Оттепель

      «Тебя нет уже год, — писала Элли Уильямс. — Но мне не больно и не страшно, лишь тоскливо порой, как, знаешь, когда ты ностальгируешь, вспоминаешь: и словно оказываешься в прошлом, в прошлом, где ты знаешь свое будущее. Я пишу тебе каждый день, и каждый день становится все легче и легче, и сегодня, восьмого марта, который ты называл днем, когда женщине вручили ружье, я хочу спросить: почему только апокалипсис по-настоящему уравновесил мужчин и женщин? Ну вот взять хотя бы Тесс, вот как бы к этой стальной волевой женщине относились, не случись никакого КЦИ, а какой бы была она сама? Стала бы она той, какой мы с тобой её запомнили, или взаправду существует в женщинах нечто определенно женское, ну, типа, такое нежное и мягкое, и потому-то без вспышки она была бы другой? До нашей ссоры мы могли разговаривать на тысячи различных тем, и я помню, ты, именно ты — самый тестестероновый мужик, которого мне приходилось встречать, — всегда оставался при мнении, что женщины ничуть не хуже мужчин, более того — могут быть морально и физически сильнее мужчин, что все зависит от качеств человека. Да, Марлина рассказывала мне про восьмое марта, что это типа день цветов, весны, женского счастья, поэтому праздник этот был полным говном, потому что, цитирую: мужики придумали праздник пениса, чтобы доказать свое превосходство, и чтобы, подчеркнуть разницу, придумали день влагалища — беззащитных маленьких бабенок, к которым причисляли всех женщин поголовно. И только ты объяснил, что это, черт возьми, не просто Международный женский день. Это день, когда женщине наконец-то выдали ружье. День борьбы, конец которой дал женщинам право на образование, свободу распоряжаться своим телом и участие в политической жизни страны. И ты говорил об этом с гордостью, ведь тебя всегда окружали сильные женщины. Ты считал меня сильной, даже когда я думала, что слабая, даже когда меня чуть не изнасиловали от того, что я не смогла за себя постоять. Ты…».       Элли вздохнула. Рука разболелась, затекла, точно в неё, как насосом, вдули ледяной воздух, и потому девушка убрала ручку и тряхнула ладонью, грязной от синих чернил. Она перечитала написанное, обнаружила пару глупых ошибок, но пока не стала исправлять. Она ждала, когда запястье перестанет пульсировать, вновь налившись кровью и расслабившись. И пока ждала — думала. Много-много думала. Джоэла Миллера не стало год назад, и убит он был жестоко, безжалостно, и, казалось, без повода, а если повод и был, Элли не знала о нём. Джоэл умер. Умер в луже крови, смятый и поломанный, как кусок мяса, что, когда Элли смотрела на него, она не могла понять, где его лицо, куда делись его всегда живые глаза, почему кожа такая липкая и красная, неровная и плотная, как волдырь. И вспоминая это, Элли сражалась с призраком боли, которую победила временем и собственной волей, убегала на кладбище, по которому блуждал весенний прохладный ветерок, и искала глазами человека, не отвернувшегося от её неприглядного, тяжелого горя.       А за окном снова расцветала весна: март вступил в свои права, и лёд, покрывший дороги, стал таять, снежные сугробы, высившиеся вдоль улиц и по бокам домов — уменьшаться, превращаясь в кристально-чистую холодную воду. Таял снег, обнажая зеленые молодые ростки, почки разбухли на голых черных ветвях, и ветер потеплел, налился желтым солнечным огнём, порой греющим щеки и кончики пальцев. Должно быть, по воротам кладбища пополз первый плющ, на деревьях, окружающих десятки красивых ухоженных могил, вскоре появятся крохотные плоды. К апрелю станет видно…       — Элли? — в дверях ванной показалась Дина. Мокрые черные волосы ниспадали по спине и темной груди, как ручейки чернил. Элли, сидевшая с ручкой во рту, подняла на неё глаза, вопросительно изогнув бровь. Вид у Дины был в высшей степени смущенный, хотя чем она отличалась от большинства нормальных людей, так это, казалось, отсутствием стыда. Но это на публику. Элли-то знала, что она умеет и смущаться, и стыдиться, и бояться сделать что не так, и всегда, когда она кому-то приносила неудобство, особенно если этот кто-то Элли, сильно волновалась. — Тут, э… Полотенце… мне очень неудобно стоять, пока здесь лужа натекает, и обещаю, что все вытру, но…       — Всё в порядке, — Элли отмахнулась от мыслей, занимавших её последний час, встала, положив ручку на записи, и направилась к стиральной машине. И, не оборачиваясь, продолжила: — И перестань каждый раз бояться мне что-то испортить. Ты у себя как дома, понимаешь? Твой халат и твоя зубная щетка здесь хранятся уже месяца три, а слив в душе обожрался твоими волосами на годы вперёд.       — Это только потому что у меня душ сломан!       — Ври дальше, Джесси сказал, у тебя все работает, как надо.       — А зубная щетка…       — Тебе её негде хранить? — усмехнулась Элли, залезая в стиральную машину.       — Нет, — в этот раз в голосе Дины послышалось нечто угрожающее. — Просто я храню её здесь, чтобы у тебя не возникло подозрений, что я пользуюсь твоей. Что, вообще-то, правда.       — В таком случае, — Элли мужественно снесла этот удар судьбы. Она встала, расправила влажное полотенце, которое напрочь забыла высушить. Оказавшаяся в очень неловком положении, ведь, считала она, даже мокрым людям лучше давать теплое, сухое полотенце, тем более своей девушке — вручила ей. — Мы квиты, Дина.       На губах Дины появилась улыбка, глаза блеснули агатом настолько черным, что с ним могло посоревноваться затянутое тучами ночное небо. Она приняла дар, не отрывая взгляда от Элли, и произнесла ласковое:       — Засранка.       — Кто бы говорил, — она не смогла противиться магии этого взгляда, этого волшебного, невероятного взгляда. Тепло разлилось по всему телу, и мысли превратились в нежно-розовый туман. Элли обмякла, словно находилась в самом сердце весны. Дина закрыла дверь, дабы Элли не смотрела на неё, и, судя по шуршанию, стала вытирать волосы. А девушка стояла, смотрела на закрытую дверь, и в розовом тумане стали появляться образы: вот Элли в минувший день всех влюбленных вручила ей золотое ожерелье, найденное при зачистке ювелирного магазина, вот Дина отвечает ей подарком на подарок — мягким, как пух, поцелуем.       Затем все рассеялось, и она вспомнила, что так и не дописала, не додумала. И потому, облокотившись о дверь, спросила:       — Слушай, а как ты относишься к восьмому марта?       — Да никак, — был ответ. — Праздник как праздник. Вроде девятнадцатого ноября. Два самых неважных, если на то пошло, не то что День Рождения, Рождество и прочее.       — Ты знаешь историю женского дня?       — Не полностью. Но вроде восьмого марта случился «Марш пустых кастрюль», организованный женщинами из текстильной промышленности, ведь платили мало, а работа была тяжелой. А в другой раз, в начале двадцатого века, если точно, на какой-то там конференции какая-то там женщина — кажется, Кларой Цеткин звали, — призвала всех женщин бороться за равноправие полов — точнее, за женское место с мире, где все права были у мужчин и почти не было прав у женщин, — и днем борьбы предложила признать как раз восьмое марта. Причиной тому послужило желание женщин добиться избирательного права.       — А ещё у каждого восьмого марта, начиная с двух тысячного года, была своя тема. Так в год вспышки, в две тысячи тринадцатом, темой дня была борьба против насилия в отношении женщин, — кивнул Элли.       — И зачем ты спрашиваешь?       — Да просто…       Элли подумала, говорить ли Дине, что сегодня она особенно много думает о Джоэле. Как странно, вспоминать о мужчине в Международный женский день, решили бы многие, но Элли считала, что настоящей феминисткой, феминисткой знающей и осознающей, она стала благодаря нему. Можно быть сильной, можно стрелять из ружья, можно готовиться стать частью ФЕДРА, можно надрать задницу, будучи существом «нежным и хрупким». Это никак не зависит от чужого мнения и чужой науки. Зависит другое — ценность этого дня, знание о нём и о себе, о том, какой долгий путь прошло человечество, чтобы женщин перестали считать робкими и слабыми. И как печально, что по-настоящему обрести равноправие и женщинам, и мужчинам помогло появление непобедимого заразного гриба и полчищ кровожадных тварей, бывших некогда людьми.       Интересно, а выжило бы человечество, оставшись при стереотипах? Если бы женщин считали глупыми и слабыми? Элли сжала губы. Ей подумалось, будь все так, ни она, ни её мать, не выжили так долго: если бы женщины не взялись за огнестрел и холодное оружие, если бы им не позволили это сделать, все бы погибло. Как погибло бы, окажись ситуация обратной: если бы в какой-то параллельной реальности слабыми и нежными считались мужчины, которых женщины, дескать, обязаны оберегать, как зеницу ока. Ведь на войне нет слабых. Есть те, кто стреляют, и те, кто заражаются… или погибают.       — Дина, ты считаешь себя сильной женщиной?       Дверь открылась, уголок её уткнулся между лопаток, и Элли поспешно отошла. Дина выглянула наружу, и в белых облаках пара суровое лицо, избавившееся от всей мягкости, казалось формой из стали.       — Ну конечно, — сказала она. — Если бы я считала себя слабой, я бы в жизни не бралась за свой пистолет — как сказал бы мой папа, не женское это дело. Но я сильная, и потому я стреляю, и стреляю метко. Или ты на что-то намекаешь?       — Ни на что, — тут же Элли побоялась огрести, если её ненаглядной в словах любимой почудится не то, что имела она в виду. Увидев её напряжение, Дина сразу успокоилась, обмотала белый плюшевый поясок вокруг талии и вышла, словно хвастаясь своими пушистыми очаровательными тапочками. Пару раз, наблюдая, как Дина шаркает в них, Элли думала воспользоваться ими, как она порой пользовалась её зубной щеткой.       — Ну ладно, — оглядев её, Дина довольно фыркнула. Затем заглянула за спину. — Ты в душ или продолжишь писать?       Решив, что беда миновала, Элли кивнула.       — Писать.       — Отлично, тогда я пока приготовлю суп. Надеюсь, суфражистки не будут против, если я займусь столь «женскими» вещами в день независимости и равноправия? — Дина очаровательно улыбнулась, и у Элли пересохло во рту. Как и всегда, когда она так улыбалась, когда подшучивала над Элли, когда видела, что Элли смущена, и пользовалась этим, а сама она никогда не была против: пусть пользуется этим смущением на здоровье.       — Думаю, все суфражистки гордятся тобой, — проронила Элли, но Дина уже гремела посудой, поэтому ничего не расслышала.       Элли, с трудом отрывая от неё взгляд, осторожно села за стул и склонилась над дневником. Из приоткрытой форточки дул свободный, холодный ветерок, заманивающий на улицу, охваченную борьбой весны и зимы. Март смахивал студеные пары, повисшие на сверкающей голубизне неба, отогревал землю, от чего та таяла, как сахар, как облачная сероватая глазурь, скрывшая небеса ещё в ноябре. Благоухали первые цветы…       Стало тихо. Тихо, точно в другом мире.       И вновь Элли окунулась в воспоминания о Джоэле. Её беспокоило, что прошел год, а она снова думает о навсегда ушедшем человеке. Человеке, чей гроб она лично несла к могиле. Тогда она разрывалась изнутри, точно ей вспороли сердце и вырвали из груди душу, словно вся ярость сволочи из Сиэтла пришлась не на кости Джоэла, а на её. Теперь осталось опустошение. Опустошение и печаль. Она знала, Дине доверять можно, ведь они вместе прошли через тернии скорби и чувства вины, преследовавшей и ту, и другую. Элли — за то, что узнала о случившемся слишком поздно, Дину — за то, что отвлекла Элли, не позволив узнать все раньше. И пускай на самом деле вины их в смерти Джоэла не было, им пришлось сначала себя простить, а Элли — отпустить его. Как отца. Как наставника. Как человека, который сделал её такой, какая она есть сейчас. Тем не менее, она пугалась признаться ей, как пугалась, что ситуация до сих пор её не отпустила.       Когда она продолжила писать, за окном, примостившись на тоненькой черной веточке, запел скворец.       «Ты утверждал, что я сильная, когда мы находились в том горящем здании, когда я тараторила что-то, что меня хотели изнасиловать, а потом убить и съесть, или изнасиловать, обрюхатить, заставить родить и лишь тогда убить и съесть. Я была напугана, напугана, ибо с самого раннего детства отравилась страхом, какой доступен в первую очередь женщинам. Ведь это женщин насилуют. Это их валят на землю, им ломают конечности, чтобы они не могли вырваться — и насилуют со всей жестокостью, на которую мучитель способен, — даже тогда руку Элли потряхивало, и сознание девушки уплывало в страшное прошлое, охваченное черным смогом и жаром огня. — А ты твердил, что не позволил бы, что я должна проснуться, ведь я сильная, я та, кто убила своего мучителя. Ты сказал: я люблю тебя, солнышко, ты со всем справишься. И я поверила, и верю до сих пор. Я справлюсь. Я выживу. Но я не спасла тебя, и тогда я думала, что дала бы себя изнасиловать, если это значило бы, что через пять лет ты останешься жив. А потом бы я выдрала Дэвиду член и раскрошила Эбби башку».       Она подумала. И продолжила.       «Я пишу все это, потому что ты научил меня: моя сила внутри меня, и не важно, хрупкая ли я девочка или мускулистая, высокая и крепкая, как кирпичная стена, женщина. Я есть я, и сила моя не в размере мускулов, наличие определенного полового органа и длине волос. Она в том, какой я человек, способна ли я простить обидчика, если это значит наконец разорвать круг насилия, и днями и ночами ухаживать за тяжелобольным, охотиться для него, искать лекарства, любить, как мать ребёнка. Но также ты показал: если кто-то считает меня слабой от того, что я девчонка, этому кому-то придется пожалеть. Спасибо за науку. Спасибо, ведь и сегодня я думаю о тебе, а ещё думаю обо всем, чего добились женщины, и радуюсь хвастаться Дине своими знаниями, радуюсь носить в себе знание, что моя любовь к Скарлет О’Хара и Саре Коннор не странная — потому что та же Марлина, к примеру, заявляла, что Скарлет не сильная и, более того, самая настоящая подстилка, а Сара из-за своей материнской натуры, материнского долга, априори слаба. Забавно. Ведь, когда я говорила с Марлиной о её лидерстве и сравнивала его с материнством, с заботой о ближних и всех, кто ей доверился, она заявляла, будто это не одно и то же. А когда я спрашивала, неужели я её слабость, ведь я ей, пусть и не родной, но ребёнок — ребёнок её подруги, — она сказала обратное: ты моя сила, Элли. Вот только сейчас я понимаю, и понимаю благодаря разговору с тобой: это слабость, самая откровенная, открытая слабость. Но в этом и есть сила — принять её, беречь, обнажать на весь мир. Я была твоей слабостью, и ты этого не боялся. Теперь моей слабостью стал ты, твоя потеря, твоя смерть, твои похороны, и я перестаю её бояться. Более того, у меня есть и вторая слабость, и зовут её Дина. И меня не пугает, что вы делаете меня такой. Сила видна на фоне слабости. Ярче свет горит во тьме».       — Эй, Уильямс, — не отворачиваясь от плиты, позвала та, чье имя секунду назад Элли вписала в новое письмо для Джоэла. Элли подскочила, решив было, что Дина имеет глаза на затылке. Она стала ждать, что Дина сейчас скажет, побранится на тему пустого холодильника или снова заведет шарманку, что Элли пора бы перебраться в дом Джоэла, ведь здесь ей явно тесно. Но она её удивила, заявив: — С восьмым марта.       — Тебя тоже, — Элли охрипла от удивления… и улыбнулась. Широко и радостно. — Ты, наверное, не слышала, но я сказала, что суфражистки гордятся тобой.       — О, Элли, я знаю. Я же их королева. Главная феминистка среди всех главных феминисток.       — И не поспоришь!       Элли сказала бы, что Дина сильная не только потому что она метко стреляет. Ещё её не пугало любить сломленного человека, не страшило говорить правду о них обеих. В дни, когда Элли приходила в себя после смерти отца, она была рядом, одно её присутствие наполняло Элли силами, и она жила дальше. Она заставляла себя есть, мыться, дышать свежим воздухом, смеяться, читать. И все благодаря тому, что Дина не испугалась приходить к ней и впускать в свою жизнь. Будь на месте Элли кто угодно другой, Дина поступила бы также: её сила в том, что она не отворачивается от людей, и Элли надеялась, эта сила окупается человеческой любовью и верностью, что после того, как Дина выслушает, поможет, её не оставляют на пороге жизни, как отживший себя материал. Элли так не поступила, ведь она любила Дину. И верила — другие не поступали и не поступят так никогда.       И сейчас, выныривая из мрачных рассуждений о жизни, отваге и отце, она оказывалась в обществе своей солнечной, веселой Дины. И в этом Элли видела и силу, и слабость.       «Заканчиваю сегодняшнюю запись. Обещаю сегодня сходить к тебе на кладбище и зачитать написанное. Надеюсь, ты ответишь мне, как и тогда, в день, когда я у твоей могилы читала детскую книгу про боевых котиков. Ты запоешь птицами и зашелестишь ветром в деревьях. Люблю тебя».       Она ощутила теплое, чуть влажное касание к своим волосам: это мягкие губы поцеловали её, и в груди сладко заныло от нежности, с которой Дина сделала это. Элли зажмурилась, расслабилась, ручка плавно легла на дневник. А когда она открыла глаза и задрала голову, то улыбнулась, стоило Дине зарыться пальцами в её волосы.       — Очень красиво написано, — сказала девушка. — Собираешься сегодня на могилу?       — Да, — ответила Элли. — Обещаю вернуться до обеда.       — Хорошо. Тогда передай ему привет.