Когда молчание — коррозия

      Почтовый автомобиль, как всегда, негромко сигналит перед воротами, прежде чем отъехать к соседнему дому. А затем вдруг, нарушив привычный порядок, дает звучный истерический гудок.       Эванс, вздрогнув, выныривает из утреннего поцелуя и возмущённо оглядывается через плечо, как будто хочет скопировать комиксного Галакселя с его выкрутасами и испепелить нарушителя взглядом сквозь стену.       — Кошка, наверное, дорогу перебежала, — объясняю я, потрепав его по плечу. — Сосед три штуки держит.       — В таком случае он очень неосмотрительный человек, — фыркает Эванс. — Нарушать чужой покой, не имея должного влияния — гиблое дело.       — Может, у него влиятельный любовник, как у некоторых, — подмигиваю я ему. Расхохотавшись, Эванс выбирается из моих рук.       — Не влиятельнее Его Величества, — заявляет он мне на полпути к ванной, — а раз так, я бы на его месте поостерегся!       Эванс сегодня проснулся последним — и то его разбудил я, когда попытался высвободить руку, на которой он бессовестно разлёгся — но мне это скорее льстит, чем раздражает. Кто как не я, верный слушатель его рассказов, знаю, что на самом деле Эв блестяще отработал навык подскакивать ещё до рассвета и тихо покидать чужие спальни — прежде, чем в них на него попытаются навесить какие-то обязательства. Не повод ли для гордости, когда бывалый ловелас не просто ложится в твою постель, но и остается в ней до утра?       С вершины отделанной мрамором лестницы я улавливаю чудный, волшебный запах готовящегося завтрака — и, без шуток, переполняюсь таким счастьем, что оно фиксируется удольмером, обдавая теплом правую руку.       На свою кухню я всегда старался пускать поменьше людей. Устроить там беспорядок легче всего, а беспорядка я не выношу. Исключением до недавнего времени был только Шифр — я его педантизмом горжусь как своим собственным, и каждый раз, когда Шифр делает на кухне что угодно, хоть заваривает чай, хоть помогает нарезать фрукты, она становится даже чище, чем была до его прихода.       Оба влиятельных любовника в список исключений попали автоматически, но я и об этом не пожалел — что Эванс, что Орланд крайне бережно относились к чужому удовольствию и старались не хозяйничать сверх меры, а поделить готовку на троих оказалось весьма выгодным решением.       Забыв о том, что, вообще-то, собирался забрать почту, я заглядываю за сливающуюся со стеной дверь и нахожу Орланда в весьма сосредоточенном виде, оглядывающим пол.       — Я не так плох, чтобы не суметь встать на ноги, — говорю ему я, переступая порог, но Орланд предупреждающе поднимает руку, вынуждая меня замереть. Изучив взглядом его ладонь, я не обнаруживаю одного из трех неизменных колец и быстро соображаю, в чём дело.       Плитка на полу светлая, а кольцо из чернёного серебра, вот только укатилось в тень под посудным шкафом и едва-едва блестело оттуда — даже мне приходится напрягать зрение, чтобы разглядеть. Присев, цепляю его пальцем и протягиваю Орланду, прежде придирчиво оглядев на наличие пыли.       — Держи.       Тот, отвлёкшись на вскипевший чайник, только подставляет мне ладонь, позволяя самому разбираться, куда пристроить кольцо.       По размеру оно лучше всего садится на мизинец, но я за разнообразие, поэтому украшаю вторую фалангу безымянного и целую кончики его пальцев — они пахнут чем-то сладким и ужасно калорийным. То, что нужно для раннего утра.       Выбравшись, наконец, на улицу, довольно жмурюсь от солнца. Что-что, а ослеплять великолепием родители любили и умели — благодаря хитрой планировке в ясную погоду сад сверкал и переливался всем, чем только мог сверкать и переливаться.       Помню, как-то раз мне приходилось списываться с фотографом, чтобы уточнить технический момент для рассказа. От него я и узнал интересный термин «золотой час» — время, когда солнце совсем низко над горизонтом, и его свет становится насыщеннее, чем обычно. В рассказе ему места не нашлось, но зато выражение прочно втекло в мою повседневность — летним вечером, когда солнечные лучи точно так же преломлялись и отражались от позолоты, отчего снаружи дом наверняка выглядел, как охваченный пожаром. Зато изнутри казалось, будто меня поймала в ловушку гигантская капля смолы, как муху — и я бы о прочей лирике даже не вспомнил, если бы был один. Но рядом в пятне света дремал Эванс, а Орланд читал у окна книгу из моей библиотеки, и солнце любовно вытачивало его фигуру, будто увенчанную сияющей короной. Тянувшиеся ко мне лучи я нещадно утопил в стакане с газировкой — взболтал, залипнув на игру бликов, и вспомнил: золотой час. Так и звал с тех пор наши встречи.       Пропитавшись неизъяснимой нежностью ко всему миру сразу, распугиваю окружившую сад утреннюю прохладу своей температурой — из-за быстрого метаболизма она у меня чуть выше средней по больнице. Путь до ворот с висящим при них кованым почтовым ящиком и обратно занимает у меня приличное количество времени, но даром я его не теряю: разминаюсь, проверяю всё полученное на соответствие ожиданиям и от широты сердечной шугаю из-под забора перепуганное желтоглазое кошачье — в самом деле, что ли, написать жалобу на нерадивого хозяина.       Если бы не блинчики на завтрак, я бы об этом подольше подумал, но — как там было? — от сдобы добреют. Повезло соседу.       Со своей порцией я расправляюсь быстро и тут же принимаюсь разбирать почту. Не то чтобы меня завалили письмами, но даже три конверта нужно было разложить по местам — не хотелось следить ими по всему дому. Возвращаюсь за стол я уже только с одним журналом в руках. Эванс заглядывает мне через плечо — с моими габаритами задача не из лёгких, поэтому я поворачиваю к нему обложку.       — Литературный? А говорил, книги уважаешь больше.       — Тут печатают вещи, которые книгой издать не выйдет, — довольно поясняю я.       — Надеюсь, ничего незаконного, — Орланд подталкивает ко мне по столу высокий бокал с коктейлем и я перехватываю его за ножку, послав отправителю свое самое ехидно-одобрительное выражение. Мы с Эвансом на него плохо влияем, учим дурачиться и рисковать. Пусть даже только посудой.       — Разве что неприличное. Я сюда и сам кое-что отправлял, из спортивного интереса, — объясняю. — Пару лет держал стабильный рейтинг, а сейчас вдруг обзавёлся конкурентами. Вот и хочу посмотреть, с кем имею дело. В прошлый раз взлетел какой-то рассказ про Финарда Топольски, а теперь…       Я перелистываю несколько вступительных статей и, удивленно присвистнув, зачитываю:       — «Секреты Орланда Эвкали», как вам такое?       За столом воцаряется тишина — знак пристальнейшего внимания. Я пробегаю глазами чужой текст, вполне приемлемого для жанра уровня, и сообщаю:       — Эванс, тебя уволили.       — Меня?! — возмущается тот, поперхнувшись. — И за какую провинность, позволь спросить?       — Автор не заморачивался, — ухмыляюсь. — Просто заявил, цитирую: «необходимость сменить секретаря явственно назрела ещё два палея назад, и с тех пор Орланд никак не мог найти нового». Настолько не мог, что даже на нижние уровни обратился с отчаяния.       — Фантастика, — немедленно вмешивается сам невольный герой. — Такой подъём запросто может пошатнуть социальное равновесие, я бы не рискнул так глупо.       — Любовные рассказы всегда немного фантастика, — философски изрекаю я, переворачивая страницу.       — Это ещё и романтика! — не унимает эмоций Эванс.       — Ревнуешь?       — Одним абзацем у меня отобрали и работу, и любовника. Само собой! Скажи хотя бы, что всё плохо кончилось.       Качаю головой, сдерживая смех.       — Кого-то разложили на столе, кажется. И явно не за тем, чтобы зверски удушить.       Эванс явно умалчивает весьма ёмкую характеристику услышанному и отхлёбывает коктейль с таким видом, словно всё невысказанное превратилось в ядовитых змей и теперь нещадно жалило его изнутри.       — Ещё бы на этом столе можно было разложить хоть что-то, кроме пирожных, — бормочет он пару секунд спустя. Я уверен, что досада его слегка наиграна, но какое-то ядро в ней всё равно есть.       — Не понимаю, — подаёт голос Орланд, заметно напрягшийся на слове «романтика». — Неужели людям так интересно сплетничать о моей личной жизни?       — А как же, — хмыкаю я, решив изобразить из себя глас народа. — Многие не до конца отошли от политики старика Дубарро. Семья — высшая ценность, счастьем нужно делиться, помнишь? Его идеи до сих пор живы. А ты? Ни о детях не заботишься, ни показательных романов не крутишь. Женился бы, как положено, на весь мир, вопросов бы не было.       — Я женат на работе, — сдержанно отвечает Орланд и по его голосу, по истинно рабочему тону я понимаю, что его задело куда сильнее, чем я представлял. — Ты правда так думаешь?       Мгновенно выпадаю из роли и поднимаю на него слегка дезориентированный взгляд человека, не вполне определившегося, в каком мире сейчас находится.       — Прости?       — Думаешь, мне стоило бы завести семью? Чтобы отбить всякий повод для сомнений?       Мы с Эвансом перебрасываемся косыми взглядами и, устыдившись, одновременно тянемся к его рукам.       — Думаю, что ты параноик, — честно говорю я, накрыв его запястье. — Если хочешь знать мое мнение, идея о том, что каждый сам отвечает за свое счастье, куда более заманчива.       Орланд переводит взгляд с ничуть не избывшимся вопросом на Эванса и тот вздёргивает подбородок:       — Политика Дубарро дала свои плоды: куча семей, держащихся на иллюзии любви. Не лучшая веха в истории. Обращай поменьше внимания на чужие чаяния… и не вздумай менять секретарей!       Орланд усмехается, выглядя убежденным — но снова опускает взгляд в проклятый рассказ, неосмотрительно брошенный на столе, и некоторое время скользит глазами по строчкам.       — Но ведь я в отношениях, — озвучивает он. — И скрываю их от всего мира. И это в тот момент, когда семейственность остаётся предметом дискуссий. Всем интересно, какую сторону займёт Глава Совета.       Эванс переплетает с Орландом пальцы, вынуждая вернуть внимание ему, и безмятежно улыбается.       — Не называй это отношениями, если боишься проиграть ставку. И намекни, что семья — не обязательная конечная точка.       — Слова останутся просто словами, если их ничем не подкрепить.       — Только скажи, и на твою сторону встанут все самые квалифицированные специалисты.       Удольмер ощутимо подмораживает ладонь, и кончики пальцев ненадолго теряют чувствительность. Я отнимаю руку от запястья Орланда и спешно сдаю назад, пожав плечами его немому удивлению. Принимаюсь убирать со стола, надеясь заодно навести порядок и в собственных мозгах.       Я знаю, что эти два интригана что-то скрывают о работе Главы Совета, но мне на их темные секреты как-то до лампочки, сам не одуванчик. И шарахаюсь я не от них — а от опасной грани под названием «разговор о чувствах», к которой мы вот-вот подступим. Обсуждать отношения — это полезно, безусловно, но Эванс верно сказал: может быть, это никакие и не отношения вовсе. Так, еженедельный ритуал для поддержки уровня, хотя даже с этой точки зрения смысла в нем немного.       Краем уха слышу, как Эванс предлагает пустить слух, или коснуться темы на собрании, или высказаться в кругу друзей, но я знаю, что на самом деле он просто заговаривается, а думает каждый из нас совсем не о том.       Нам отведена короткая жизнь. Не лучше ли прекратить тратить её на сомнительный союз и найти вариант получше? Для меня вряд ли сработает, но вот парни могут и попытаться.       Хотел бы ещё благородно решить, что ни на кого за это не обижусь, но не могу. Гнилой я человек всё-таки. Хочу, чтобы мои люди были моими всегда. Чтобы не терять их, как всю свою семью, от деда до вечно перепуганной мамы.       Задумавшись, не замечаю, как уже справляюсь со всеми делами. Уношу журнал на полку к остальной сомнительной литературе, но прежде, чем просто воткнуть его в одну из стопок, ненадолго застываю с поднятой рукой. Меня охватывает непонятная злость на этот кусок бумаги — подумать только, на какую дрянь изводится драгоценная древесина! — который посмел испортить мой золотой час.       Здравый смысл подсказывает, что несчастная макулатура тут ни при чем, и никакие напечатанные буквы не повлияют на тех, кто отказывается использовать слова, но когда я его слушал.       Спускаюсь в столовую мрачным, как арестант с Аморановых. И только когда Эванс, бесцеремонно влезший в поле моего зрения, целует меня в щёку, прихожу в себя.       — Приём, третий из лунных богов. Будь милосерден, спустись на землю к своим собратьям.       — Разобрались?       — Разберёмся, — убежденно говорит Эванс. — Нам пора тебя покинуть, сердечный друг.       Точно. Утро. Утро имеет некоторое неприятное свойство — заканчиваться.       — Прости, что нагрузил лишним, — Орланд появляется по другую сторону и берёт меня под руку, прослеживая взглядом удольмер.       — Прости, что выбрал неудачный момент для шутки.       — Не такой уж и неудачный, — загадочно улыбается Орланд. — В политике как в литературе — всё, что ни есть, может стать сюжетным ходом.       Адреналиновый маньяк из него получается ничуть не хуже, чем из меня, и я от этого в восторге. Целую его на удачу и, несколько взбодрившись, провожаю обоих до ворот. Уровень снова стабилизируется на десятке, так что я могу не опасаться, что останусь куковать на улице.       Мы не прощаемся — кто знает, как быстро нас всех вновь схлестнет работа — и не говорим ничего лишнего, торопясь каждый к своим делам. Но на середине тенистой тропинки я вдруг замираю, бездумно уставившись в окна гостиной.       С одного из подоконников мне приветливо кивают сигнально-красные цветы гибискуса, покачиваясь под ветерком из заботливо приоткрытого окна. На провалы в памяти я не жалуюсь: вчера вечером бабуля любовалась на задний двор со второго этажа, а с утра я отвлёкся на почту и не успел её перенести.       Интересно… кто из них?