони. — Что ты здесь делаешь? — единственное, что говорит на это. Гокудера не отвечает, сжимает — снова — в пальцах ткань на его груди и вздёргивает, оказываясь — снова — слишком близко. Серьёзно. Это давно не смешно. — Теперь ты и сам решил сдохнуть?! Какого хрена, даже для такого идиота это уже слишком! — Ой-ой, Гокудера, но я же жив, — Ямамото — проклятая беспечность, но холод во взгляде он не пытается скрыть; он поднимает руки перед собой, будто пытаясь продемонстрировать, что в полном порядке и не собирается отвечать на агрессию агрессией, но не удаётся сдержать болезненного, когда простреливает грудь и плечо — об этом ранении он успевает забыть. Ах, чёрт. Это и правда раздражает. Пустые эмоции заполняет жгучим и живым, хлёстким и непримиримым. Это несвойственно Ямамото, это нелепо особенно сейчас. Почему он вообще должен выслушивать это? Почему Гокудера оказался здесь? И почему- -Ямамото рад видеть его.