риссюн (立春)

приласканным зверем нежиться меж твоих пальцев,

всеми дорогами ведомый к твоим губам

у чонхо торчал топор меж лопаток. не в буквальном смысле, конечно. это ёсан выдумывал себе подсказки-ориентиры, по которым мог вспоминать какой перед ним человек. у гнева дёгтем пламенел взгляд, сужались веки и зрачки, чёрные, как приобретённая во вспышке катастрофы слепота, и кожа, стянутая и выбеленная под суставами, багровела, надтреснутая и окровавленная. ёсан видел, как тихий и молчаливый чонхо превращался в зверя с выжженным на полюсе сетчатки первобытным желанием покромсать, разорвать, уничтожить. чтобы насмерть и едва тёплой грудной клеткой нараспашку. ёсан воображал, как чонхо склоняется над изуродованным полу-человеком и пересчитывает светлые хребты зубчатых рёбер. ровно шесть с каждой стороны — до остальных ещё предстояло добраться. конечно, этого не происходит. когда за жилым комплексом вблизи школы он натыкается взглядом на драку старшеклассников, где чонхо один, а их — пустоголовых, кровожадных, бешеных и аморальных — ровно четверо, ёсан останавливается из чистого любопытства: а чонхо в этот раз справится? шум падающих тел и разошедшегося по швам самолюбия остро задевает слуховой анализатор и отпечатывается в памяти обещанием, стать кошмарами. чей-то череп испуганно встречается с шероховатым бетоном, и он прилипает выемкой крови вдоль губ и ресниц. ёсан только лишь смотрит взглядом бесстрастного аналитика, почти механически. и в одночасье уходит, когда чонхо мимолетно мажет по нему краешком радужки, из сердцевины которой нерасторопно вылезает тот самый первобытный зверь, облачённый в тело человека. тогда ещё звуки вместо слов служили проводниками мыслей, а зубы, крупные и мягко сгнивающие, точили о тёплое мясо. ёсан это видит, даже когда за ним закрывается дверь, и думает, что, может, чонхо и выходит победителем, но с синяками не заживающими, как родимые пятна. у него их десятки, а у ёсана одно — над скулой, где волосы длинными тёмными прядями скрывают его. — это значит, что ты уникальный, — ласково тянет на себя мама и обнимает так острожно, словно ёсан способен надломиться и крошками сахара осыпаться на светлый ковёр. не найдёшь и не соберёшь. это хорошее воспоминание. мама, сшивает две переменные он, как повисшее на верёвке стиранное одеяло. пахнет свежо, ещё холодное, но солнце сделает своё дело и согреет его так хорошо, что не захочется из белоснежного кокона выбираться. мама в самом деле висит на верёвке. на кухне, где непривычно сдвинут к стенке круглый дубовый стол, и недопитая кружка чая с едва заметным отпечатком её губ, подведённых тонким слоем ванильного бальзама, стынет уже долгое время. должно быть, с самого утра, когда ёсан позавтракал, взял рюкзак и попрощался с ней, даже не взглянув на неё. сколько ему было? тринадцать? ёсан плохо запоминает числа, но всегда образы, выцарапанные им же на подкорке разума до глубин заштопанных, перетянутых чёрными полиэтиленовыми лоскутами коробок, в которых: глаза, голова, изящные пальцы, скукоженное сердце и опавшие вены. самые страшные вещи он прячет на задворках, и они копятся — копятся копятся копятся копятся — наслаиваясь друг на друга кривыми зеркалами, и звенят, когда наступает ночь или проливается чья-то кровь. чонхо — это рикошетом в полароид выцветших обрывков прошлого, лихорадочно сменяющих друг друга для целостности истории. как тёмно-серое кино. однако проплешины так велики, что вопросы слетаются друг на друга подобно антенным птицам. чёрным размытым пятнам в дымчатом полотне неба. ёсан возвращается в школу следующим утром. минги, высокий и дурашливый одноклассник-почти-что-друг, караулит его у дверей класса, чтобы нетерпеливо сообщить: — нужен свидетель. ты вчера видел драку, один из тех пацанов мой сосед. я ему должен, поэтому скажи учителю, что это чонхо зачинщик. — и почти молитвенно: — пожалуйста. ёсан медлит. он не привык вклиниваться костью в чужие разборки, ведь может и отхватить. а ещё он легко умеет отказывать, поэтому с ним сложно дружить. — получается, ты всё ещё должник. — что? о чём ты? — если я соглашусь, то будешь должен мне. как бы ты ни поступил, всё равно остаёшься в долгу перед кем-то. забавно, правда? минги молчит. в голове его шелестит покрывшийся пылью механизм. как маятник, думает ёсан. когда минги уходит в себя, взгляд его замирает, и где-то там на дне зрачка, пролетая, свистит маятник. тонкий, задушенный звук его мыслей. ёсан отступает в класс и весь последующий урок решает, чью сторону принять. ему отчего-то хочется получить по зубам, сплюнуть на асфальт, потерять гордость. что-то зудит в переплетении линий ладоней, просится наружу нелепым импульсом. в кабинете учителя светло. мартовское солнце льётся в чистые окна, окрашивая золотом пол. в кармане скомканная бумажка чуть щекочет бедро: «так ты поможешь или нет». без знака вопроса. ёсан не любит предложения, лишённые завершения. поэтому он дорисовал точку, смял бумажку и спрятал её в карман до ближайшей урны. и теперь ёсан стоит напротив классного руководителя, по правое плечо от него трое из бросивших вызов чонхо. один где-то должно быть потерялся. одноклассница упоминала мимоходом, что в больнице. ёсану всё равно. его желудок крутит от голода и мрачной ауры чонхо, стоящего по левое плечо. чуть позади, но ближе всех остальных. настолько близко, насколько он никогда не был. ёсану нехорошо. его тревожит мысль, что его может стошнить. — кан ёсан, расскажи мне, что ты видел. сердце сдавливает. почему он так странно на всё реагирует? где его хвалённый контроль над собой? конечно, никто ничего не замечает, но он-то знает. он чувствует, как его организм мелко сбоит: сперва желудок, теперь сердце, что потом? он не сможет говорить? — ничего. чонхо смотрит на него. пристально. загривок морозит. и учитель тоже смотрит, правда, растерянно, и трое справа — натянутая тетива. но ёсан их не боится. его скручивает изнутри кристалликами льда, и разрастается сердце, переполненное кровью. единственное, что пугает ёсана, непривычная ему реакция. на чонхо. он что, боится его? — что значит, ты ничего не видел? — меня там не было, — без колебаний врёт он. справа копошатся. застигнутые врасплох, обманутые обещанием минги, они давятся ругательствами и угрозами, вывернуть ёсана наизнанку, довести его до исступления, до хрипа и просьб. они всё ещё хранят молчание, но взгляды их громче и чётче всех вымученных слов. — я даже не знаю, где они подрались. можете спросить у минги, — и это камень, который прилетит ему в висок, — мы живем недалеко друг от друга и всегда ходим одной дорогой. — мне сказали... — кто? учитель бросает красноречивый взгляд на трехголовое существо, но оно смотрит исключительно на ёсана, наверняка, представляя, как сворачивается его шея под прямым углом. — может, там кто-то и был, но я не собираюсь вам врать и говорить то, чего не видел. и тогда ёсана отпускают, и его рвёт в школьном туалете, где кафель отпечатывается маленькими синяками на худых коленях, и голова пустеет, а в носу словно застревает металлический запах солёной крови. ёсан шмыгает носом, трёт его, но пальцы чисты. а во рту горчит, и в груди всё ещё тянется к желудку потяжелевшее сердце. оно размеренно стучит, но ёсан как будто бы потихоньку задыхается. он чешет ладони одну за другой, чтобы отвлечься, и опрометчивые поступки в нём гаснут. минги тормозит его на десткой площадке: брови сведены к переносице, взгляд обиженно-колкий, воротник мятый, вырвана пуговица. одна щека чуть розовее другой. ёсан не спрашивает, что случилось, но и не обходит его стороной. он легко соглашается, когда минги тихо сипит: — на пару слов переговорить. на экране телефона без малого седьмой час, площадка пуста, детские души спрятаны за занавесками близнецов-многоэтажек. ёсан морозит задницу на свежевыкрашенной бугристой скамейке, скребет по кислотно-зеленой краске, а под ней красная. усмехается про себя, хотя в этом нет ничего забавного. минги тянет время, не зная, как вывалить свои обиды и переживания. они ведь не совсем друзья. да, ближе, чем ёсану того хотелось бы, но недостаточно, чтобы он написал минги посреди ночи, когда страхи изуродуют ему позвоночник, и он скрутится под громоздким одеялом, глотая слёзы и сопли. он никогда не скажет минги: у меня в груди вата, я на грани того, чтобы залезть в землю и заснуть с мамой. я хочу не выдержать. хочу разорваться. мне не больно. мне совсем не больно. но что я чувствую тогда? во что эта боль перешла? ёсан режется о скол краски, и под ногтём начинает собираться кровь. он смотрит на тонкий кровавый полумесяц обесточенным взглядом, забывая и о минги, и о том, что куда-то шёл. — ты меня немного подвел. ничего не обещал, я помню, но... — но ты на меня злишься. — не очень. я стараюсь понять, почему ты просто мне не помог. это ведь было не сложно, правда? или ты из тех, кто готов умереть за справедливость? — нет. мне на них всё равно. — тогда почему? или... на меня тоже? ёсан давит большим пальцем на раненый указательный, кровь вытекает, пачкая оба пальца. минги тоже смотрит. он добрый. лицо у него такое — преданное. но он ещё ребёнок, от того вредный и часто ошибается. выбирает не тех людей, и не те люди к нему липнут, однако у него чистое сердце. настолько, насколько это вообще возможно. ёсан видит. ёсан хочет себе такое же. — разве мы не друзья? — пытается минги. голос его неуверенный, почти робкий. ёсан должен ответить искренне: нет. он ведь только так и умеет. или думает, что умеет. ёсан теряется. — я не хотел участвовать во всём этом, поэтому соврал. прости. — но теперь... — минги чешет лоб, затем спинку носа — подбирает слова. — слушай. их много, а этот... он один, понимаешь? но теперь они тебя ненавидят. и меня, кажется, тоже... но меньше. не так сильно, как тебя, и уж точно его. тебя могут прижать. как меня сегодня. ёсан слышит. он знает и не боится. равнодушно пожимает плечами: — пусть делают, что хотят. — и они сделают. минги смотрит ему в глаза встревоженно, честно, открыто. ёсан ценит это, но его глаза подобны искуственным, кукольным. в них ничего нет, как бы кто ни искал. минги некомфортно. он наконец понимает, что впервые остался со своим одноклассником наедине. точнее, вне школы, вне снующихся рядом людей. какие из них друзья? минги добрый и ещё глупый. теперь-то он понимает. — извинись перед ними. если получится это исправить — исправь. тогда мы с тобой доучимся спокойно и... — в этом нет необходимости. я разберусь, а тебе стоит меньше их бояться. они всего лишь школьники. такие же, как и ты. может, ты даже опережаешь их физически. подумай над этим. под ногтем саднит неприятно. ёсан шипит, пока оттягивает подушечком пальца стык ногтя от оголённого мяса, и медленно шагает домой, потому что спешить ему особо не к кому. никто не встретит его с горячей едой. никто не спросит, как прошёл день. никто не похвалит за хорошие оценки. ни сладкого аромата духов, ни нежных прикосновений рук к макушке, ко лбу, к щекам, к плечам. ни тихого смеха, ни новостей, накопленных за день то с телевизора, то с соседей, то с подруг. ёсан больше не слышит: "ты моё сердце, сынок. моя гордость". отец так не умеет. он исправно работает, не пьёт, иногда спрашивает сына о его самочувствии. редко когда говорит о себе или о своей работе. в их доме тихо, словно никто не живёт. а ведь и правда, там никто не живёт. два человека безучастно перебирают время, пока их потеря остатком костей под землёй во снах напоминает о себе. ёсан не мёртв. он хорошо питается, он учится, иногда смеётся вместе с классом над чьей-то оплошностью. ёсан живой, однако он часть той потери, что оставляет после себя чёрный холст, и его никто не решается заполнить. холст этот покрывается пылью. ёсан чувствует себя заржавевшим, чуть обездвиженным и онемевшим, и нет никого, кто был бы способен согнать с него пыль и дрёму. никто не заглядывает ёсану в душу, чтобы бережно её согреть. только чтобы оставить следы от подошвы, комки грязи и нестихающую обиду, перетекающую в злость. следующим утром в школе ничего не меняется. он садится за парту у дверей, неспешно раскладывает тетрадь в клетку, учебник по зарубежной истории, синюю стирающуюся ручку, ластик и карандаш. всё лежит ровно, потому что у ёсана имеются небольшие проблемы с беспорядком. он его ненавидит до той степени, что может начать дёргаться глаз. чонхо сидит за второй партой у окон. рассеянный утренний свет мягко ложится на его кисти, вытягивая на столе пальцев тени. чонхо смотрит на них задумчиво, и ёсан на мгновение погружается в это состояние отрешенности, когда весь ты обрастаешь коркой льда, далекий и безучастный ко всему происходящему в жизни. чонхо странный. замкнутый. тихий. ёсан понимает, как далеко зашел в своих фантазиях о человеке, которого совсем не знает, но ему, кажется, нравится видеть чонхо таким. думать, что он такой. потому что это ёсан странный, замкнутый и тихий. это он полностью потерял себя и не смог ничего больше, как спроецировать свои недостатки на другого. кого-то сильного, жёсткого, бесстрашного. ведь только так минусы, высеченные и брошенные на обозрение к ногам, незаметно натягивают на себя маску достоинства и преподносят себя в выгодном свете. ничего не меняется ни на обеденном перерыве, когда ёсан остается в классе и медленно дожевывает всухомятку свой бутерброд; ни после школы, когда звонки отключены, и учитель сам решает, в какой момент своих учеников отпустить. ёсан уходит домой, едва перекинувшись с минги взглядами. идет неторопливо, надеясь нарваться на неприятности, но и те избегают его. всё протекает, как ни странно, ровно. никто не поджидает его за углом, никто не толкает его в стенах школы, никто не обещает ему выбить зубы. и ёсан почти забывает о случившемся, пока день изо дня за ним следует тень. — кан ёсан! — как-то раз кричит минги. всё та же детская площадка, опустевшая и посеревшая под натиском дождливых дней. ёсан оборачивается. руки его мерзнут в карманах ветровки. — ты чего такой спокойный? — нагнав одноклассника, минги задаёт нелепый вопрос. каким ещё ему следует быть? — я имею в виду... ты что, правда не замечаешь? — о чём ты говоришь? — он ходит за тобой. ёсан хмурится. сердце потихоньку учащает свой ритм. он собирается обернуться, однако прежде уточняет: — кто? — чонхо. и качает головой ёсану за спину, а ему в одно мгновение становится до тошноты тревожно. неужели всё это время, что он шел домой, чонхо преследовал его? зачем? но это ещё не всё. ёсан смотрит назад, едва не теряя самообладание, а минги добивает его, когда говорит: — он уже не первый день так. я почему-то думал, что ты знаешь. но как он мог знать?! чонхо стоит у новостройки. смотрит на него, не скрываясь, словно это в порядке вещей преследовать своих одноклассников день ото дня. эта смелость в выражении его лица бьёт ёсана в солнечное сплетение с той силой, которую он не способен выдержать. живот крутит. неистово. — проводи меня до дома, — просит он минги. и ему даже не стыдно за умоляющий взгляд, которым он на него смотрит. ёсан трусливо сбегает, хотя привык оставаться со страхами с глазу на глаз. привык с гордо приподнятой головой встречать пугающие его вещи. но чонхо больше этого. ёсан не понимает его. он так и не научился считывать его эмоции и чувства. он не знает, что от чонхо можно ожидать, а потому проще позорно струсить и убежать. у него ведь меж лопаток свисает топор, а на дне зрачков, клацая пастью, безжалостно скалится зверь. разве можно от него ждать пощады? минги его не понять. он неуверенно соглашается, хотя на лице его написано с десяток вопросов. ёсан не в силах ответить ни на один из них. он идет так быстро, словно вот-вот сорвется на бег. — значит, не знал... — едва поспевая за ним, заполняет тишину между ними минги. — странно, конечно. обычно ты замечаешь всё на свете... — этого я не заметил, — сквозь стиснутые зубы, шепчет ёсан. в нём буря. глупость какая, но иначе его чувства не описать. клубок из растерянности, подожженного гнева, забытого страха и ему самому не понятного предвкушения. что-то безумное вцепилось в ёсана и стало его частью. — одно радует, — между тем продолжает мигни, хотя дыхание его на грани того, чтобы сбиться, — что он ничего не предпринимает. просто ходит за тобой, как бездомный пёс. — ему, главное, так не говори. минги хохочет. — это точно. останусь без зубов и парочки целых костей. ёсан молчит. в голове его месиво из противоречивых мыслей, а потому ему не до шуток минги. — но, по крайней мере, останусь, — широко улыбается одноклассник. больно счастливый для того, кто обзавелся парой-тройкой врагов. — интересно, что он тебя хочет? — мне всё равно, — и, хватаясь за железную ручку двери, ёсан резко распахивает двери подъезда. он злится. он злится так сильно, что готов срастись с этой дверью воедино и обрушиться на чью-нибудь голову. — спасибо. не оборачиваясь, не замедляя шага, он скрывается за лестничным пролетом и бежит вверх по лестнице, минуя все лифты и оставляя минги неловко таращиться в закрытые двери. тот, спрятав руки в карманах школьных брюк, мнется с минуту у чужого дома. сконфуженно думает: что теперь? а с другой стороны, какая ему разница? минги — это переменная в жизни ёсана, как и ёсан в его жизни. как чонхо, беспорядок дней или обозленные одноклассники. почему он вообще за ним пошел? минги за ёсаном. чонхо за ёсаном. и если минги мог неуверенно сказать, что сделал это ради благого дела — предупредить, то что ответит чонхо? — ты напугал его, — бесстрашно бросает минги, проходя мимо него, и, задрав голову к небу, ловит первые капли дождя. под рёбрами ноет от новых гематом, однако всё это мелочи. столько вещей, срезающих с него душу и смелость, стачивающих до тупого равнодушия, что с недавних пор его сложно задеть. однако он видит удаляющуюся спину ёсана и надвигающуюся на него угрозу в лице чонхо, и минги тянет уберечь, помочь, обезопасить. минги хочет дружить. его плавит от мысли, что не найдется ни одного человека, которого он с легкостью и счастьем в груди мог бы назвать своим другом. хотя бы одного — и это уже много, этого больше, чем просто достаточно. но затем он вдруг замирает: а почему бы не попробовать сейчас? шаг за шагом, по кирпичику собрать чужое сердце и поселиться в нем. минги так долго ждал, что кто-то найдет его, совсем позабыв об обратном. все это время он мог искать сам. он оборачивается. ветер, свистящий над головой и заползающий под намокшие пряди макушки, расстегнутый воротник рубашки и голые щиколотки, вбивается в минги колким холодом, вызывая дрожь. неподалеку стоит чонхо, тяжелым взглядом рыщущий меж темных и светлых окон. ни одна тень, очерняющая свет, не принадлежит ёсану. наверняка, он даже не рискнул подобраться к окнам. — зачем ты за ним ходишь? — громко спрашивает минги. глаза чонхо — оторванные от электропитания провода. летят искры и обещанные ожоги. кто-то кричит, вырываясь из кольца радужки. — чего ты добиваешься? — настаивает минги. с каждым произнесенным словом, в нем освобождается место для храбрости. поразительное и приятное открытие. панельные дома становятся свидетелями его удачи. чонхо молча отворачивается и идет куда-то вперед. не живет там, помнит минги, но твердый шаг, отдаляющий их друг от друга, позвякивает в широкой груди тревогой и сомнением. минги, глубоко вдыхая, расправляет легкие и во все горло кричит: — если не хочешь проблем, прекрати его преследовать! ёсан слышит. бежит к окну, залезая на стул и пачкая стекла распахнутыми ладонями. кончик носа сдавливается и чуть кривится в сторону, а ёсан таращится на улицу, с замиранием сердца наблюдая за горластым минги, глупым и отважным, и за чонхо, стоящим к нему спиной. уходи, просит ёсан его мысленно и отчаянно. он хороший, этот минги, только творит иногда безрассудные вещи. — уходи, — шепчет ёсан, стекло под губами покрывается толстым слоем испарины. силуэты искажаются, смягчаются, капли дождя раздваивают их. ёсан наблюдает за тем, как чонхо пропадает вдалеке, а минги стоит под нарастающим буйством дождя и ветра, и смотрит в исчезнувшую спину, заглушенным криком своим стремясь догнать ее. после — поднимает голову вверх, и чудится ёсану, что глаза его сталкиваются с печальными глазами минги. одинокими, как брошенный птенец со сломанным крылом. такого ни спасти, ни выходить, а он смотрит так, что заглядывает тебе в душу, и надежда его — единственное родное для него существо — согревает израненное тельце из последних сил. такие верят тебе и вверяют тебе себя. ёсан отлетает от окон, будто иначе ему прострелят голову. кровавый ожог на лбу взаправду мерещится. он трет чистую кожу и давит на закрытые веки глаз. давит до оранжево-желтых пятен под ними, чтобы чуть больно, но еще приятно. это не то, о чем он мог мечтать: чонхо, заметивший его существование, и минги, вцепившийся в него щенком. ему бы продержаться немного, а там другой город, новые знакомства, новая жизнь. ёсан забудет чонхо, забудет минги, оставит отца, перед каждым праздником обещая его навестить, но так ни разу не сдержав свое слово. и отец, поняв чувства сына, приняв его бегство от места, которое разорвало душу в клочья, вывернуло наизнанку все то хорошее, что хранили в себе детские воспоминания — смирившись со всем этим, отец приедет сам. из года в год, из раза в раз. таков был план ёсана с самого начала, и ни у кого не было права его искажать. однако чонхо стал его продолжением, как если бы запястье ёсана было приковано к его руке. чонхо ловил его задумчивые взгляды, подолгу не сводя глаз. когда подходил минги и угрюмо кивал головой в его сторону, ёсан готов был выть волком, лишь бы все это прекратить. эти двое сводили его с ума, и теперь топор, торчащий из-за спины чонхо, собирался пройтись по его горлу. нутро ёсана тлело на горячих углях, пока чонхо, не скрываясь, шел за ним, и у этого безумия не было конца. ёсан, подавив в себе громкие ругательства, протяжно выдыхает. позади чонхо. достаточно обернуться, чтобы их взгляды пересеклись. сегодня он промолчит, может, промолчит и завтра, и через день, и день после, но однажды негодование в нем разлетится на маленькие атомы, и ёсан словит тяжелый кулак лицом. но прямо сейчас он ловит исключительно тяжелый взгляд, и сам смотрит подстать ему. дождливый день лениво вытягивает из них краски. лицо чонхо кажется чуть более бледным, измученным и холодным, но менее злым. ёсан разворачивается и уходит, каждым кусочком тела ощущая следующую за ним тень. и каждый кусочек этот остается на земле, крошками хлеба подобранный людоедом. выпотрошенная сказка, небрежно склеенная теплой кровью, изуродована до неузнаваемости. ёсан вспоминает мрачный рисунок в середине огромной для ладошек шестилетнего ребенка книги. бордовые, черные, темно-синие пятна и линии, окоймляющие друг друга в грубых чертах лица людоеда будоражили его чувства. сейчас эта роль перешла чонхо. теперь, возвращаясь домой, ёсан больше не оборачивается. он насчитывает шесть дней с перерывом на выходной, а затем его выдержка дает трещину. день этот пестрит разочарованиями. в голове не сходятся исторические даты, имена и события; после — забываются формулы, ломается линейкая, царапая мягкую кожу. ёсан чувствует першение в горле и легкий озноб, переходящий в жар под конец дня. глаза слипаются, и противное головокружение, которое он старался игнорировать с самого утра, кишащим червями комком сползает к переносице, раздражая до сжатой челюсти и скрипа зубов. минги, на удивление, его не трогает, но тень, дикий зверь, людоед, человек с топором за спиной — все то, что вымучил изобретательный мозг ёсана для чонхо, все то, чем он был в его мыслях, но никогда достоверно и доподлинно в действительности — закидывает рюкзак на плечо и покидает класс вместе с ёсаном. в этот раз он становится ближе, словно расстояние и выверенная до взгляда аккуратность его действий больше не имеют для него значения. ёсан дышит поверхностно, тяжело. легкие шершавым языком лижет недомогание, и ёсан под мятежностью эмоций уходящего дня, внезапно сворачивает с привычной им двоим дороги и идет другой, чтобы скрыть их от посторонних глаз. он заводит чонхо меж домов, где заколочены окна и прибиты к бетонным стенам старые грязные стеклянные бутылки. когда-то недобитые, разбитые, по-свински брошенные. ёсан старается дышать глубже через забитый нос и едва уверенно встав лицом к чонхо, говорит сипло: — просто сделай уже это. чонхо хмурится, скрывая за непониманием явное удивление. то молчание, что долгое время хранил ёсан, наконец рассеялось дымкой. однако. — ударь меня, — почти просит ёсан. разбито и смиренно. чонхо неосознанно сжимает лямку рюкзака, сдерживая простест и разочарование, разом наполнившие его, пока ёсан тихим простуженным голосом продолжает выводить чонхо из себя. — избей меня. сделай то, ради чего ходишь за мной столько дней. — я думал, ты хорошо изучил меня, — и смотрит волком. ёсан шумно проглатывает вырывающийся из него кашель. упрямо держится на ногах, чтобы казаться нормальным, но желание рухнуть в объятия бугристых стен и земли медленно овладевают им. чонхо замечает болезненную бледность лица и скопившийся у кромки виска пот, однако не спешит загнать ёсана домой. — ты смотришь так, как будто под микроскопом. думаешь, что никто не замечает, но сложно не почувствовать, когда твой взгляд снова и снова направлен на меня. ты плохо справился со своей работой. я не собираюсь с тобой драться. — тогда зачем ты это делаешь? — это благодарность, — шепчет чонхо. ёсан понимает. но, когда он так уязвим, разочарование берет верх над благоразумием, и ёсан говорит то, что должен сказать, чтобы окончательно не втоптать в грязь и стыд себя в первую очередь перед собой же. — я защищал себя. — как скажешь. ненавижу, когда ты так делаешь, — сердится ёсан, не догадываясь, насколько схожи их с чонхо чувства и мысли. — возвращайся домой, я буду в порядке. а сердце на пороге кровотечения — так быстро и яростно бьется в груди. — шагай, — упрямится чонхо. — будь уважительнее, — в ответ едва ли не шипит ёсан. должно быть, с этого все и начинается. с пререканий, прячущих в себе робкую заботу. с утреннего сообщения: «ты же лечишься?». с перемирия с минги, крайне недовольного зыбкостью и непостоянством привычных ему вещей. чонхо рассекает скальпелем планы ёсана и вклинивается в две реальности: в одной — идёт с ним плечом к плечу, в другой — больше не собачится с минги. март незаметно сменяется апрелем, солнечным и зелёным, совсем молодым. уже здоровый ёсан, так ни разу не перекинувшийся с ним и парочкой слов с тех пор, как бредил быть избитым, сейчас по дороге из школы отстраненно плавает взглядом меж редкой листвы и набухающих почек. чонхо посматривает на него, все чаще возвращаясь к небу. там, в омытой долгими дождями синеве, повисли крупные, не движимые ветром облака. чонхо зачарован той тишиной и безмолвными взглядами, что день изо дня следуют с ними рука об руку. он все жаждет что-то сказать, но мысли ускользают раньше, чем чонхо успевает поймать их. или хотя бы понять. — поедим вместе? чонхо замирает. нет, все начинается с этого, когда ёсан ненароком роняет беспокоящую его мысль: — сегодня папа обещал вернуться поздно. как будто это что-то объясняет, и чонхо соглашается, не раздумывая, пребывая в тихом ужасе от того, что не понимает причину собственной радости. в доме ёсана прохладно и тесновато. маленькая прихожая и кухня, едва больше нее — это все, во что успевает вцепиться взгляд чонхо и исследовать, остальное плотно упрятано за закрытыми дверями из темного дерева. они садятся за пустой стол, пока медленно вскипает чайник, и до чонхо, наконец, доходит, что в сгущающемся затишье, тревожно тянущем их за грудные клетки, ёсан пытается избежать одиночества. даже с ним, с чонхо, он готов провести остаток вечера, лишь бы не быть одиноко сдавленным безмолвием этих стен. уличный свет, обрамляя его силуэт, любовно оглаживает контур пальцев. худых и бледноватых, с витиеватыми серпантинами вместо вен. чонхо хочется попросить его рассказать о чем-нибудь. например, о старой карге-тревоге, поселившейся в его сердце. а может о последнем счастливом воспоминании, бережно поцеловавшем его в щеки, или о детстве. чонхо припоминает свое ободком кремово-желтого солнца, юркнувшего в молодую траву. там, шагом по влажной земле, цветной ботинок по щиколотки тонет в пруду, где уже долгое время прохлаждаются прозрачные водомерки. маленький чонхо тянет к ним короткие пухлые пальцы и окунается в воду. ёсан — это благородного цвета занавес, таящий за собой изнанку разыгрываемой на глазах у всех сценки. обнаженная истина во всем своем несовершенстве, от того влюбляющая в себя все сильней. чонхо дергается. ёсан оглядывает его с подозрением и, отвлекаясь на зашумевший чайник, шаркает к плите. чонхо кладет голову на вытянутые на столе руки, лениво мажет полуприкрытым взглядом карих глаз по светлым стенам с крохотными синими цветами; по кафелю, местами забрызганному засохшим маслом; по батареям, посеревшим от тяжести лет; открытому окну с воздушным тюлем, трепещущему на ветру; по худым плечам, обтянутым белой рубашкой; по темной макушке, удрученно нависшей над двумя кружками чая. чуть сгорбленная спина, напряженно сведенные лопатки, острие локтя, оголенные запястья. чонхо зависает на чужом человеке, забывая моргать, и мысли, до этого момента витающие в его голове, внезапно испаряются разом. он не знает ёсана — и это единственное, что застревает меж черепных костей, бесцельно плавая в сером веществе и усыпляя бдительность хозяина. ёсан красивый — следующая мысль. когда он склоняется над столом, молча протягивая чонхо горячую кружку с красным чаем, опечаленные глаза его смотрят куда угодно, лишь бы не в глаза одноклассника. чонхо цепляет кончиком пальца песочное печенье, мягкое-мягкое в сердцевине, и откусывает большую часть, будучи по-настоящему голодным. а дело все в том, что они уже больше получаса ждут доставку на дом. чонхо достаточно двух минут, чтобы обглодать всю коробку со сладостями и ошпарить кипятком горло. — вкусно, — шепотом делится он, почему-то не смея говорить громче. ёсан кивает и, глядя в стол, аккуратно отпивает из своей кружки. о чем он думает? наверняка ведь, думается чонхо, в эту секунду он далек от этого места. может, дальше пределов их реальности, где-то в другом промежутке времени, годы назад схороненном памятью. или, быть может, ёсан затесался в паузу между вдохом и выдохом, и тишина, накрывшая их тонкой вуалью, проникла в тяжелую от беспокойства голову. чонхо сдается. разморенный теплом гаснущего дня, он начинает свой незателивый рассказ, не прошенный, но никем не отвергаемый. — почти три года назад, когда мне было четырнадцать, родителям пришлось перевести меня в эту школу, подальше от прежней, из-за драк, которым не было конца. уже тогда я знал, что ничего не изменится. наверное, отчасти потому, что я сам ничего не хочу менять, но я не хочу, потому что еще в прошлой школе я хорошо усвоил этот урок: в тринадцать, в четырнадцать, в пятнадцать, или чуть больше, или меньше — не важно, если над тобой смеются — бей сразу же. единственный способ не остаться с болью на сердце — самому сделать больно, и лучше физически. когда-то давно я умел по-другому и сейчас тоже умею, просто никто по-другому понимать не хочет, и тогда мне приходится говорить на их языке, а затем это становится привычкой. когда я пришел в твой класс, я не видел тебя, и ты меня тоже не видел, почему-то мне так до сих пор кажется. твой друг, минги, первое время пытался прибиться ко мне, был дружелюбным, а я ему не верил. мне, если честно, было даже противно. я таких знал, как облупленных — ну, это мне так поначалу думалось. сейчас я вижу людей иначе, под другим светом, понимаешь? не как тех, как раньше, пытающихся самоутвердиться за счет более слабых, потому что их родители ничего не смогли им дать, кроме равнодушия и побоев. и если раньше я смотрел на людей, окружающих меня, и видел их под тенью озлобленными и лживыми, то после, наверное, года два спустя, я внезапно очнулся, и все это благодаря тебе. ёсан если и понимает, то совсем немного. у чонхо плавится темное золото в глазах, облюбованное светом заходящего дня, а у ёсана дрожат пальцы, губы и, кажется, ресницы. он смотрит в ответ осоловело, будто обманутый чужой честностью, однако слушает так внимательно, так жадно, словно вот-вот, с минуты на минуту чонхо заберут с дуновением ветра, оставив ёсана крошиться о грядущие сумерки. чонхо, наблюдающий за оказываемым эффектом его слов, безжалостно-добросердечно продолжает: — когда я подрался в очередной раз, ты вызвал скорую. — это был не я! — внезапно протестует ёсан, на что чонхо впервые снисходительно ему улыбается. — это был ты. — говорю же тебе, не я вызвал скорую! — а, да, точно. ты попросил сделать это за тебя другого человека. — откуда ты... — я видел. встревоженным воробушком ёсан юркнул за кирпичные стены и пока судорожно объяснял прохожему, почему необходимо вызвать скорую как можно скорее, доказывая, что это вовсе не розыгрыш, вспотевший чонхо с косой ниточкой крови на подбородке поглядывал на него из-под тяжелых от пыли и соли ресниц. приехала скорая и оказала помощь не тем, кому она предназначалась изначально, и с тех пор ёсан старался не влезать не в свое дело. он точно знал, что представляет из себя чонхо: сильный и молчаливый, полностью способный за себя постоять. ёсану незачем было ему помогать. однако для чонхо все иначе. что тогда, что сейчас, он воспринимает случившееся под другим углом. вопрос, ворочающийся в нем все это время, теперь, расправляя плечи, находит свой выход: — ёсан. тогда ты, наконец, заметил меня? и ёсан будто смотрит на него впервые. красивые глаза, оттененные угасающим солнцем, мерцают по краям радужки и бьются жизнью в самом центре зрачка. чонхо его не торопит, а ёсан погружается все глубже в себя. размышляет: странный ведь он — этот чонхо. машет кулаками, выбивает зубы, смотрит пристально и зло, даже с ненавистью, предпочитает держаться викторианским особняком, ужасать людей своим холодом или оскалом, припечатывать грязными кроссовками к земле тупые лица и петлять за ёсаном, как за единственно-верным ориентиром. чонхо — этот жутковатый старшеклассник с широкими плечами и массивными кулаками говорит с ним — с ёсаном! — тихо и осторожно. подбирает слова, слушает внимательно, не грубит в ответ и вглядывается как-то не понятно. для ёсана, конечно. тот все думает, как расшифровать этот взгляд? как довериться этим глазам? у ёсана в груди разлетевшиеся семена одуванчиков: колются и щекочат, обволакивая сердце мягким пушистым куполом. невесомым, но значимым. — ты прав, — соглашается ёсан. — в тот вечер я осознал, что упустил некоторые вещи. например, появление нового ученика. — почему? — почему не замечал тебя раньше? — прошло некоторое время, как я перевелся к вам, но лишь спустя несколько месяцев ты смог это заметить. что отвлекало тебя? ёсан отворачивается, ищет защиту и успокоение в старых знакомых вещах. кухонные шкафы нежатся в рассеянном свете, протекающий кран медленно и бесшумно роняет капли воды, на полу, вдоль ножек тумб поблескивает пыль, едва досягаемая, сколько бы ёсан ни убирался. с фотографии на холодильнике на него смотрит мама. улыбка, смягчающая взгляд, все еще ему снится. что отвлекало меня? — бьется набатом мысль. когда я потерял тебя, я потерял ощущение времени? помимо нашего счастья, что еще ты забрала с собой, мама? — было... много всего, на самом деле. но я не хочу об этом говорить. — я тоже не люблю оставаться один. ёсан усмехается, по-прежнему разглядывая полоску пыли. хочется ее стереть, но еще больше хочется нелепо рассмеяться. вот только тогда чонхо примет его за сумасшедшего. — чаще всего мне все равно, но иногда накатывает. а затем раздается звонок в дверь и чонхо съедает все до крошки, вдобавок умудряясь съесть то, что ёсан предпочитает оставлять нетронутым. — нехорошо выбрасывать еду, — пальцы чонхо внезапно касаются его собственных. у ёсана лопаются невидимые пузырьки в месте соприкосновения, как кислые шипучие конфеты на языке, — мурашки ползут вдоль позвоночника, вколачиваясь в загривок. — я заплатил за нее, мне и решать, тебе так не кажется? — ты вредный, — сыто и весело заключает чонхо, чтобы в следующую секунду пробраться глубже в сердце ёсана: — но только с виду. когда ты прекратишь прятаться, минги обратится в полицию. — по-твоему, это смешно? чонхо белозубо ему улыбается. тонкая полоска обнаженных десен привлекает взгляд, и ёсан зависает чуть дольше дозволенного. у чонхо не улыбка — майская нежность теплого дня. и руки, оказывается, тоже мягкие. ими можно не только бить, но еще и аккуратно что-нибудь перебирать. ёсан все больше сомневается в правильности своего решения пригласить чонхо в свой дом и подпустить к себе настолько близко. разве это — много? критически много, — перебивает он себя. нет, этой же ночью грезит ёсан, все начинается не с этого, нет. все начинается немногим позже, когда чонхо становится в его доме частым гостем, а еще с того момента, когда на следующий день ёсан приходит в школу и, вновь уткнувшись рассеянным взглядом в затылок чонхо, напарывается на его едва заметную улыбку. в то мгновение ёсан чувствует, как увлажняются ладони и пересыхает в горле. он не осмеливается улыбнуться в ответ, слишком удивленный внезапной беспечностью чонхо, однако в груди его творится нечто катастрофично безумное. ёсан просит свое сердце сбавить обороты, выровнять пульс, даже дышит для этого размеренно, глубоко, но теперь этого недостаточно. ёсана подташнивает, слегка знобит, и он думает, что пора бы перестать доводить себя до такого состояния, но вот он — чонхо — все еще на него смотрит. и улыбка его... ёсан выбегает из класса. нет, свесившись с подоконника в пустом туалете, мысленно мечется ёсан, у этого нет начала. это было всегда. до того, как ты пришел. до того, как я заметил тебя. это всегда жило во мне, мы просто ждали нашего столкновения. — как глупо! — не удержавшись, орет в окно ёсан. — глупо! глупо! глупо! глупо! глупо! и учитель, услышавший его крики за стенами, врывается к нему, чтобы отругать. ёсан не маленький, но он ужасно расстроен своим первым за все школьные годы замечанием. — это он во всем виноват, — дуется ёсан, пока рядом сидящий минги заторможенно пялится на него, не решаясь уточнить, кто и в чем виноват. догадывается ведь, что дело все в чонхо. чонхо. хитрый кот. зубастый и одичавший. он встречает ёсана с минги весь взъерошенный, тяжело дышащий, с запачканным кровью белым воротником и грязными рукавами, закатанными до локтей. минги смотрит на него разочарованно, но чонхо это едва заботит. главное, что во взгляде ёсана мелькает встревоженность, и губы его приоткрываются в не озвученном вопросе. чонхо хочется услышать его мысли, хочется быть приласканным чужой заботой, но он так давно отвык быть слабым перед кем-то, с оголенным добротой сердцем, что это к лучшему — его молчание. — он — сплошная проблема, — ворчит минги, и ёсан грузно кивает, будто голову его перевесили мрачные мысли. — прекращай размахивать кулаками, — трещит минги, словно не он месяц назад всеми возможными способами избегал этого зверя. — мы скоро выпустимся — во взрослой жизни ты продолжишь поступать так же? — не читай мне нотации. ты не достаточно вырос для этого. весна превращается в сплошной конвейер из солнечных дней. те смазанным светло-зеленым штрихом отпечатываются на чистом холсте, лишенные опоры и подтекста. ёсан помнит каждый день, потому что все они похожи друг на друга, и от этого впервые тепло и спокойно. папа не спрашивает его, откуда на лице сына не свойственная ему безмятежность, граничащая с счастьем, однако сам перенимает оказавшуюся заразной легкую радость. он все чаще говорит о далеко идущих планах, бесстрашно заглядывая в будущее, и ёсан стирает свою еще и уже не существующую жизнь, в которой он покидает отца и город и никогда больше сюда не возвращается. потому что он впервые позволяет себе подумать, что может соскучиться. он не рассказывает чонхо о своей потере, но чонхо его ни о чем и не просит. настоящее ласково согревает юные сердца, обещая безоблачное завтра, пока однажды в полдень не раздается протяжный звонок в дверь, и ёсан, переглянувшись с чонхо, поспешно шуршит в прихожую. на пороге стоит минги с запечатанной упаковкой пирожных и непролитыми слезами, замершими по краям век. высокий и сильный минги, без привычных для всех широкой улыбкой и озорным блеском в глазах. ёсан чувствует, как скручивается собственное сердце под хрупкими ребрами, и, мягко ухватившись за запястье друга, торопливо тянет его за собой. минги не удивляет присутствие чонхо — он садится напротив, и первое время никто не спрашивает его, что случилось. минги дают время собраться с мыслями и, быть может, наконец обронить горячие слезы на пушистый ковер. — мы уезжаем, — хрипит минги, и каждый в комнате отчетливо осознает, что дело далеко не в этом. точнее — это крохотная часть той беды, что сжевала минги нервы. — после окончания школы? — да. — а как же университет, — спрашивает чонхо, — в который вы собирались поступать вместе? минги смыкает опухшие веки. внутри него скребет от желания взвыть и распластаться на полу обреченным и безнадежным ошметком от человека, ведь во рту зудит невысказанное и невыплаканное отчаяние. доведенное до абсолюта, оно раздирает его изнутри. та история с дракой чонхо и ложью ёсана имела свое продолжение. будто оттененный ручеек, тонкий и бесшумный, она текла вдоль солнечных дней, напоминая о себе разорванными учебниками, сломанными карандашами, испачканной краской обувью, исполосованным мелом рюкзаком. она жила за гаражами, мимо которых каждый вечер проходил минги, и ждала его, чтобы обрушиться синяками и порезами. пылью во рту, комками грязи под разодранными ладонями и ногтями. она следовала за минги до самого дома, а там полноценно вросла в его реальность, потому что он не мог больше справиться. мама положила перед ним тарелку с горячей едой, села напротив, аккуратно скрестив на столе холодные, подрагивающие пальцы рук и, так ни разу не подняв на него взгляда, сказала: — сегодня меня уволили с работы, минги. думаю, нам пора возвращаться домой. случилось это из-за соседского мальчика, которому минги обещал ёсанову ложь, и прогадал. злость, зародившаяся в минги в то же мгновение, переросла в нечто необъятное и страшное. все следующее утро он провел с чувством ненависти, ощутимым каждой клеточкой тела, к четырехглавому существу. он не мог есть и едва мог отвечать на уроках, в перерыве между ними избегая любого контакта с ёсаном, или чонхо, или с кем-либо еще. он боялся сорваться, хотя это все, в чем он нуждался. никто не заметил его ярости, никто не заметил, как он притих, и минги был рад этому. после занятий он выбежал из школы одним из первых. выбежал и несся, не останавливаясь, до того самого места, где обычно они прятались, обнажая свои кулаки. в легких пекло и тянуло. минги замер неподалеку, весь перекрученный, доведенный до предела желанием впечататься болью в чужое равнодушие. злость, лихорадящая в нем бесформенным и безразмерным пожаром, оказалось, все это время в нем гнила. из минги словно выбили весь воздух и все силы, пока он стоял и молча наблюдал за тем, как избивают очередного невинного школьника. слабака. и он сам, вопреки всему, ощутил себя самым ничтожным и слабым человеком. слезы вздулись в животе, стремительно поднимаясь к горлу. минги качнулся и заторможенно двинулся к своему дому, а там, не осмелившись даже войти, бросив рюкзак в прихожей, сбежал вниз по лестнице, ведомый горестным чувством отчаяния и беспомощности. потрескавшиеся сосуды в глазах, покрасневшие кончики ушей и раздувающиеся крылья носа — минги стал живой картинкой испытываемой им боли. — я облажался, — говорит минги мертвым голосом, и ёсан рвется возразить ему, вот только не может — кажется, он понимает его чувства и мысли. — не будет никакого университета. нам не хватит на него денег. я пойду работать, чтобы помочь... но дело не в этом. все еще нет. минги глотает не пролитые слезы не по этой причине — злость, вывернувшая его наизнанку и обратившаяся тихим отчаянием, засела глубоко в нем так прочно, что он больше не знает, как от нее избавиться. а возможно ли вообще это? худые руки ёсана обнимают его за плечи, и минги, в необузданном порыве хватаясь за него, срывается на плачь, превращаясь из большого и несокрушимого в маленького и поколеченного. минги хотелось спрятать от всего мира и согревать обещаниями, что они со всем справятся. они будут рядом. ту надежду, облаченную словами, которой ёсан был лишен, он собирался отдать минги искренне и безвозмездно. потому что они стали друзьями. правда, им всем это еще предстояло осознать. когда есан и чонхо остаются одни в тишине ночи, подсвечиваемой уличными фонарями и обдуваемой северо-западными ветрами, чонхо вдруг говорит, что не может решить эту проблему, и ёсан не успевает его остановить — от нас это не требуется, ведь минги приходил за другим, — тот раскалывает совесть ёсана надвое: — я изобью их до полусмерти. что-то щелкает, подобно расправившимся позвонкам дикого зверя — отголоски его гнева опаляют им головы. блеск металла мелькает меж лопаток чонхо. и ёсан, завороженный набухающим ужасом, его не отговаривает. если и живет что-то безумное в сердце семнадцатилетнего юноши, то это всегда умерщвленная печаль, заточенная под хладнокровие и злой оскал. чонхо никогда не рос обнищалым, забытым или одиноким. он не знал безразличия родителей, пустых криков и громких слез. для него было загадкой, почему у некоторых детей загораются щеки от удара материнской ладони, почему они не могут остаться на детской площадке подольще или выпросить сладость, как у другого ребенка. он смотрел на вихрем мелькающие рядом с ним чужие жизни, задумчивый и озадаченный. еще маленький, чтобы понять многолетний гнев людских душ, но достаточно умный для тихого вопроса маме с папой: — того мальчика не любят, я прав? простой для него вопрос, прогремевший на всю площадку. взволнованный вздох матери и низкий поклон отца в качестве извинения перед возмущенными родителями мальчика, который поглядывал на чонхо испуганно — вот, во что вылилось тогда его любопытство. чонхо не мог знать, что со временем его здравые размышления на пару с прямолинейностью перевесят чашу весов чьего-либо терпения, и зубы окрасятся в красный. для маленького чонхо это было открытием. для чонхо, который стал старше и сильнее — правилом. он так и не переделал свой характер в угоду другим, не стал мягче, боязливее, тише. чонхо вырос и продолжал расти сильным, волевым и несгибаемым. кровь, засохшая по краям ноздрей, на губах, костяшках и меж пальцев, обратилась в привычный ему аксессуар, словно заклеймила — теперь мы пойдем с тобой по жизни нога в ногу. ты — крошечная часть меня, я — последствие твоих решений. чонхо не боялся сломанных костей, выбитых зубов, разодранной кожи, испорченных вещей, но и никакого удовольствия от этого не получал. единственное, что пришло к нему со временем — это привычка молчать. реже открывать рот, но с завидной периодичностью размахивать кулаками. родители просили его остановиться. вся семья усаживалась за стол, удрученная, растерянная и малость разочарованная, и разговор их, будто изживший себя сценарий, все меньше задевал стурны души школьника. поначалу он пытался объяснить им, почему не может поступать иначе. соглашался с каждым их словом и рушил его контраргументом, ведь тот небольшой мир, в котором ему приходилось существовать, отличался от того, в котором жили его родители. взрослый мир против школьной жизни. иногда чонхо задавался вопросом, помнят ли они себя из тех далеких времен, и сталкивался с неизбежным сожалением в их глазах. они помнили. они желали ему иного: лучшего, спокойного и светлого. в какой-то момент чонхо просто устал спорить. он решил, что проще будет пообещать завязать с драками и провести очередной день по обыденной для него схеме, а затем извиниться и пообещать снова. ложь, очевидная всем; прощение, лишенное раскаяния. чонхо и его родители научились жить во временной петле, неизменной и их расстраивающей. чонхо, сам того не ведая, выдрессировал в них терпение и смирение, в себе — тяжелый взгляд, твердость ударов и черствость по отношению к большинству своих одноклассников. так было до тех пор, пока чонхо не заприметил ёсана. точнее, пока сам ёсан ненароком не обратил на себя его взгляд. и теперь чонхо следовал за ним, то взглядом, то шагом, будто примагниченный, привороженный, прикаянный. чувство, зародившееся в его груди, по-тихоньку росло день ото дня, однако он не стремился придать ему словесную форму или как-либо открыть и преподнести ёсану в дрожащих ладонях и с оголенным сердцем. все меняется в школе. ёсан приростает к притихшему минги, практически не покидая его ни в школьных стенах, ни за их пределами. ёсан смотрит пристально, словно ждет от чонхо резкого движения или слова, а чонхо ничего не остается, кроме как молча ощущать его взгляды и тоже ждать, вот только другого. чонхо наблюдает за теперь трехголовым существом, едва радуясь тому, что одна из его частей отвалилась. самая тусклая и бесполезная. ему же — чонхо и тому парню — лучше. проще. чонхо выжидает лучший для себя момент, чтобы пригвоздить самую презренную голову к бетонной стене и превратить ее лицо в месиво. минги вряд ли оценит этот жест доброй воли. «даже спасибо не скажет», — предвидит чонхо и все равно следует за тройкой, поджигающей его кровь. у чонхо все выверено до идеала. он знает, с какой стороны подойти, как не оказаться замеченным ими раньше времени и быть пойманным кем-то извне. например, школьным учителем или прохожим. все досканально просто, потешается чонхо, вот только случается непредвиденное. когда он валит с ног обидчика минги и едва не ловит затылком чужой увесистый рюкзак, ёсан влезает. худой, взволнованный и решительный. «такой красивый...» он отталкивает от чонхо своего одноклассника и выбивает из него дыхание вместе с задушенным стоном болезненным ударом ноги в живот. а сам валится на землю, потеряв равновесие. тогда-то и пугается чонхо, потому что есть третий человек, и он молниеносно меняет свою первоначальную цель на ёсана. «глупый! такой глупый и красивый...» сердце чонхо тяжело стучит у адамово яблока, стремясь выскочить наружу ошметком мяса и крови. он не помнит, как прикрывает ёсана и весь его план летит к чертовой матери. боль в челюсти и страх за другого человека туманят ему рассудок. чонхо не привык терять себя в беспокойстве за кого-либо, особенно, в такие уязвимые мгновения. — выблядок! — кричат ему в спину. — я тебя выпотрошу! — шипят ему прямо в лицо. — я... ёсан останавливает его от самого страшного. иногда чонхо теряет контроль. блеск его глаз меркнет, охваченный темнотой. что-то чудовищное обволакивает его сердце, и чонхо поддается ему. он поддается. — достаточно, — шепчет ёсан, намертво вцепившись запачканной в земле рукой в его плечо. а затем медленно соскальзывает подрагивающими пальцами к его ладони, и чонхо вдруг чувствует, что они мокрые. — это... дождь? если и живет что-то необузданное в двух юных сердцах, то это ярость, перемешанная с потом, кровью и дождевой водой, а исток их — страх и любовь. переплетенные пальцы рук, приглушенный нарастающим ливнем побег, запыхавшиеся вздохи, взмокшие макушки и лица, злость. много злости. чонхо прячет их под боком серой пятиэтажки. капли дождя теперь едва касаются их раскрасневшихся щек. взгляд, которым ввинчивается в него ёсан, морозит кости, выбивая смелость. чонхо хочется попросить не смотреть так на него. истерзано думает: я этого не заслужил. и благосклонно молчит, пока ёсана мелко трясет от пережитка эмоций. он хватается за руки чонхо, будто в лихорадке. на глаза наворачиваются слезы, и губы, тонкие и бледно-розовые, чуть дрожат в надвигающемся крике. чонхо тянет его к своему плечу за влажный затылок. жмется ближе, горячо и крепко обнимая лопатки. ёсан хрупкий, а еще, оказывается, безумно ранимый. он бездумно бодает чонхо под челюстью, и тот терпит вспышку боли, закрывая глаза и отдаваясь моменту. ёсана кроет. он всхлипывает, и плач, вырывающийся из груди, режет его легкие и глотку, задевая чонхо. чувства, похороненные на дне памяти, мысли, оборванные в зародыше, прошлое, приоткрывающее завесу настоящего во снах — все это кромсает ёсана, и чонхо знает, чувствует, видит. чонхо хочется забрать его слезы. еще никогда он не стремился залезть кому-то под кожу, чтобы соприкоснуться с чужой болью и отнять ее. и никогда прежде он не был так близок к провалу. — что ты наделал... — хрипит ёсан, давясь горечью и жаром слез. — я знал, но все равно... я позволил... мне так... тут, — и, вырываясь, безжалостно бьет себя по груди, тогда-то чонхо понимает, но ничего не может, только смотреть сокрушенно-преданно и не отпускать. — я так устал... это не заканчивается... не заканчивается, чонхо! — отдай мне, — между шепотом льнет щекой к родимому пятну. чонхо холодно и так отравляюще горько внутри, что тянет упасть на влажную землю вместе с ёсаном и там и остаться крохотными дикими цветами, забытыми всем миром в тени. когда рыдания ёсана себя исчерпывают, а сырость и пронизывающий ветер пробираются сквозь тонкие сплетения мышц и вен, чонхо едва слышно бормочет ёсану на ухо, замерзшее и покрасневшее в дождливый день: — давай вернемся домой и согреемся. не хочу, чтобы ты заболел... а дома тихо. бледно-голубой свет, просачивающийся меж трещин грозовых туч, обволакивает одинокие комнаты, полупустые от недостатка маминого дыхания. — сходи умойся, хорошо? — хозяйничает в чужом доме чонхо. — а я пока поищу нам сменные вещи. ёсан функционирует только благодаря его командам. он плетется в ванную, включает кран и больше не движется: изможденный, переворошенный, обесточенный. в зеркале отражается опушенный, потухший взгляд, прикованный к сливу, где вихрем закручивается вода. голова ёсана, подобно припухшей ране, зудит и колется. прикоснись — и боль отпечатается под зажмуренными глазами неровными цветными пятнами. в них разве что теряться и себя забывать. ёсан вдруг выворачивает кран до упора и окунает голову под поток ледяной воды. чонхо, как непрошеная подмога, заглядывает в ванную и оттаскивает его подальше от безрассудных действий. школьная футболка трещит, а ёсан валится чонхо на грудь. — я сказал, что не хочу, чтобы ты заболел, а ты, либо меня не понял, либо поставил себе обратную цель. думаешь, тебе станет легче, если ты не сможешь дышать и начнешь температурить? слышишь? я слягу вместе с тобой. чонхо старается изо всех сил. говорит уверенно, маскируя под твердостью голоса опухоль-беспокойство. не получив ни малейшей реакции, он огибает ёсана и залезает в ванну, утягивая его за собой. а затем включает теплую воду и смиренно дожидается, когда они вдвоем, теснясь коленками и взглядами, полностью намокнут, пригвозжденные потяжелевшей одеждой ко дну, как якорем. время замедляется, словно минутная стрелка дергается назад. чонхо смотрит на ёсана из-под мокрой челки, смаргивая затекающие в глаза капли воды, и взгляд ёсана, блуждающий по его плечам, выжигает в чонхо маленький лунный кратер в районе груди. чонхо чуть наклоняется, чтобы прижаться своим лбом к его прохладному — кончики их носов на грани соприкосновения. ресницы ёсана трепещут, а взгляд заколдован. чонхо едва удерживает себя от чего-то неопределенного, раскаленного до покалывающих мурашек на пальцах и щеках. на губах. чонхо не то говорит, не то просит, чтобы не обмякнуть в чужих зрачках не распустившимся ландышем: — отпусти себя, кан ёсан. я рядом. теперь, тебе больше не придется справляться с этим в одиночку. — с чем «этим»? — кусается ёсан. — ты хотя бы знаешь, что это такое, твое «с этим»? — не знаю, — признается чонхо. — но догадываюсь. ёсан хмурится и, кажется, мелко вздрагивает, потому что теперь они соприкасаются носами, и чонхо ведет от ёсановой скорби, облаченной в злость, и той близости, которой он ненароком подверг их. — когда ты впервые позвал меня сюда, я спросил тебя, почему ты был так рассеян, так отстранен, что заметил появление нового ученика спустя месяцы. ты как будто жил в себе, ёсан. ты прятался. и когда я спросил тебя, считай, ты ничего не ответил. вместо этого ты смотрел на фотографию, висящую на холодильнике. я видел твоего отца лишь раз, но никогда — твою маму. сперва я подумал, что она умерла, — ёсан закрыл глаза, кончик его носа проехался чонхо по ямочке над верхней губой, и ни один из них не отстранился, — а потом сразу же отказался от этой мысли. может, она от них ушла? я не знаю, что из этого правда. но знаю точно, что и то, и другое одинаково сильно ранили бы тебя. это не одно и то же: умереть и бросить. для нее, ёсан, это абсолютно разные вещи, но для тебя не существовало бы никакой разницы. ты скорбил бы по ней одинаково сильно в любом случае. вот, что я думаю. и думаю над этим уже давно, но спросить у тебя не решаюсь, потому что, во-первых, не хочу тебя снова поранить, как в тот день, а во-вторых, я боюсь, что все еще нахожусь на том уровне близости с тобой, как тогда, когда ты, наконец, обратил на меня внимание. я правда боюсь, что для тебя я все еще ничего и никто. ёсан роняет свою голову ему на плечо. пальцы отчаянно сминают мокрую рубашку. между сведенными зубами задушенный крик. ёсан плачет. он снова плачет, доведенный до предела. — я ненавижу... — вырывает из себя он слова горячие и темные, как угли. этот нервный срыв, эта чертова истерика преследовали его все это время на протяжении четырех лет, но почему-то дали себе волю только сейчас. словно катализатором его состояния стал чонхо. но правда заключается в том, что, ёсану чудится, будто в руках чонхо, оглаживающих его костлявые лопатки, само решение. быть может, всему. — я чувствую себя сумасшедшим... — ты не сумасшедший, кан ёсан. просто... ты слишком долго запирал в себе эту боль. наверное, не делился ею даже с отцом, и пришло время, когда ее стало больше, чем ты способен в себе удержать. я никогда никого не терял. я не знаю, что такое смерть, но мое сердце... — губы чонхо отпечатываются на ёсановой шее, ведь последующие слова он едва способен произнести громче шепота: — мне хочется просидеть с тобой вот так настолько долго, чтобы в тебе совсем не осталось этой боли. и хотя я понимаю, что это невозможно, я... просто позволь мне... в усыпляющей тишине, под отдаленный рокот кухонных часов, чонхо нежит ёсана в своих объятиях. время стирается в порошок, позабытое еще под открытым небом. все, что ощущает чонхо, это бескрайнюю печаль, перетекающую из одного сердца в другое. когда чонхо неспешно ведет своей влажной рукой по щекам ёсана, заменяя слезы на воду, кожа под пальцами словно воспламеняется. мягкая и горячая она просится быть поцелованной прохладным бархатом губ. но он не смеет. из ванны они выбираются молча. переодетые и опустошенные старшеклассники, не сговариваясь, перебираются на кухню. чонхо роется в шкафах, выбирая чайные пакетики по настроению, пока ёсан устало наблюдает, как чайник тихонько громыхает крышкой. пар рвется к потолку густым потоком и не спеша рассеивается, когда чонхо выключает конфорку. ёсан приходит в себя незадолго до катастрофы. кухню заполняет запах мяты, пальцы слегка обжигает раскаленный бок керамической кружки. в руках чонхо исходит паром похожая: чуть светлее, кремово-бирюзовая. и до ломоты под хрящами намеренно позабытая, но всегда знакомая. обманчиво доподлинное мерцание бальзама для губ мерещится ёсану в крохотное мгновение. он тянет руку как-то механически, вшитым на подкорке рефлексом порываясь выхватить мамину кружку, и замирает на полпути. в руках чонхо она снова обретает жизнь. «пусть на ней останутся отпечатки, — судорожно отбивается от навязчивых мыслей ёсан — на глазах нет слез, но внутри он все еще переполнен ими, — так нужно. мне это нужно». вопреки борьбе внутри себя, мечущийся взгляд и растерянное выражения лица его выдают. — что-то не так? — беспокоится чонхо. — и да, и нет. — как мне понять? — мягко улыбается он, а в глазах переворошенный клубок из сухожилий, перетянутых во имя рывка и спасения. — у тебя в руках... — чонхо озадаченно смотрит на свои покрасневшие ладони, почему-то не додумываясь перевести взгляд немного дальше на самодельную керамическую посуду, найденную в недрах кухонных полок за нагромождением маленьких цветных кофейных чашек и вытянутых помятых упаковок китайского чая. красных, золотых, черных. ёсан малость усмехается реакции чонхо и вкрадчиво объясняет: — эта кружка принадлежала ей. твоя первая мысль была верной, чонхо. она умерла. и я попытался спрятать то, что напоминало бы о ней. — но фотография... — она убила себя, — пригвождает ёсан, что-то темное пламенится в выражении его лица. у чонхо перехватывает дыхание. он думает, заранее коря себя за это, что вылить этот чертов чай, наилучшее решение. теперь он смотрит на кружку, и живот его наполняется тяжелой патокой перьевых облаков. чонхо мутит, однако он не в силах сдвинуться с места. — когда я вернулся домой, она... она висела над полом, с перекошенной в сторону шеей. я запомнил ее. это все, что я смог о ней запомнить. и нет ничего ярче тех минут, что я стоял и смотрел на нее, ни о чем не думая, ничего не чувствуя. а потом... я закричал. и не смог перестать кричать до тех пор, пока меня не оттащили оттуда. и я кричал по ночам, кричал на отца, кричал на ее похоронах, словно это все, что во мне было. она забрала с собой тишину, оставив мне слезы и полные крика легкие. почему ты не любила меня достаточно для того, чтобы продолжать жить, мама? это то, что ёсан не мог сказать чонхо. не мог сказать никому, даже отцу, крепко прижимающему его к своей груди. отцу, который целовал ёсана в макушку, и клялся забрать его боль себе, который извинялся так долго, что однажды просто не смог с ним заговорить. ёсан всегда порывался сказать ему, чтобы он не винил себя. но так ни разу этого не сделал, потому что... кто-то же был виноват в том, что произошло? — в день ее смерти эта кружка стояла на столе. она обожала пить кофе с молоком по утрам, но в тот день так и не допила из нее. было невыносимо на это смотреть, и я ее спрятал, — ёсан безрадостно ему улыбается: — ты всегда находишь не те вещи, чонхо? это шутка, но чонхо остро режется о нее. — думаю, наоборот. и смотрит прямо в глаза, выжигая на них свою верность. — я в порядке, — отвернувшись, через какое-то время шепчет ёсан. — теперь я в порядке. ложь, которой они оба позволяют быть. — тебе больше не хочется из нее пить? — вдруг смеется ёсан, и смущенное лицо чонхо, полное сожаления, добивает его. — прости. его хриплый смех — чонхо впитывает его в себя. все, что витает сейчас между ними, — последствие ёсановой скорби, но чонхо обещает себе пройти через это вместе с ёсаном и в момент исцеления стать для него новой ступенью. чонхо едва восемнадцать, но он верен чувству, поселившемуся глубоко внутри. нет ничего тверже его убеждений, и все, что им нужно, это время. чонхо умеет быть терпеливым. отец ёсана обнаруживает их на полу гостинной, уткнувшимися в телефон сына. чонхо похрустывает долькой яблока, часть которого подносит к губам ёсана в поразительно отточенной до автоматизма манере. незамеченной тенью отец проскальзывает в ванную комнату, и лишь шум воды выводит две завораженные головы из транса. ёсан поднимает глаза на чонхо, почему-то покрываясь румянцем. — что не так? — ничего, — отворачивается ёсан. руки отца — переплетение грубой кожи и нежных касаний. когда уходит чонхо, он мягко прикладывает макушку ёсана к своей груди, прямо над сердцем, и ёсан прикрывает веки, полностью распуская назойливые мысли. родители, должно быть, и правда все чувствуют. — как прошел твой день? — хорошо, пап. — однако, ты плакал. — немного. — и ладонь вся в царапинах. — подрался. ёсан чувствует, как голова отца чуть наклоняется, чтобы взглянуть на лицо сына. — полагаю, на пару с этим мальчиком? — его зовут чонхо. немного подумав, ёсан добавляет: — он хороший. — хотелось бы в это верить. почему подрались? — помнишь минги? — припоминаю. — он пострадал ни за что. некоторым людям стоит понять, что мир не принадлежит им, и жизни других не в их распоряжении. почему такие простые истины так сложно даются им? — значит, вы решили за него отомстить? — не совсем. я просто... не хотел оставлять чонхо одного справляться с этим. — а минги? — что «минги»? — его не было с вами? — нет, он ничего не знает. — то есть вы полезли драться за человека у него за спиной? предполагаю, вы не собираетесь ему об этом говорить? ёсан остервенело качает головой. отстранившись от папы, он с вызовом ему говорит: — минги не должен узнать об этом. — почему это? — он... ёсан заламывает пальцы, подбирая слова, но те от него прячутся, словно маленькие пугливые призраки. минги очень добрый и ужасно упрямый. если он узнает, что чонхо вступился за него, сложно предугадать, какой будет его реакция. разозлится ли он? почувствует ли себя оскорбленным? или набросится на чонхо с коротким, но емким: «разве мы друзья с тобой?». и все посереет, станет врождебным, потому что чонхо ему ничего не ответит. чонхо сам для себя еще ничего не решил. он — импульс, лишенный оправдания. ёсан не лезет к нему с разговорами о дружбе, ведь сам не до конца разобрался в своем отношении к минги и к нему, но он точно знает, что минги считает его своим другом, и не противится этому. в конце концов, они решили поступать в один университет, разве этого мало? — сложно объяснить, пап. просто пойми, что минги лучше об этом не знать. — хорошо, я не лезу в это. взамен, я надеюсь, что больше ты ни с кем не будешь драться. это опасно. ты можешь пострадать. — я обещаю. в школе, несмотря на жар дня, ёсана немного штормит. к началу второго урока он понимает в чем дело. его класс гудит, чонхо возращается от завуча, неозвученной руганью кромсая взглядом собравшуюся у последней парты четверку. что-то идет не так. ёсан взволнованно смотрит на минги. тот пожимает плечами, чуть выпятив нижнюю губу, мол, еще не знаю, что здесь творится. — слышал от девчонок, что чонхо хотят отстранить от занятий. почему — неизвестно. ёсан сжимает кулаки, и челюсть сводит от желания намертво вцепиться в усмехающееся ему лицо, однажды уже причинившее минги боль. на обеденном перерыве ёсан вбегает в кабинет классного руководителя и уверенно заявляет, что чонхо не при чем. но когда учитель, храня молчание, смотрит на него разочарованно, понимает, что, кажется, собственноручно накидывает на свою шею петлю. — ты уверен, что хочешь продолжать мне врать, кан ёсан? я поверил тебе в прошлый раз и сожалею об этом. ты один из образцовых учеников, потому ты продолжишь здесь учиться, но. это первое и последнее предупреждение. второго шанса не будет. постарайся не портить себе будущее. закончи школу достойно и позволь родителям гордиться тобой. ёсан цепенеет. когда его просят покинуть помещение, он продолжает стоять, опустошенно уставившись на пол. чонхо влез во все это, но ёсан был тем, кто даже не попытался его отговорить. потому что сам хотел причинить боль обидчикам минги. он надеялся, чонхо сделает все за двоих. и, несмотря на свое бездействие, он побежал за чонхо, а затем, обо всем позабыв — обо всех своих правильных решениях, о том, чему его учили родители, о том, чего он сам хотел, — ёсан себя отпустил. совершенные им ошибки вырисовывались у него перед глазами. — а как же чонхо? — ему придется перевестись в другую школу. — думаете, его примут? думаете, у него получится? до конца года осталось не так много, его выгоняют, ни в чем не разобравшись! разве это справедливо? — нет ничего справедливого в этом мире. есть правила, которые следует соблюдать, чтобы прожить эту жизнь без излишних сожалений. лучше позаботься о себе, кан ёсан. — вы не понимаете, — шепчет он, — это неправильно... — неправильно было начинать драку. — это был не!... — достаточно. я бесполезен, думает ёсан. я снова бесполезен. — есть неопровержимые доказательства, и они не в вашу пользу. — какие? — видеозапись. вот, куда делась четвертая голова. вот, почему он должен был схватить чонхо и отдернуть назад до того, как все обернется против них. минги ведь сказал, что справится. но его глаза... отчаяние, выгравированное в них, навсегда врезалось в сердце ёсана. может, чонхо вырыл себе яму, кишащую змеями, по той же причине? папа узнает обо всем тем же вечером. он долгое время смотрит на фотографию, примагниченную красным магнитом в виде дурацкого цветка к холодильнику, и думает о чем-то своем. возможно, о словах, которые стоит сказать сыну. возможно, о себе и маме. о том, как они пришли ко всему этому, и как много накопилось вещей, в которых он виноват. — прости меня, — шепчет ёсан, хотя с момента, как отец вернулся домой, он приказал себе молчать и не оправдываться. однако, ёсан слаб, и он нуждается в том, чтобы папа был на его стороне, ведь больше некому. чонхо не пришел на последнее занятие, весь день до этого избегая его. минги, кажется, обо всем рассказали, и до самого конца, он даже не взглянул на него ни разу. ёсан ушел в себя так глубоко, что почти не придал этому значения. — я не злюсь на тебя и не собираюсь тебя отчитывать. а ты... будь со мной честен. ты на меня злишься? — за что? — ёсан... он обнимает себя за локти. остатки солнечного света смягчают лицо отца. — ты знаешь, почему она это сделала? я давно хотел спросить это у тебя, но мне не хватало смелости... — а я ждал, хотя и боялся. я не знаю, почему она так поступила. что привело ее к этому решению. ты ведь помнишь, иногда мы ссорились. я задерживался на работе, она уставала, злилась, и мы ругались с твоей мамой, потому что я тоже был уставший и злой. может, она корила себя за то, что у нас так и не получилось. ты ведь знаешь, мы всегда хотели второго ребенка, но с этим так и не сложилось... — она ведь любила нас... ёсан хотел, чтобы это было вопросом, но голос его надломился, подвел его. — любила, — понимает отец. — конечно, она тебя очень сильно любила. и меня любила, я это знаю. я виню себя за то, что так и не смог узнать ее. я думал, что изучил все ее привычки, что понял ее, как понимаю себя самого, но когда я увидел ее... знаешь, сынок, первое, о чем я подумал до того, как полностью осознал случившееся, это то, что, наверное, я никогда не знал ее. даже на четверть. и иногда, смотря на тебя, я думаю о том же. какой на самом деле мой сын? о чем он думает? что у него в голове? поступит ли он точно так же со мной? это не дает мне покоя столько лет... — как и мне, папа. я боялся, что потеряю тебя. мы с тобой даже не разговаривали поначалу. избегали говорить о ней, ели молча, прощались молча. мне казалось, что ты на меня даже не смотрел. я думал, что все дело в том, что я похож на маму, но потом я начал бояться, что ты станешь другим. начнешь запивать эту боль или отдалишься от меня так сильно, что мы никогда не вернемся к прежним отношениям. я боялся, что ты перестанешь меня любить... — как можно перестать любить собственного сына, ёсан? папа ему улыбается, и ёсан тянется к его лицу, чтобы стереть слезы. — я не знаю, некоторые страхи абсолютно беспочвенны... я чувствую себя так, словно застрял в недрах тайги, и чем дальше я иду, тем мрачнее и гуще пространство вокруг меня. несмотря на то, что я стремлюсь к свету, темнота не желает меня отпускать, и я отдаюсь ей в руки время от времени. но сейчас я замечаю: темнота начинает редеть. я верю, что однажды она отпустит меня. хотя, быть может, это я должен ее отпустить. ночью вместе с шумом ветра и беззаботной юности оживает телефон ёсана. это первый раз, когда минги ему звонит, а не пишет бесконечный ряд однострочных сообщений. — да? ёсан немного напуган звонком друга, однако заставляет себя быть решительно смелым. — ты можешь спуститься вниз на площадку? — да. — и кричит в прихожей отцу: — звонил минги, я ненадолго, пап. тот не успевает опомниться, как остается в доме один. холод улицы кажется ничем по сравнению с выражением лица минги. тот сидит на скамейке, о которую не так давно оцарапал пальцы ёсан. вытянув ноги, чуть покачивая руками, сложенными на бедрах, весь в домашнем: в мягких серых спортивках, да белой футболке, поверх которой накинута темная ветровка. глаза у минги отстраненные. даже когда он смотрит на ёсана, кажется, будто он где-то еще. в двух мирах сразу. ёсан жаждет спросить: ты в порядке? думает робко, что глупо это. конечно, минги едва в норме, а в свете последних событий и вовсе, должно быть, в ярости на всех. особенно, на чонхо с ёсаном. ёсан садится ближе к краю. держит дистанцию, чтобы не раздражать минги сильнее, чем он, наверняка, уже. — я, вроде как, не кусаюсь, — басит минги. и у ёсана слегка расправляются напряженные пальцы ног. минги, вроде как, не собирается кричать на него и плеваться ненавистью. — извини. я не совсем понимаю, как теперь вести себя с тобой. у минги вырывается смешок. он облизывает губы, дергает пяткой в воздухе, нервничая. бесхитростно спрашивает: — может быть, как обычно? разве что-то изменилось? мы перестали быть друзьями? — нет. нет, для меня ничего из этого. — тогда веди себя со мной так, как вел прежде. как всегда, ёсан-а. — хорошо. прохладный ветер кусает ёсана за загривок и щиколотки. он ежится, терпеливо дожидаясь откровенности минги. а она будет, думается ему. конечно, иначе зачем бы он позвал. — сегодня я сделал сложный выбор, который в конечном итоге показался мне очень простым. когда я узнал, что же на самом деле случилось, я все пытался разгадать цель поступка чонхо. мы ведь с ним не особо-то и близки. ты — наше единственное связующее звено. я не просил о защите. не просил о такой глупости, хотя мне, если честно, было приятно знать, что инициатором оказался чонхо. ёсан резко поворачивается к нему, потрясенный подобным исходом. вариант, где минги улыбается их поступку, никогда не приходил ему в голову. — затем я все-таки расстроился. ощутил себя бесполезным и слабым. я думал, что в силах сам за себя постоять, но поступок чонхо словно отрезвил меня. и тогда я разозлился. сильно. не подумай — не на вас. я разозлился на них и решил, что к черту все, по сути, мне нечего терять. поэтому я пошел за ними. хотел, прямо как ты с чонхо, избить их до одури, хотя в глубине души понимал, что прилетит мне знатно. да и плевать. а потом, когда я увидел их, курящих за тем самым домом, пустых и никчемных, меня как будто бы перемкнуло. один из них заметил меня и ничего не предпринял. наверное, он понял, зачем я пришел. и, может быть, в ту минуту я выглядел не как всегда: бесхребетным и напуганным, с напускной дерзостью, которая ничто иное, как пыль в глаза. минги вспоминает, как остановится за мгновение до. снова. но в этот раз то была не трусость, а одно из самых разумных решений, принимаемых им. — насилие порождает насилие, — заключает он. — и я захотел разорвать эту цепочку. ёсан восхищен им. он первым обнимает минги, и тот смущенно посмеивается, прижимая к себе крепче ёсана. — спасибо, что стал мне другом, — вдруг шепчет ему в излом между шеей и ключицей минги. честно и открыто. ёсан задыхается в ответной благодарности, но не только ему, а всему миру. — мне повезло больше, — всецело плавится ёсан, и минги не может удержать себя от подразнивания: — ты мне льстишь. это прямая дорога к моему сердцу. ёсан хохочет, слабо шлепая по плечу друга. наблюдающий за ними из окна отец расплывается в самой признательной в мире улыбке.

***

...чонхо исчезает с первым днем лета. подобно погасшему хвосту кометы, он стремительно меркнет с горизонта ёсана. ёсана морозит и воротит от очередной потери, которой так просто становится его чонхо. — вы еще увидитесь, — обнадеживает его минги, однако улыбка его подрагивает в уголке рта, будто обнажая маленькую ложь хозяина. — ты сам-то в это не веришь, минги. — неправда. я верю. более того, иначе и быть не может. этот город, понимаешь ли, не так велик, чтобы никогда не свести дороги двух людей заново. — но зато велик мир, чтобы эти самые люди разбрелись по нему и никогда не столкнулись снова. — у нас есть интернет. — и его нежелание отвечать на мои сообщения. — ты звонил? — пару раз. минги обреченно вздыхает. — вообще-то, я тоже. может, он поменял номер телефона? — или впредь не хочет с нами говорить. — это странно... — еще немного, и я начну на него злиться. минги молчит, понимающе-сочувственно ему улыбаясь.

***

однажды он снится ёсану в тихое заледеневшее утро, когда капли дождя превращаются в корки льда, и холод пробирается под воротник пальто и рукава, оставляя после себя красноту и мурашки. япония оказывается еще более сырой и ветренной по сравнению с домом. минги кутается в огромный вязанный шарф темно-синего цвета и прячет руки в карманах длинного модного пальто, которое приобрел на днях, утащив с собой за покупками ёсана. тот пыхтит рядышком, дожидаясь вместе с минги автобуса. маленькая остановка с прозрачной крышей над головой едва защищает их от накрапывающего дождя, и аккуратно уложенные пряди волос предательски завиваются кверху. ёсан все реже вспоминает чонхо, еще реже — говорит о нем. минги никогда не напоминает ему о старом позабытом друге, думая, что так будет лучше для них. ворошить прошлое, как запрыгнуть в улей к пчелам, — можно остаться с шишками и жгучей, долгое время не проходящей болью. зачем им это нужно? — сегодня он приснился мне. минги удивляется, с доли секунды понимая, о ком идет речь. — и о чем же был сон? — ни о чем конкретно. мы сидели в одном поезде, в одном и том же вагоне, но как будто смотрели друг на друга через сотни окон. я все еще скучаю по нему, минги. — потому что он ушел с недосказанностью, так ничего и не объяснив. может быть, ты просто думаешь, что скучаешь, но на самом деле хочешь получить от него ответы. это как расстаться, не произнеся вслух ни слова о расставании. не поставить точку, понимаешь? — понимаю, но я скучаю именно по нему, минги, а не по словам, которые мы не сказали друг другу. мне это не нужно. честно говоря, я больше не знаю, чего хочу, чего жду... они садятся в не большой светлый автобус, запачканный свежей грязью поверх колес. внутри от силы четыре человека. они проходят вглубь, к пустующим задним сидениям, чтобы тихо разбирать чувства ёсана на составляющие. — и все же... — шепот минги перетекает в рокот, он старается быть тихим, но не умеет. — в детстве мама говорила мне, что именно в дождливые дни нам снятся ушедшие. — звучит жутковато... — да, если воспринимать это слово со стороны смерти, но я часто видел тех, кто просто однажды со мной распрощался. я думаю, иногда наши душа и разум тянутся к старым воспоминаниям и людям из них, потому что когда-то нам было хорошо с ними. но в настоящем это может немного ранить. не долго думая, ёсан играючи бодает минги плечом. — я все еще не понимаю, почему ты выбрал работу с техникой, а не с людьми. клиническая психология... ты был бы хорошим специалистом. — и я буду. ёсан зеркалит гордую улыбку друга. день обещает быть быстротечным и влажным. это их вторая осень в качестве студентов, и ёсан влюблен в каждое дождливое утро, несмотря на пробирающие душу восточные ветра и проворные ледяные капли, обжигающие оголенную кожу. время играет с ними в догонялки — ёсан едва поспевает за ним. не так давно они тряслись над вступительными экзаменами, а теперь проводят бессонные ночи перед семинарами и контрольными точками. не то чтобы что-то сильно изменилось, просто ёсан и минги будто выросли внутренне, возмужали, стали спокойнее. минги с легкостью находит общий язык с другими людьми, и к нему больше не тянутся бездушные и пустые. минги окружен светом даже в самые темные дни, и ёсан чувствует счастье за единственного друга, однако сам не спешит заводить новые знакомства, точнее — углубляться в них. осень осторожно сменяется зимой. ёсан возвращается домой к отцу в новогодние каникулы, не ощущая ни разъедающей тоски, ни слабости перед выцветшими воспоминаниями. время от времени мысли приводят его к детской площадке, где однажды его поймал минги и внезапно вывел из строя, когда указал на чонхо, все это время петляющего за ним. к чонхо, нарезающему ему яблоки, согревающему озябшие пальцы, улыбающемуся тепло и искренне — так, как ёсан думал, он не умел. к чонхо, который прижимает промокшего под дождем ёсана к своей груди, и промокшего под потоком холодной воды в собственной ванной тоже — припечатывает к себе, будто хочет с ним срастись, стать одним целым, чтобы отдать свои силы и забрать ту печаль, что грызет его многие годы. наверное, у ёсана нет ни единого шанса о нем забыть. времена года делают круг. ничего не меняется, но жизнь словно ощущается иначе. в начале февраля в разгар яркого праздника, ёсан стоит под навесом киоска, прячась от прямых лучей солнца в ожидании минги. прислонившись к тонкой холодной стене, он рассеянно пихает носком ботинка камешки на земле, теряя их из виду в мерцании снега. дурацкая привычка минги задерживаться потихоньку надоедает. ёсан сверяется с часами на руке — 12:03 — и вздыхает чуть раздраженно, вновь сбивая с земли оттаявшие комки грязи. тень человека полностью закрывает его от солнца, ёсан радуется и выпрямляется, собираясь осыпать минги своим недовольством, однако едва удерживает себя от подогнувшихся в дрожи коленках. сердце — его бедно-бедное сердце — учащает свой ритм, выбивая остатки воздуха из легких. ничего не меняется, помнит ёсан, и чонхо перед ним все тот же. темные глаза, с еле заметным блеском меж крапинок радужки, выразительный взгляд, затягивающий и приковывающий, широкие плечи, ровная осанка, греющиеся в карманах зимнего пальто руки. ёсан часто-часто моргает, что привести себя в чувство и, по возможности, избавиться от неожиданной иллюзии, но чонхо все еще стоит перед ним и смотрит пронзительно, лишая голоса и сил. у ёсана едет крыша, слезы булькают в горле. на огрызках смелости он делает крошечный шаг к чонхо и предательски неразборчиво шепчет, мешая японский с корейским: — а как же минги?... чонхо чуть склоняет голову к боку и, помедлив, вдруг смеется по-доброму громко с глазами-полумесяцами, так полюбившимися ёсану несколько зим назад. — прости, но минги пришлось тебе соврать по моей просьбе. он не придет. ёсан, переживая катаклизм во всех уголках души, поджимает губы. взгляд у него потерянный мечется по умиротворенному лицу чонхо, и только чонхо известно, как дрожат поджилки у него самого от страха быть отвергнутым. — могу я вместо него с тобой прогуляться? ёсан заторможенно кивает, хотя десятки заржавевших вопросов рвутся из него с неистовой силой. ёсан держит себя в узде, опьяненный и ошарашенный чужим появлением. аллеи центрального парка пестрят сочными красками и вспышками фотокамер. чонхо осторожно уводит его от людского шума, с титаническим усилием не вынимая ладони из карманов пальто, чтобы ненароком не взять ёсана за руку. по привычке, так и не изжившей себя. он затягивает с разговором, необходимость в котором отчетливо читается в его выражении лица. сердце чонхо взволнованно бьется от радости встречи и напряженно сжимается, не способное предугадать мысли и действия ёсана. хочется попросить прощения и спросить, как прошли эти два года вдали друг от друга. хочется не сводить с него глаз и подолгу обнимать в тени едва зеленеющих почек деревьев. хочется больше никогда его не отпускать и не расставаться. но выбор чонхо, когда-то сделанный из необходимости, а не истинного желания, грузом ответственности висит над головой и тянет за ребра к земле. чонхо робко произносит: — я хочу начать со встречной просьбы минги. он сказал, что ты можешь неправильно понять нас, поэтому... я написал ему не так давно. написал ему, потому что с тобой мне хотелось встретиться лично. я хотел видеть тебя, когда это случится. прости мне мой эгоизм, ёсан. ёсан молчит. в голове его, переполненной мыслями, слова лишь вяжутся в оборванные предложения. сейчас смолчать — благоразумное решение. — я взял с минги слово, что он ни о чем не расскажет тебе, и это, наверняка, стоило ему огромных усилий, — мягкая улыбка чонхо дергает за ниточки сердца ёсана. — так что не обижайся на него, пожалуйста. это все моя вина. — очевидно, — приглушенно ворчит ёсан. — я расстроил тебя... — и, заметив раскрывшиеся губы ёсана, поспешно исправляется: — это слабо сказано! я не просто расстроил тебя, знаю, но я струсил. со временем я понял это, но поначалу мне казалось, что я сбежал, чтобы вернуться другим человеком... — ты стал другим человеком, чонхо? — сам того не замечая, спрашивает на японском ёсан. — у тебя красивый японский. а у тебя — улыбка... — думает ёсан и слегка качает головой, вытряхивая из нее неуместные мысли. — ну так что? — не думаю. может быть, что-то и изменилось, но несущественно. — значит, ты все тот же? — да. думаю, да, но я хотел бы узнать это от тебя, когда мы снова... — давай сначала вернемся к твоему «побегу», — обрывает его ёсан, а сердце колотится в груди как ненормальное. — конечно... он еще не пришел в себя. недоверие собственным глазам сковывает шипами ёсана, поэтому все, что он сейчас может — это обороняться. — в тот день наш учитель намекнул мне, что я помеха, что мне не место в нашем классе, и с моим приходом репутация целой школы подверглась риску. как будто кроме меня во всей школе не существовало ни одного хулигана. даже если и так, мне было плевать, но потом он заговорил о тебе. сказал, что мы оба на грани отчисления, и если директор с натяжкой сможет простить одного, то двоих никто прощать не будет. — то есть... — нет, я ушел не из-за тебя, ёсан. я знал, каким примерным учеником ты был, и что мне откровенно врали. я ушел, потому что это было решением моих родителей, а я впервые не возразил им. отец был в ярости — он никогда так сильно не злился. сказал, что всему есть предел, и это был предел его терпения. а еще мне пора вырости и научиться держать себя в руках. и он был прав. меня отправили в пригород к дедушке. честно говоря, там очень красиво. но тогда, все что я видел, это шанс исчезнуть с твоих глаз, потому что я подвел нас, ёсан. я в тебя влюбился. ёсан оступается. чонхо ловит его за локоть, бережно притягивая к себе за талию. солнечный свет в широко распахнутых глазах ёсана затапливает радужку в густом меду. чистый темный янтарь обволакивает сердце чонхо, и тот смотрит глаза в глаза, лишенный мысли и дыхания. признание, так легко произнесенное им, бьется в груди ёсана беспокойной птицей. той бы улететь к небу, да только ребра сковывают трепещущие крылья. — ты... ты что?... чонхо сглатывает, пальцы его непроизвольно сжимаются на талии ёсана. того вдруг ведет сильнее прежнего, благо, чонхо не позволит ему рухнуть наземь. — я сказал, что... — чонхо отводит взгляд, раскаянное выражение лица сводит с ума ёсана. — прости меня. ёсан качает головой, нуждаясь совершенно в других словах. — и ты все еще... прежде чем чонхо что-либо говорит, ёсан опускает взгляд на его губы. — влюблен в тебя? — да... — да. «сегодня первый день весны», — зачем-то вспоминает ёсан — мимолетная мысль бесстрашно впархнувшая в его сознание. и, улыбаясь ей, он закрывает глаза. и тянется к губам чонхо тоже — решительно-отважно, а в груди бесконечная весна. она же — любовь, лишенная своего завершения. кристально-чистая, искренняя, безграничная, воздушная и приятно-горячая. чувство — в унисон пульсирует в сердцах, — облаченное в бессмертие.